Каковы уроки Февральской революции?
Михаил Зыгарь: 12 марта 1917 года произошла революция. Началось восстание Петроградского гарнизона, Николай II распустил Думу, правительство осознало, что больше не может функционировать, и разошлось по домам. Император решил подавить восстание и назначил военным диктатором, как тогда это было принято называть, генерал-адъютанта Иванова. 13 марта 1917 года — это уже совершенно новая жизнь; прежнего государства больше нет. Российская империя каким‑то странным, фантастическим образом рассыпалась — ее даже никто не разрушал. 14 марта 1917 года император отречется от престола; пройдут торжества в честь новой власти. По сути, именно с этого момента начинается первая Российская Демократическая Республика. При этом такого понятия в российской истории как бы не существует — никто, как правило, не обращал внимания на эти восемь месяцев между мартом и ноябрем 1917-го. Однако сто лет назад Россия была самым прогрессивным государством на планете: она стала первой европейской страной, которая отменила смертную казнь, и одной из первых в мире, которая дала женщинам избирательное право.
Дмитрий Зимин: Если бы у нас был календарь, в котором отмечались бы те дни, когда Россия и российский народ рвались к свободе, то в XX веке можно было бы отметить три таких события: революция 1905 года, Февральская революция и, наконец, образование Российской Федерации. Все они были какие‑то неудачные или половинчатые. Падающая весной 1917-го власть сперва оказалась в руках таких крупных фигур, как князь Георгий Львов и кадет Павел Милюков. Парадокс в том, что все эти прекрасные деятели отрицали революцию как способ решения российских проблем. Они требовали отречения неадекватного для той ситуации царя, чтобы спасти и преобразовать монархию на английский манер — а не превратить ее в республику, о которой говорит Михаил. Одна из причин поражения Февральской революции — в неспособности власти защитить себя силой и стрелять по городской толпе. Этого недостатка были напрочь лишены пришедшие на смену либералам большевики, под управлением которых наша страна пережила одну из крупнейших гражданских катастроф в истории, когда помимо миллионов людей, погибших на Гражданской войне, еще миллионы были репрессированы. Каков для нас урок Февральской революции? Ответ очевиден: история ничему нас не учит, опыт 1917 года сейчас не используется. Я приведу только один статистический факт: в 1917 году средний возраст населения Российской империи был 19 лет. Сейчас это 39–40 лет. Так что кремлевская власть может жить спокойно — думаю, что никакой революции у нас не будет. Но надо понимать, что авторитарный политический режим опасен: он несет риски для страны и для соседей. Не желая поделиться властью и ответственностью с новым правительством, Николай II обрек на гибель и империю, и себя.
Владимир Познер: Меня удивляет, что для многих в России империя — это что‑то позитивное. Хотя Россия в основном — даже в советское время — была и оставалась империей, просто история доказывает нам, что империя конечна и ее гибель — это всегда болезненная вещь. Что касается Февраля и тех 8 месяцев перерыва между империями, то я не считаю, что это была свобода, которой можно гордиться. Мне кажется, страна оказалась к ней не готова, скорее, тут существовало представление о воле. Воля не предполагает ответственности: говорю и делаю, что хочу. Не проводя никакие параллели, мне представляется, что страна и сегодня не готова к свободе. На мой взгляд, отсутствие ответственности и нежелание ее нести — это рабская вещь. Самый безответственный человек — раб: за него отвечает хозяин. Рабство имеет очень долгую историю в России: это не просто экономическое положение, это определенный менталитет. Когда рабу предлагают свободу, он часто не знает, что с ней делать, и отказывается от нее.
Все, что случилось в феврале, произошло с очень маленькой группой людей: за пределами столицы всего этого не заметили. То, что люди выходили бунтовать, потому что не было хлеба, — это не проявление стремления к свободе, это проявление желания покушать. Эти месяцы вообще очень показательны для России. Ныне о Николае II нельзя плохо говорить, потому что он был великомучеником, его расстреляли. А ведь именно император в значительной степени ответственен за то, что случилось, ведь он оказался бездарным правителем. Поэтому, на мой взгляд, у Февральской революции нам нечему учиться. Это трагический момент, который показывает, насколько Россия не была готова к тому, что с ней произошло, в том числе и потом.
