Захар Прилепин «Главная мысль русской литературы: Бог есть, Россия святая, ты ответишь за все»

Холдинг (в котором я работал) принадлежал Сергею Владиленовичу Кириенко, которому было все равно, чем я там занимаюсь между выборами, поэтому у меня газеты были достаточно злобные. В Нижегородской области у нас был губернатором Борис Ефимович Немцов, он тогда перебрался в Москву и собирался — царствие небесное ему — стать президентом. И я как-то написал две статьи, обе были жестко критичные по отношению к нему. Авторами были Евгений Стонгард, Евгений Лавлинский (псевдонимы писателя. — Прим. ред.), а Захар Прилепин про него ничего не написал. Немцов позвонил и сказал: «Евгения Лавлинского и Евгения Стонгарда увольте из газеты, пожалуйста, вот обоих прям, без оснований, а Захара Прилепина оставьте». (Смех в зале.) Оставили Захара Прилепина.

И когда я года три так забавлялся, я осознал, что журналистика мне немножко приелась, и решил написать книгу. Книгу про любовь, естественно. Но когда я начал писать, я понял, что мыслей про любовь у меня не хватает на целую книгу, и я решил немножко — про любовь, немножко — про войну. В итоге получилось про войну. Как в России говорят: что ни делаешь — получается автомат Калашникова. (Смех в зале.) Это был мой первый роман «Патологии». И я думаю: у меня псевдоним такой уже «намоленный» — Захар Прилепин. Дело в том, что мой прадед по отцовской линии — Захар Прилепин. Редкое имя такое. Отец у меня был покойный — царствие небесное — Николай Семенович, но друзья его все называли Захаром. Я думал, что у меня будет одна книга, потому что я сына родил, дерево посадил, дом построил, ну еще книгу напишу — и будет все нормально. Написал книгу, а ее тут же перевели на французский, я попал в шорт-лист «Национального бестселлера», мне даже деньги заплатили — и много. Ну, думаю, какая хорошая работа — быть писателем! Вторую книгу написал и понял: как же я подпишу ее «Евгений Прилепин», если уже «Захар Прилепин» подписал [предыдущую]? Будут спрашивать: а где Захар? Какая у вас степень родства? (Смех в зале.) Так и пошло. Сейчас пытаются в этом найти какие-то необычайные смыслы, а это на самом деле от юношеской нелепой наивности. Ну захотел так подписать. С тех пор я с этим именем живу. Мне тогда было 30 лет, а сейчас мне 41, и меня уже люди хотят называть по имени-отчеству, а «Захар Николаевич» — это примерно то же самое, что Горького называть «Максим Максимович». (Смех в зале.) Филологи понимают. Когда в других аудиториях говорю — не смеются, залипают и смотрят: «Почему бы и нет? Был Максим Максимыч вроде у Лермонтова… В чем проблема?» И поэтапно эта история началась, я написал 17 книг и все уже подписывал «Захар Прилепин». А потом сложилось так, что даже мои сотоварищи по ОМОНу, когда меня встречают на улице, они уже, видя меня по телевизору, где меня называют Захаром, тоже — Захар, Захар. Так что меня дети зовут «папа», мама зовет «сынок», жена — не скажу, как зовет, а все остальные меня зовут Захаром, и я с этим именем свыкся. И я хоть и не верю в гороскопы, но, когда читаю объяснения имен, я вижу, что стал на Захара больше похож, чем на Евгения. Ну или как-то два этих имени «поженились». Но так они ничем особенным не отличаются. Если вы о том, есть ли у меня какой-то образ, который я несу отдельно, а внутри живет маленький подлый человек и в жизни все это использует, то этого нет, потому что самая идеальная человеческая манера поведения — это никогда не врать: тогда никто не поймает на лжи, никогда не будешь выглядеть дураком, и проще всего правду говорить, даже если она глуповата немножко. Я такого образа не строил: если он и появился, то он сам вокруг меня сложился, как, помните, у Сологуба в «Мелком бесе» Передонов намечтал себе такую графиню, а потом ей написал: «Приезжайте и соответствуйте». Приезжайте и соответствуйте тому, что я придумал. Вот и я — прихожу и соответствую.

