«Планета ссохлась. Наши люди — повсюду»: отрывок из «Патриота» Андрея Рубанова

— Не могу поверить! Сам пришел?!

— Да, — сказал Знаев, — пришел. Ты не рад?

Сердито гудел старый кондиционер.

Плоцкий смотрел со смесью любопытства и отвращения: нехорошо смотрел, никогда так не смотрел — а считались друзьями.

Настоящей крепкой дружбе всегда мешала разница в возрасте: десять лет.

Но Знаева уже надежно окружала пелена, подрагивающая фармакологическая реальность, — она была хороша тем, что многое разрешала.

— Прости, Женя, — душевно произнес Знаев. — У меня невралгия. Употребляю психотропные препараты. Возможны нарушения речи. Я нормально разговариваю?

— Может, — спросил Плоцкий с подозрением, — ты просто пьяный?

— Сам ты пьяный, — с чувством сказал Знаев. — Ты хоть раз меня пьяным видел в это время дня?

Плоцкий не ответил. Откинулся в кресле — оно заскрипело жалобно.

Хозяин маленького, скупо обставленного кабинетика с окном, всегда наглухо закрытым (снаружи шумело неуютное ущелье Брестской улицы), был склонен к полноте, уважал поесть и выпить. По его собственным словам, в далекой юности занимался плаванием и водным поло — но, увы, с тех пор прошли десятилетия: ныне Женя Плоцкий выглядел карикатурой на мужчину. Лицо когда-то считалось почти красивым, теперь же стало бульдожьим, складчатым и жирным. Сутулый, дряблый, медленный дядя сидел в кресле перед Знаевым; крупный зад уравновешивался тяжким пологим животом. Впечатление усугублялось пиджачной парой скучного пепельного цвета, добавлявшей своему владельцу грузной фальшивой значительности: то ли отправленный в отставку министр, то ли завязавший мафиозо.

Но он никогда не завязывал, этот Женя Плоцкий, а министров презирал; он был сам себе министр, в собственном министерстве.

И его желтые тигриные глаза горели так же ярко, как и четверть века назад. Или, может, еще ярче.

Из-за двери, сбоку от сидящего за столом Плоцкого, доносились мягкие шаги, глухие голоса, позвякивание ключей, пощелкиванье портфельных замков, все очень аккуратно, на пределе слышимости — может, Знаев улавливал даже не звуки, а их мельчайшие остатки, шевеление энергий. За надежной стальной дверью помощники Плоцкого делали бизнес. Пересчитывали и перегружали деньги.

Примерно тонна наличных проходила за один день через обменную контору Жени Плоцкого, спрятанную глубоко в недрах гостиницы «Пекин».

Женя Плоцкий был ломщик, когда-то известный всей Москве.

С ранних студенческих лет Женя тихо ломал баксы. Ему нравился сам процесс.

Он начинал еще при товарище Брежневе. При товарище Андропове угодил под следствие, но Андропов умер, и следствие заглохло. А могли бы расстрелять: в Советском Союзе за незаконные валютные операции полагалась высшая мера. Юный студент Плоцкий отсидел шесть месяцев в Лефортово, каждый день размышляя о финале своей краткой жизни. В затылок будут стрелять или в лоб? Или — тихо задушат, чтоб не тратить боеприпасы? Или, может, молотком в висок?

Вина студента была очевидна: его взяли с поличным, он обменял в подворотне близ улицы Кузнецкий Мост триста дойчмарок на советские рубли по просьбе вежливого иностранца, оказавшегося переодетым агентом КГБ.

Ему повезло, его отпустили.

Ходил слух, что фамилия студента тогда писалась более двусмысленно: Плотский. Или даже Плоский. Но молодой валютный махинатор поменял паспорт и фамилию, как только следствие было прекращено. Другой слух утверждал, что Женя вообще не сидел в изоляторе и не готовился принять мученический крест, а историю с несостоявшимся расстрелом сочинил для эффекта, чтоб придать своей карьере мощное метафизическое основание. Так или иначе, карьера удалась. Социализм отменили, и счастливый ветер перемен засвистал над головой Жени Плоцкого. Он учредил легальный обменный пункт. И с тех пор занимался только покупкой и продажей иностранной валюты.