Андрей Шаронов: Меня эта тема заинтересовала как раз из‑за параллелей с сегодняшним днем. Важно не повторить тех ошибок и понять, что такого фатального случилось ровно сто лет назад, можно ли было этого избежать тогда и как не допустить в наше время. Мне кажется, страна никогда не бывает полностью готова к какому‑то серьезному изменению. В процессе перехода она должна осваивать новые навыки, компетенции и способы общежития. Я вдруг понял такую простую мысль, о которой сейчас часто говорят: при наличии двух полюсов — непопулярного, слабого царя и агрессивных большевиков-авантюристов — в России не оказалось достаточной силы в центре. Они смогли бы продолжить движение в правильном направлении — от империи к республике. Тогда было принято много правильных решений — пусть и номинальных, только на бумаге. А потом все переменилось, и большевики на 150–200% использовали тот небольшой шанс, который попал им в руки. Для меня это очень важный урок: стране нужен здоровый центр, который договороспособен, толерантен и сдерживает любую эскалацию.
Ермолай Солженицын: В отсутствие середины к 1917 году в России сложились крайне накаленные отношения внутри парламентской и околопарламентской интеллигенции. Все партии, присутствовавшие в Думе, смотрели на мир очень доктринально: в компромиссе они видели сдачу позиций. Культура дискуссий так толком и не зародилась, и нам надо понять, как привить ее сейчас, как нащупать форматы общения с теми, кто не разделяет наши взгляды.
Как нужно говорить о революции?
Ксения Собчак: Из достаточно серьезных источников, которым можно доверять, у меня есть такая информация: когда в Администрации президента активно обсуждали столетие революции, провели не одно совещание о том, как правильно подавать народу этот юбилей. Источники утверждают, что было принято решение не обсуждать столетие революции как некую юбилейную дату. Единственный уровень, на котором возможны эти дискуссии, — некие экспертные советы, ученые собрания. Сразу оговорюсь: сегодня мы не претендуем быть экспертным советом по этой теме. Но мне хотелось бы обсудить, почему в стране все еще не готовятся какие‑то серьезные мероприятия в связи с годовщиной революции.
Юлия Шахновская: Почему власть не занимается этим, надо спрашивать у власти. У нас же, мне кажется, есть объективная причина, по которой мы не считаем Февральскую революцию знаменательной датой: мы не ее наследники. После нее не случилось какого‑то продолженного изменения: был какой‑то небольшой период свободной России, которая нам нравится, а потом страну захлестнула совершенно другая волна. Нам сложно себя с этим ассоциировать, и я не знаю, можно ли исправить эту ситуацию.
Ксения Собчак: Когда я готовилась к этой дискуссии, я была удивлена тому, какой интерес эта дата вызывает в западной прессе, сколько западных журналистов отдают первые полосы своих газет под то, чтобы рассказать о революции, о событиях Февраля и Октября. У нас в стране все не так. Понятно, что это спорная и очень болезненная для многих дата, но почему до сих пор не выработан язык, на котором об этом можно правильно разговаривать, который дал бы правильную интонацию для обсуждений?
Константин Богомолов: Я не очень понимаю саму идею того, что нужна какая‑то правильная интонация для разговора о том или ином событии, тем более историческом, которое мы с вами не видели, про которое ничего объективно не знаем и можем судить только по каким‑то свидетельствам. И слава богу, что нет единого языка и точки зрения, потому что они превратилась бы в некую идеологическую установку.
Ксения Собчак: Я имею в виду немного другое: почему нет какой‑то официальной позиции по этом вопросу? Есть же она по каким‑то национальным праздникам.
Константин Богомолов: Ну а какой это национальный праздник? Это реальное историческое событие. При этом 1917 год вмещает в себя сразу несколько дат: это какая‑то цепь событий, которые привели к определенным изменениям в обществе и государстве. 1917 год — это некая цифра, придуманная советской властью, тогда как на самом деле это что‑то более глобальное: революция не возникла из ничего и не кончилась 1917 годом. Мы же наследуем этот советский бренд, потому что под него выделяются какие‑то деньги.
Может быть, вопрос в том, насколько общество хочет рефлексировать об этом событии, до какой степени оно готово вкладывать свои интеллектуальные и психические усилия в то, чтобы пытаться исследовать эту дату. Я не отношусь к тем людям, которые будут себе доказывать, что нам надо об этом срочно рефлексировать; мне кажется, это саморегулирующийся процесс. Гнать всех под зад пинками, чтобы мы все срочно думали о том, что было сто лет назад, как‑то абсурдно. Это должно быть естественной интенцией организма.