Журналистской работе можно очень быстро обучиться. Для одних писателей это противопоказано, Булгаков ее ненавидел. Для других, скажем, для Хемингуэя или для кого-то еще, даже не столько журналистика, сколько параллельная твоим художественным текстам привычка размышлять на самые разносторонние темы — она в хорошем смысле тонизирует. Я бы, может быть, не стал нормальным писателем, если бы я не набил очень быстро руку на журналистских текстах, потому что там отучаешь себя от слов-паразитов, типа там, как это (видите, я уже четыре произнес) «право слово», «конечно же», «тем не менее», «однако» — вот эти вещи надо сразу вырезать, и текст должен быть совершенно литой. Одна мысль должна переходить в другую без этих фразеологических кривляний. Журналистика меня этому научила, и теперь, когда уже работаешь с художественным текстом, ты знаешь, что надо выбрасывать.

Кроме всего прочего, так получилось, что у меня достаточно активная, если не сказать агрессивная, человеческая, гражданская и политическая позиция, поэтому есть те вещи, которые я в прозе никогда не буду писать и говорить, потому что проза строится на совершенно других основаниях, она всегда должна быть чуть умней и чуть сложней автора с его политическими убеждениями. <…> Например, у меня есть роман «Патологии», он о войне в Чечне. И несмотря на мое совершенно очевидное отношение к этому, многими людьми в России и на Западе он читается как антивоенный роман — о том, как плохо, что Россия вела войну, как все это чудовищно, хотя я такие смыслы не вкладывал, но просто как писатель находился вне этого контекста. То же самое — с романом «Санькя», посвященным молодым экстремистам и радикалам 90-х годов. Его многие читают как гимн революционерам, а другие — как антиреволюционный пасквиль на молодых бесшабашных негодяев. Последний мой роман, «Обитель», посвящен Соловецким лагерям. Для одних это проповедь антисталинизма и антитирании, для других — оправдание и панегирик советскому строю. В каждом из этих трех случаев я понимаю, что я свою писательскую работу выполнил, потому что я включил туда все смыслы, и этот текст, как нас учат на филфаке, отныне имеет бесконечное количество интерпретаций. И сам автор остался за кадром, хотя я там свои личные реплики раздал персонажам, но они никогда, как правило, не вычленяются. А в журналистской работе, в работе политологической я, конечно, прямой как лопата. То, что я думаю, то и пишу, и зачастую люди, читавшие мои книги, говорят: «Господи, ты такой умный в книгах, что ж ты несешь такое…» Ну это две разные работы — и тем не менее один человек.

Я собрал батальон не для войны на Украине, а для защиты русского населения, для которого русский язык, русская литература, русская судьба и русская весна — все это слова неслучайные. Они потерпели за это трехлетние мучения, страдания, погибли тысячи людей. Меня война на Украине и собственно сама Украина интересуют гораздо меньше. Меня интересуют мои в самом широком смысле родственники, родня, близкие — люди, которые желают быть гражданами моей страны. Я ничего против не имею и считаю, что согласно любым демократическим принципам они имеют на это право. Поэтому батальон я собрал для защиты демократии в мире.

Я это не афишировал на самом деле. Я уже год отработал у Захарченко. Я особенно не скрывал, что был помощником Захарченко, потом я создал батальон (летом мы начали это делать, осенью, к октябрю, закончили). Потом вышла статья Саши Коца из «Комсомольской правды», который приехал и сказал: «Захар, все равно все в Москве про это знают, а рано или поздно тебя еще сфотографируют на украинских позициях, поэтому давай я сделаю материал, мне обратно в Сирию лететь». Сделал он материал, и получился вот такой шум. Я, честно говоря, тоже по наивности не предполагал, что будет такая шумиха. В общем, не афиширую, но и не скрываю. Так получилось — значит, будем с этим жить.