Он никогда не пытался расширить свое дело и никогда не прогорал. На конкурентов не обращал внимания. Конкуренты возникали и исчезали, Женя продолжал функционировать.

Его боялись и уважали.

Знаев тоже уважал, но никогда не боялся. Сейчас — не боялся вообще ничего.

Таблетки действовали.

Спутанное сознание нравилось больному гораздо больше, чем настоящее, распутанное.

— Я думал, ты сбежал, — сказал Плоцкий. — Я не могу тебя найти уже полгода.

— Некуда бежать, старый, — ответил Знаев. — Мир стал маленьким. В прошлом году я был на Фиджи. Четырнадцать тысяч километров от Москвы. Летел с тремя пересадками. А когда прилетел — в первый же день встретил знакомого. Архитектора, который строил мой дом… Бесполезно бежать. Планета ссохлась. Наши люди — повсюду.

— Ты пришел рассказать мне про Фиджи?

Знаев улыбнулся.

— Нет. У меня к тебе вопрос… важнейший… буквально тема жизни и смерти… но — не про деньги.

Плоцкий невероятно удивился, даже рот приоткрыл. Желтые глаза сверкнули.

— А про деньги? — спросил он. — Про деньги — нет вопроса?

— Нет, — ответил Знаев твердо. Он был тут должен. Много.

— Задавай свой вопрос, — разрешил Плоцкий.

— Помнишь, мы в театр ходили? В девяносто девятом? В «Современник»? На «Три сестры»?

Плоцкий нахмурился.

— С трудом, — произнес он.

— Вспомни! Гафт играл Вершинина, ему устроили овацию … Ты напился и гнал на меня матом. Тебе не понравилось в театре. И ты, наверно, с тех пор в театр не ходил. Ты должен помнить, старый.

Плоцкий задумался.

— Допустим. На кой-черт мне был нужен тот театр, до сих пор не понимаю.

— Ну я хотел приобщить тебя к искусству.

— Приобщил, — с сарказмом ответил Плоцкий. — Это правда.

— А в перерыве ты послал водителя в магазин, он привез тебе бутылку абсента, и ты пил этот абсент из горла все второе действие.

— Очень может быть, — согласился Плоцкий. — Я тогда бухал серьезно. Разводился со второй женой.

— А помнишь, мы вышли из театра и орали друг на друга?

— Нет, — сказал Плоцкий. — Как же я вспомню, если пил абсент из горла?

— Мимо шла девушка, — сказал Знаев. — Молоденькая. Мы орали матом. Я подошел к ней и извинился. Вспомни.

Плоцкий молчал и, видимо, не собирался всерьез напрягать память.

— Вспомни, — попросил Знаев. — Ты тоже ей что-то сказал. И мы вдруг оба успокоились. Вспомни, пожалуйста!

Железная дверь приоткрылась; выскользнул один из клерков, румяный малый в хипстерских кедах, положил перед Плоцким калькулятор и зашептал в самое ухо: «Мы предложили вот это… — нажал на кнопки, — а он просит вот это…» — снова нажал и снова зашептал. Знаев не стал подслушивать, отвернулся и стал изучать висящие на стенах портреты жен Плоцкого: чемпионка России по гимнастике, чемпионка Европы по фигурному катанию и две полуфиналистки Уимблдона. В юности Женя Плоцкий увлекался спортом и с тех пор искал женщин совершенно определенного сексапила. Живописец увековечил первую супругу-медалистку уже в зрелые ее годы, в образе Гарбо, в полупрофиль, в чалме из жемчужин и изумрудов; прочие три дамы явно обошлись Плоцкому дешевле, их лица были менее надменны, а груди более мускулисты.

А под портретами, на куцей книжной полке, меж нескольких справочников по теории валютно-обменных операций Знаев увидел собственную книгу. «Черные деньги, белые пиджаки». Издание в мягкой обложке, солидный пухлый кирпичик, между прочим, захватанный и залистанный. «Надо же, — подумал Знаев, умиляясь, — я уже забыл про нее, свою книжечку. А когда-то гордился, аж распирало. Два года сочинял. Это казалось важным. Льстило самолюбию. Не каждый банкир умеет книжечку написать, а он — написал. Еще и успех имел. Может, накропать продолжение? Второй том? Как взять в долг у старого друга — и не отдать?»

