— В разных интервью вы говорите, что три года вынашивали роман, но ничего не складывалось — и в итоге пришлось начать со сценария. Вы помните момент, когда поняли, что все получилось?
— Когда был написан сценарий, появилось ощущение: вот она, обозримая история. Сначала выходило что‑то огромное и необъятное, довольно хаотичное, и с этим не получалось справиться. Только закончив сценарий, я поняла, как история выстроилась, какие в ней персонажные и сюжетные линии, где они пересекаются, а где расходятся, где узловые точки истории, каков темпоритм. Стал понятен финал, к которому все движется. Правда, у сценария была совсем другая концовка, в текст романа ее перенести не удалось. Это был довольно большой эпизод минут на тридцать: сын Зулейхи, Юзуф, уже ставший стариком, возвращается в места своего детства.
— Вы кому‑нибудь показывали сценарий? Советовались?
— Это была моя учебная работа в Московской школе кино. Поэтому, конечно, показывала, слушала советы преподавателей.
— Что говорили? Кто‑нибудь советовал писать роман?
— Мнения были разные. Это был наш первый полный метр, и преподаватели старались бережно относиться к нам, студентам. Во втором семестре некоторые писали так называемые мемуары — истории, основанные на своей жизни или на жизни близких родственников. Мне очень давно хотелось написать именно эту историю, сюжет из жизни бабушки, про раскулачивание и жизнь на спецпоселении — и мне разрешили. Другое дело, что в итоге получилась вовсе не биография. Бабушка моя попала в Сибирь семилетней девочкой, а я написала об уже сформировавшейся женщине, имеющей за плечами целую жизнь.
— Вы говорите в одном интервью, что за бабушкой не записывали, и жалеете об этом. Вы как‑то пытались воспроизвести ее речь в романе?
— У моей бабушки был превосходный русский язык. Она преподавала его в младших классах татарской школы, поэтому и артикулировала очень четко. Что касается татарского, то я выросла в этой языковой среде. И попытка сплавить в книге два языка была для меня естественной. Бабушкиного влияния тут не было: наоборот, она заставляла меня учить русские стихи, читать по-русски.
— Ваш рассказ очень кинематографичен. Многое начинаешь видеть, слышать, чувствовать. Это связано с тем, что книга родилась из сценария?
— Мне легче придумать образ, чем диалог. С детства мечтала о ВГИКе, в школе и в институте прочла очень много книг по сценарному мастерству, пересмотрела всего Тарковского — знаю его фильмы по раскадровкам — и Эйзенштейна. Так что мне привычно рассказывать картинками.
— Откуда такое детальное знание быта того времени? Это воспоминания детства или этнографическая литература?
— Дом бабушки с дедушкой был в черте Казани, но деревенский. Со своим садом, огородом, палисадником, баней, большим хозяйством — с курами, собакой, конем, пятью яблонями, которые плодоносили каждая в свое время — с середины лета и до поздней осени… И жизнь там текла очень размеренная, деревенская — я ее вспоминала и описывала.
— А мужская и женская половины тоже были?
— Нет-нет, этого, конечно, не было: разделение на мужское и женское ушло еще до войны. Я говорю о деталях, обычаях: не наступать на порог; зайдя в дом, не стоять у входа, а сразу проходить внутрь; первым делом после прихода домой заглянуть в печь; не брать хлеб левой рукой; не начинать есть, пока не сел старший…
— В романе описан дом бабушки с дедушкой?
— Не совсем, но очень похоже. Кроме того, в детстве я часто бывала в гостях в других татарских деревнях. Перед тем как писать роман, я, конечно, полистала научную литературу — в том числе и про семантику татарского жилища, но по большому счету большинство из описанного там мне было знакомо из детства.
— Вы работали главой отдела маркетинга в российском отделении одной немецкой компании. Писали книгу параллельно?
— Нет, конечно! Я работала там девять лет и ничего не писала в то время — работа отнимала 24 часа в сутки.
— Но вы мечтали при этом поскорее уйти, чтобы сесть и написать книгу?
— Это совершенно разные вещи. Мне очень нравилось то, чем я занималась, я работала с воодушевлением и отдачей. Просто если делать что‑то много лет подряд, устаешь. Захотелось чего‑то нового — и я поступила в Московскую школу кино.