У молодых есть своя голова на плечах, и они должны сами решать, что и как они собираются делать в своей жизни. Вооруженные силы ДНР — это уже не ополчение, и попасть туда крайне сложно, особенно людям, не служившим в армии. Приехать туда на месяц или два совершенно невозможно, потому что надо либо получать контракт на полгода-год, либо просто там жить. Как правило, люди не могут это сделать. А третья причина связана с тем, что там армия полна, штатка (организационно-штатная структура. — Прим. ред.) забита, в том числе и в моем батальоне. Мы никого не принимаем, очередь у нас стоит огромная из донецких и луганских ребят, которые тоже хотят служить. Поэтому такой проблемы нет. Никакие 16-летние дети из России не приедут и в мой батальон не попадут — равно как и в любой другой. Так что можете не переживать.

Это огромный вопрос, я очень много на эту тему размышляю. Я написал 17 книг, и только в «Обители» немножко продвинулся в изучении образа женщины и создал, как мне кажется, неплохой образ Галины. Можно с тем же успехом описывать жизнь цветка, камня, инопланетянина, дерева, лунного сияния, наделять их какими-то смыслами, речами, характерами. Я не очень понимаю, как это все у вас происходит, в смысле у женской части коллектива, как вы живете. Меня огорчила недавно одна вещь. У меня есть (в восьмой раз повторю) роман «Обитель», и там очень много персонажей. Режиссер Александр Велединский, который экранизировал Алексея Иванова и Эдуарда Лимонова, собирался экранизировать мой роман. Мы иногда садимся и выписываем моих персонажей (а их там 114) на листочек и так мстительно выбираем, кто кого будет играть. Раз мы сидели и перебирали всех мужчин, и я говорю: «Сань, давай девчонок уже выбирать». И Саша, даже не задумавшись, говорит: «Женщина вообще не имеет никакого значения в кино. Их может кто угодно сыграть». Я говорю: «Как не имеет? Слушай, я вот хочу Лядову». — «Да Лядова… неважно, все сыграют хорошо». Это мужской, видимо, шовинизм или еще что-то. Потом я стал у Кати Волковой, моей знакомой, замечательной актрисы и матери детей Эдуарда Лимонова, спрашивать: «Кать, а вот что ты про это думаешь?» Она говорит: «Да, конечно, в кино мы совершенно вторичные персонажи, потому что мы появляемся всегда на вторых-третьих ролях, подыгрываем мужчине и находимся в мужском мире». Стать хара́ктерной актрисой и какое-то время тянуть свою лямку — это удалось Нонне Мордюковой, Лие Ахеджаковой удается, причем вне кино и в кино, и Людмиле Гурченко. А в целом там же дикая конкуренция, молодые актрисы появляются и исчезают волнами, если ты не станешь женой Федора Бондарчука, то у тебя нет никаких шансов закрепиться. Вот есть такие парадоксы.

А знаете этот прекрасный анекдот, он меня страшно рассмешил, а вас, наверное, огорчит. Татьяна Никитична Толстая пришла в Литературный институт, а там ехидные девчонки спрашивают: «Татьяна Никитична, как вы думаете, делится литература на женскую и мужскую?» Девчонки хотели уесть своих сокурсников и, конечно, ждали, что она скажет: «Конечно, не делится» — и все прочее. Толстая говорит: «Нет, конечно, не делится на женскую и мужскую, есть просто литература…» Потом помолчала и добавила: «… но у мужиков это получается лучше». Но женщины потом отыгрывают во всем остальном. Я абсолютно убежден, что русское общество — это женское общество и женщины мстят за свои вторые роли в кино, побеждая мужчин в семье, в быту, в социуме, да и в культурном контексте, потому что на литературных встречах у меня, у Проханова, у Лимонова, у Улицкой, у Шаргунова — у кого угодно — всегда 80% женщин. Они самые важные читатели, то, что они думают, они принуждают думать их мужей (смех в зале), и детей воспитывают женщины. Вообще, русский мир — это женский мир. Вот такое вот произошло разделение труда.