— …Сделай скидку, — тем временем тихо приказал Плоцкий помощнику. — У него вчера дочь родилась. Скажи — подарок. С завтрашнего дня скидок не будет, а если попросит — пошлем подальше.

Клерк обнулил цифры на экране калькулятора и вышел бесшумно. Плоцкий посмотрел на Знаева с другим выражением: печально.

— Не буду я ничего вспоминать, — сказал он. — Ты меня удивил. Я думал, ты придешь говорить о деле.

— Вспомни эту девочку, — повторил Знаев. — Ее звали Вероника.

— Вероника, — пробормотал Плоцкий. — Вероника, значит.

И вытащил из нижнего ящика пачку сигарет, и закурил, хотя Знаев вообще не помнил его курящим; а по горькому запаху табака, высохшего сверх всякой меры, было понятно, что пачка лежала в ящике лет пять.

— Ты мне должен, — Плоцкий заморгал из облаков серого дыма, как филин из ночной листвы. — Три года прошло. Ты появляешься раз в полгода на пять минут. Я тебе звоню — ты трубку не берешь. Я оставляю приветы на автоответчике. Я не знаю, что думать. Мы вроде корефаны… Я вроде тебя уважаю… И вдруг ты приходишь с вопросом про театр и девочку Веронику… Ты совсем потерял совесть…

Он на глазах становился старше, грубей, прямей, и, когда прозвучало последнее слово горькой тирады, на Знаева смотрел совсем другой человек. Безжалостный и бессердечный.

— Нет! — быстро воткнул Знаев. — Не потерял. Моя совесть вся при мне. И я твой товарищ.

— Был, — ответил Плоцкий. — Был товарищ.

— В каком смысле?

— В прямом. — Плоцкий затушил сигарету. — Через пять минут ты встанешь и пойдешь отсюда на хер. Ты меня оскорбил. Сильно. Давно меня так не оскорбляли.

Знаев спохватился и вытащил из карманов три пачки, завернутые в пластик.

— Вот.

— Это что? — Плоцкий с презрением оттолкнул деньги мизинцем. — Сколько тут?

— Пятьсот тысяч рублей. Лучше, чем ничего.

— Мне не надо уже. Забери. — Плоцкий бросил на стол визитную карточку. — И это тоже.

Визитная карточка принадлежала некоему директору коллекторского агентства; но пелена уплотнилась — и Знаев забыл фамилию, едва прочитав ее. Карточку вернул на стол тем же движением.

— Я тебя продал, — сухо сообщил Плоцкий. — Этим ребятам.

— Ага, — сказал Знаев. — Значит, коллекторы? — Лучшие в городе.

— Почем продал?

— За десять процентов.

— Что же, — сказал Знаев. — Ты поступил …

— Нет, — угрюмо ответил Плоцкий. — Это ты так поступил.

Знаев ненавидел такие беседы, но чем больше ненавидел, тем чаще приходилось их вести.

— Ладно, старый, — сказал он. — Признаю, я тебя подвел. Что ты хочешь, чтоб я сделал?

Плоцкий развернулся в своем кресле, боком к собеседнику, и отмахнулся жестом, полным сдержанного негодования.

— Ничего не надо, — ответил он. — Деньги тоже забери. С тобой — все, Сергей. Жди звонка. От них, — ткнул пальцем в визитку. — А от меня звонков не будет.

— Подожди, — попросил Знаев. — Сейчас лето, торговля вялая… Осенью все будет! Начнется сезон, пойдут продажи, я отдам…

— Не будет ничего осенью, — ответил Плоцкий, по-прежнему глядя в стену — то ли на портрет третьей жены, то ли на портрет четвертой жены. — Ни продаж, ни денег. Кризис растянется лет на пять. Война — это дорого…

—Тем более! — запальчиво перебил Знаев. — Форс-мажор! Все победнели! Крым! Донбасс! Сирия! Война, сука! А ты меня сливаешь! Нашел, кого слить! Вся Москва знает, что Знаев попал! И всем должен…

— Вот именно! — перебил Плоцкий. — Всем должен! Значит, мне, старому другу, отдашь в последнюю очередь. То есть — никогда. Вставай, вали отсюда. Мы больше не увидимся. Не уйдешь через минуту — я вызову охрану.

Знаев не испугался. Пелена защищала его. В голове звенели нежные колокольчики.