— Сколько времени вы писали роман?
— Восемь месяцев. Когда есть готовая история, про которую ты думаешь два года, это возможно. Писала целыми днями, каждый день, с девяти до трех-четырех. Один день был ударный: написала всю историю доктора Лейбе и его душевной болезни. Села в 8 утра, а вылезла из‑за стола в 11 вечера.
— Расскажите про встречу с Еленой Костюкович. Это же благодаря ей книгу в итоге удалось опубликовать?
— Я не знала, как издать написанный роман. Показала его знакомой — писательнице Евгении Добровой, преподававшей на литературных курсах в школе Cinemotion, куда я ходила еще до Московской школы кино. Она прочла и вдохновила меня: текст хороший, попробуй издать. Я составила список из 13 издательств, которые теоретически могли бы быть заинтересованы в историческом романе, — в Москве, Петербурге и Казани. Написала всем в соответствии с требованиями, указанными на сайтах, и стала ждать ответов. Пришел только один — отрицательный. Тогда я стала рассылать отдельные главы в толстые журналы; в итоге «Сибирские огни» напечатали летом 2014 года три избранные главы. Надеялась таким образом привлечь внимание издателей, но этого не случилось. Затем стала искать каких‑то знакомых, чтобы выйти на издательства через личный контакт. Буквально с улицы написала Елене Костюкович — и она вдруг ответила, что возьмет меня в свой пул авторов. Кроме того, оказалось, что агентство Елены занимается также и книгами Улицкой. Людмиле Евгеньевне дали прочитать мой роман, и она дала очень теплый отзыв. Уже с этой рецензией книгу отправили Елене Шубиной.
— Это издательство было в списке?
— Было, но, видимо, текст затерялся в большом потоке «самотека». Конечно, узнав, что мой текст в «Редакции Елены Шубиной», я была невероятно взволнована, сидела как на иголках. Буквально через несколько дней Елена Даниловна сказала, что возьмет «Зулейху». С момента отправки моего письма Елене Костюкович до решения о публикации прошла пара недель, а может, и того меньше.
— Вы читали роман Александра Павловича Чудакова «Ложится мгла на старые ступени»? Многие сравнивают с ним первую часть «Зулейхи», а вторую — с «Обителью» Прилепина.
— Да, читала. Прекрасный роман. Но я его прочла уже после того, как написала свой, — сознательно решила не читать художественные произведения по теме во время написания своего текста. Здорово, что сравнивают. Что касается Прилепина, то книги наши вышли с очень небольшим разрывом во времени, в один год, — параллели напрашиваются. «Обитель» мне тоже очень понравилась, сильный текст. А что касается влияния, пусть это разбирают литературные критики.
— Литературные критики говорят, что роман женский. Кажется ли вам эта характеристика обидной?
— Кто‑то использует это словосочетание — «женская литература» — с некоторым оттенком пренебрежения. А мне кажется: пусть роман называют как угодно — важно, чтобы его читали. Если его читают люди, которые сами прошли через раскулачивание, и узнают в нем что‑то и пишут мне, делятся какими‑то воспоминаниями из своей жизни на поселении — я счастлива. Недавно получила письмо из Уфы, на пяти листах — от дедушки 93 лет. Он был раскулачен в 1930 году, провел 17 лет в Сибири, в том же Красноярском крае, где и бабушка. Прочитал роман, делился своими соображениями. Вот это мне важно, а женский роман или не женский — нет. Пусть будет женский, если угодно.
— Первую часть романа очень хвалят, а вторую скорее ругают.
— Конечно, первая часть — то, что я хорошо знаю из детства, а вторая — нет. Я воссоздавала жизнь в сибирском таежном поселке по воспоминаниям и архивным документам. Поэтому: да, две части книги — разные.
— У нас с подругой зашел спор. Она считает, что это книга о феминизме. Мне же, когда я читала, это и в голову не пришло.
— По большому счету это книга о преодолении мифологического сознания. Неважно — мужского или женского. О том, как человек из прошлого, из какого‑то дремучего средневековья, вдруг оказывается вытянут в настоящее, в реальную современную жизнь. Что должно случиться с мифологическим сознанием, чтобы оно трансформировалось в современное? Конечно, в романе есть и тема освобождения женщины Востока, с этим сложно спорить, но этот мотив не главный.
