— Какое из зданий Рема вы увидели первым, когда были ребенком?
— Трудно вспомнить. Я жил в Лондоне, и офис отца находился совсем рядом, так что его коллеги стали семьей для меня. Заха Хадид, например, моя крестная мама.
— Как думаете, почему фильмы об архитекторах часто снимают их дети — сын Луиса Кана, дети Вентури. Долг обязывает?
— Это относится только к архитекторам, скорее общая история про отцов и детей. Конечно, удобно еще с практической точки зрения: когда снимаете кино, где герой — ваш отец, может получиться то, что ни у кого другого бы не вышло.
— Когда вы начинали работу, уже было понятно, что Рем в 2014-м будет делать главную выставку Архитектурной биеннале в Венеции?
— Даже не помню, когда начались съемки — может быть, точной даты и не было. Сначала я просто снимал повседневные сюжеты, как это делаю изо дня в день. А потом смог найти финансирование и заняться фильмом вплотную. Биеннале была одной из последних частей, которые я снял, — честно говоря, планировал успеть закончить фильм пораньше. Но вышло иначе. Теперь я даже рад такому раскладу: эта часть важна для цельности картины.
— Неподготовленному зрителю смотреть ваш фильм, должно быть, тяжеловато: вы не объясняете зрителю, кто такой Рем Колхас, не рассказываете историй конкретных зданий. Как вы представляете своих зрителей?
— Когда ты снимаешь фильм, делаешь это в первую очередь для себя. Я снял его, чтобы лучше разобраться в философии Рема. Да, там почти нет информации о проектах отца, потому что для меня понимание его взглядов кажется более важным. А про постройки можно при желании почитать в интернете.
— Рем у вас не злится и не спит, его выражение лица почти не меняется. Он бродит по планете как какой-то невозмутимый Будда. Что за человек ваш отец?
— Каждый человек — целая вселенная. Я хотел, чтобы вы попали Рему в голову, но вы не можете узнать его мнение и ответ на каждый вопрос. Многое осталось за кадром: музыка, спорт. Да, вы не видите, как он спит или злится, но невозможно включить все в одну картину. После фильма я начал лучше понимать, как вещи в его мире связаны между собой: книга «Нью-Йорк вне себя», исследовательские проекты, путешествия по Китаю. Я понял, как пустыня меняет его ход мышления. Насколько глобальна его философия и как она находит отражение в каждом здании. Я живу в Лос-Анджелесе, Рем — в Голландии, и он невероятно занят. А ради этого фильма мы день за днем путешествовали вместе, разговаривали о том, о чем, может быть, не поговорили бы никогда.
— Невозможно не спросить вас о том, каким Колхас был отцом. Сам он говорит, что каждые 20 лет его мозг радикально меняется. Каким он был 40 лет назад? Играл ли с вами в LEGO?
— Рем работает постоянно — не существует вне ее. Даже когда гуляет по пустыне или по деревне, он продолжает думать о делах — как спроектировать этот магазин, эту крышу? А что касается отцовства… Многим кажется, что их детство было единственно правильным. Да, папы моих лондонских друзей чаще бывали дома, пили пиво и смотрели футбол по телевизору. Мой отец — исключительный человек, и его отсутствие тоже положительно повлияло на меня. Я сидел за одним столом с Захой Хадид и слушал об их радикальных проектах, об их уникальном видении. Упустил ли я что-то из-за работы Рема? Нет, совсем наоборот. Я чувствую себя счастливчиком.
— The Guardian ваш фильм сравнила с «Амели», намекая, что музыка в нем перекрывает важные моменты. С этим сравнением можно не согласиться, но мы действительно не слышим, о чем Колхас говорит с Мариной Абрамович и Хансом Обристом.
— Сравнение с «Амели» — сарказм Оливера Уэйнрайта. Такие журналисты не утруждают себя серьезным анализом, а просто хотят писать забавно, саркастично. The Guardian давно не самое интеллектуальное медиа, оно меняется, становится более агрессивным и идеологически однозначным.
— Вас расстраивает, что кинокритики перестали писать серьезные рецензии?
— Главное, что кино идет в противоположном направлении. Посмотрите на результаты премии «Оскар» — например, на «Лунный свет».
— В нем столько клише…
— И на то есть весомые причины — многие клише действительно встречаются в жизни. Забавно, Рем тоже сказал, что этот фильм полон клише, хотя мне там все кажется реалистичным. Но такие фильмы, как «Лунный свет», дают надежду — это нетипичное кино, это эксперимент.
— Ваша картина тоже достаточно печальна: Рем со многими общается, но зритель чувствует, что он жутко одинок. Полагаете, все великие мудрецы обречены на одиночество?
— Не могу сказать, что сделал это специально, — заметил этот мотив в процессе монтажа: Рем почти все время один — по крайней мере визуально. Он может быть погружен в себя, а потом оказаться в толпе собеседников, и все равно он будто им противопоставлен. Это не следствие высокого интеллекта — скорее противоречие его натуры и условий работы, которые требуют максимальной социальности.
— Судьба несправедлива к великим архитекторам: как правило, они становятся знаменитыми на всю планету после 50 и у них остается не так много времени. Как Рем изменился за последние 20 лет?
— Когда я проводил исследование перед съемками, то наткнулся на его лекцию в Нью-Йорке в 70-х. На записи слышно, что он говорит совершенно по-другому. Он нервничает, тараторит — совсем не тот Рем, каким мы знаем его сегодня. На тот момент он занимался теорией архитектуры, о нем говорили как о человеке, который пишет книги, не построив ни одного здания, — оттого он был намного менее уверен в себе.
— Последний вопрос: почему вы все время снимаете Рема со стороны? Как вы докажете, что он настоящий?
— Невозможно подделать эту шею, эти плечи. Необязательно снимать его анфас, чтобы зритель понял, кто это: уже по профилю понятно. Да, этот ракурс стал преобладать в фильме — просто потому, что он никогда не ждет, пока ты догонишь его. Он идет вперед. Рем очень нетерпелив — хочет скорее добраться к цели, чтобы начать изучать, осматривать, думать, испытывать новое и говорить.