Михаил Зыгарь: Я абсолютно согласен с Константином Богомоловым: слава богу, что нет никакой официальной линии по поводу того, как нужно праздновать 1917 год, иначе мы бы здесь не сидели и обсуждали бы что‑то совсем другое. Но есть полуофициальная линия: например, я вижу, как преподносят 1917 год разные окологосударственные СМИ, и знаю, какие документальные фильмы снимаются к октябрю. Они про то, что все революции одинаковые, цветные, делаются на западные печеньки, и это всегда плод кровавого заговора какого‑то заокеанского обкома: Февральская революция — дело рук англичан, а Октябрьская — немцев. Такой же, я думаю, была бы и официальная позиция.
При этом мне кажется, что неофициозная дискуссия на тему любой истории очень важна. Я правда считаю, что было бы неплохо как‑то по-разному брендировать какие‑то отдельные части 1917 года. Сейчас он никому не интересен и не является предметом обсуждений и споров; это не больная тема, она никого не волнует. Последний раз 1917 год был актуален в 1991-м, когда его очень сильно переели, потому что во время гласности и перестройки «Огонек» публиковал все, что возможно, чтобы как‑то по-другому преподнести эту дату. На этом тема 1917 года была закрыта, и для сегодняшнего российского общества Ленин — это не вождь революции, а «гриб» или батюшка, который «разложился на плесень и на липовый мед». В России Ленин — герой анекдотов, а в остальном мире он левая икона. У нас вообще отношение к истории стало очень циничным, поскольку мы знаем, что ее все время используют. Мне кажется, это плохо, потому что все наши стереотипы родом из истории — «от нас ничего не зависит», «как власть решит, так и будет», «на выборы не пойду». Поэтому я думаю, что если в России есть какая‑то позитивная история про свободу, то лучше про нее поговорить, чем забыть.
Александр Молочников: У меня есть ощущение аморфности моего поколения, этой всепоглощающей хипстерской культуры. Когда я стал читать о декабристах, о народовольцах, то я понял, что это ребята того же возраста, что и те, которые тусуются сегодня на Патриарших и на лекциях, — а они в свое время взрывали чиновников. И мне интересно, почему сегодня только один человек бьет себе гвоздем по яйцам, а тогда — великое множество.
Юлия Шахновская: Мне кажется, что когда Михаил говорил про первую республику, то некорректно употребил это слово: такого статуса у российского государства на тот момент не было. Я хотела бы продолжить мысль Кости. История — сложный предмет, и ждать от всех людей интереса к ней странно. Его никогда и нигде не будет. Осмысливать историю могут те, кто ею занимаются, или те, кто всерьез увлечен какой‑то темой. На мой взгляд, говорить о каких‑то ценностях через исторические факты — это тернистый путь. Я не хочу оценивать, правильный он или неправильный. Февральская революция случилась, потому что были люди, готовые защищать определенные ценности. А сейчас мы не знаем, что мы должны отстаивать.
Михаил Зыгарь: «Левада-центр» недавно провел опрос: чем гордятся жители Российской Федерации? На первом месте была победа в Великой Отечественной войне, на третьем — полет Гагарина, а на втором — Крым. И с этим ничего нельзя сделать. Я был бы рад гордиться какими‑то другими периодами российской истории. Мне вообще кажется, что гордость — важный драйвер многих человеческих свершений. Было бы здорово, если бы у людей была возможность гордиться не только насилием, но и свободой. Я верю, что у нас есть люди, которые верят в свободу. И я верю, что эти ценности могут передаваться каким‑то другим путем — не пропагандой, а просвещением, литературой и кино.
Константин Богомолов: Я согласен: когда люди выбирают свободу — это прекрасно. Хотя ничего страшного в том, что люди выбирают победу в войне, я тоже не вижу. Моя мысль заключается в следующем: вы все равно рассуждаете в терминах пропаганды. Дай вам пропагандистскую машину, которая сейчас работает на «Крым наш» и насилие, и вы ее будете точно так же использовать на пропаганду прекрасных гуманистических ценностей. А по-моему, в жопу те ценности, которые надо пропагандировать. Свобода наступит в мире, свободном от пропаганды, в том числе от пропаганды свободы. Людям надо просто давать информацию. Окрепший разум справится сам.