— История Зулейхи получилась двусмысленная. Ссылка оказалась свободой, а свобода — тюрьмой. Лагерь в вашей книге — утопия, идеальное место.
— Это не лагерь, но трудовое поселение с элементами лагеря.
— И все-таки 1930-е годы — время репрессий и кромешного ужаса. А тут раскулачивание оборачивается сплошным счастьем. Вы намеренно это так изобразили?
— Ощущение, что спецпоселение — это не только муки и страдание, а еще и дружба, и любовь, и даже некоторые моменты радости, всегда присутствовало в бабушкиных рассказах. О режиме и власти мы с ней никогда не говорили, их будто не было в ее жизни. А вот люди, которых она встретила в ссылке, стали для нее ближе, чем некоторые кровные родственники. Они общались, переписывались и встречались всю жизнь. Я хотела донести мысль о том, что даже в очень большом горе может быть спрятано зерно будущего счастья. Это важная для меня мысль, мне хотелось ее раскрыть. Как могла, так сделала.
— Вы пишете что‑то новое? Нет ли ощущения, как будто все, что могли, что знали, уже написали?
— Есть две истории, которые мне хочется написать. Одна история придумана с нуля, в основе второй — тоже сценарий, который я написала в Московской школе кино, хотела бы сделать из него роман.
— Тоже на татарскую тему?
— О родном крае, близких мне местах и людях.
— Что вам сейчас интереснее: сценаристика или литература?
— Это совсем разные вещи — по ощущению себя в них и меры собственной свободы. В литературе ты делаешь все что хочешь и как считаешь правильным. Сценаристика — творчество компромиссное, необходимо подстраиваться под огромное количество людей, мнений и производственных задач. Пока я пишу прозу.
— По «Зулейхе» кто‑нибудь уже предложил снять кино?
— Мы ведем переговоры о восьмисерийном фильме. Полный метр сейчас никто не будет делать: не пойдет народ сегодня в кино смотреть историю о раскулаченной татарской крестьянке. И мне самой гораздо больше хотелось бы сделать мини-сериал: телевизионная и киноаудитории не сравнимы по объему. Есть надежда, что получится сделать историю хорошего качества.
— Думали о претендентках на главную роль?
— Мне кажется, в роли Зулейхи очень органично смотрелась бы Чулпан Хаматова.
— Вы много читаете?
— Очень много читаю по работе: научную литературу, диссертации, нон-фикшн, архивные материалы, мемуары.
— В библиотеках сидите?
— Да, иногда целыми днями. А если говорить о художественной литературе, то читаю совсем немного. В молодости был период литературного обжорства, когда глотала все подряд, без разбора, а сейчас отношусь к этому очень аккуратно — на диете себя держу.
— А сериалы?
— Вертикальные не смотрю в принципе, только горизонтальные. Сначала читаю отзывы. Если понимаю, что фильм стоящий, смотрю пилот — его обычно достаточно, чтобы оценить основную идею, спектр затронутых тем и уровень художественной реализации, то есть составить представление о проекте в целом. Редко смотрю дальше второй или третьей серии, жалко тратить на это время. Есть несколько примеров, когда я не смогла удержаться и досмотрела до конца сезона: «Оттепель», «Оливия Киттеридж», «Ладога».
— Когда вышла книга, если отбросить историю с премиями, как вы почувствовали, что ее прочитали?
— По письмам. Самое главное — реакция читателей, разных, очень далеких от меня. Кто‑то находит ошибки — очень тщательные читатели попадаются, похлеще самых строгих редакторов. Например, один написал: у Муртазы в такой‑то сцене гневно дрожит на подбородке ямка — но у него же борода густая, ямку не может быть видно! И я понимаю, что человек сидел и тщательно, в малейших деталях, все описанное себе представлял… Еще я получила письма от питчан — жителей Пит-Городка, таежного поселка, ставшего прообразом Семрука. Я думала, этот поселок больше не существует: в интернете видела фотографии полуразрушенных домов, а в «Википедии» написано, что поселок исчез с карт в 1997 году. Оказалось, что питчане разъехались по другим сибирским городам, но каждое лето встречаются и приезжают туда — поддерживать в порядке местное кладбище. Они предложили мне поехать с ними.