В русской литературе есть все на свете мысли. Мы же филологи, мы должны отдавать себе отчет в одном простом факте: русская литература — одна из как минимум трех сильнейших мировых литератур. По моему мнению, вообще сильнейшая, но давайте поделимся с французской, немецкой, англо-американской. <…> Более того, Федор Михайлович Достоевский — самый влиятельный, самый цитируемый, самый популярный, самый сильный, самый крутой писатель в мире. Просто топ-1. Потому что ни Марк Твен, ни Кнут Гамсун, ни Стивен Кинг — никто не может (кроме Шекспира, но Шекспир драматург, поэтому не считается) с Достоевским соперничать. Вот я был в Румынии и узнал рейтинг любимых книг румынского народа: первое место — «Мастер и Маргарита», третье — «Анна Каренина», шестое — «Идиот» и еще кто-то на 11-м месте. То же — во Франции и Великобритании: всегда 3–4 позиции в десятке из сотен мировых литератур занимает русская литература. Мы имеем супербогатство дороже, чем нефть и газ. Как Рильке говорил: «Все граничат друг с другом, а Россия — с Богом». Литература во многом доказывает его правоту.

«Конечно же, взаимоисключающие вещи в русской литературе произносятся, но при этом она странным, необъяснимым образом творит одну мысль. Не знаю какую. Вот эта книжка — «Взвод», — которую я сюда принес, немножко высвечивает этот парадокс, который не является парадоксом. Русскую литературу представляют как носительницу великих гуманистических принципов. Нам этим постулатом прожужжали все уши. Все советское литературоведение было на этом построено. Вот эпос гуманизма, гуманистический гуманизм, гуманизм, гуманизм… Про «правильных» писателей в этом контексте и рассказывали. Но когда случаются суровые времена в истории России, вдруг выясняется, что там (в русской литературе) заложены какие-то другие мысли, хотя некоторые к этому уже привыкли и доказывают, что русские писатели всегда были за мир, они пацифисты и ничто другое им на ум просто не приходило. Я чуть воинственнее был всегда настроен, и с началом всех этих донбасских и сирийских событий я активизировался и стал за этим внимательно следить и потом в этом участвовать. Николай Карлович Сванидзе, историк, однажды сказал, что Захар Прилепин страдает «войнобесием», потому что русские писатели, сказал Сванидзе, только на Отечественной войне 1812-го и 1941–1945 годов сражались, а потом они войны избегали и считали, что это нехорошо. Это полная ахинея, Николай Карлович Сванидзе, садись, два! Потому что это категорически не так, и если взять, скажем, Золотой век (русской литературы), то я хочу уточнить, что к Золотому веку Екатерина II уже отменила обязательную воинскую службу и все дворяне имели право не служить. Могли просто сидеть в своем поместье, бегать за деревенскими девками, пить парное молоко и ничем не заниматься. Тем не менее не то что большинство — 9 из 10 литераторов так или иначе имели отношение на каком-то этапе к воинской службе. Все центральные персонажи русской литературы, за исключением Пушкина, который несколько раз пытался стать военным и однажды был фактически добровольцем на Русско-турецкой войне, полтора месяца воевал по-настоящему. А эти персонажи — Державин, Федор Глинка, Денис Давыдов, Батюшков, Баратынский и так далее вплоть до Грибоедова и автора «Великорусского словаря» Владимира Даля — были военными, а многие из них воевали, причем воевали везде, не переставая: Кавказская война, Финляндия, Польское восстание, Русско-турецкие войны — везде воевали и, более того, очень много по этому поводу разнообразных вещей написали. Публицистики, философских работ, прозаических, поэтических, и там гуманизм просматривается в гораздо меньшей мере, а просматривается что-то другое. Я вас лечить не буду, вы все тут взрослые люди, читать умеете. Прочитайте эту книгу. Я утверждаю, что после прочтения этот немножко наносной флер излишнего гуманизма от русской литературы отлетит, что не отменяет того, что и гуманизм тоже был. Был гуманизм, и была страсть к экспансии, к милитаризму, готовность в любую минуту сесть на лошадь, взять пику и поехать куда-то. Я не призываю кого-то это делать, я просто говорю, что так было, и готов это доказывать с цифрами, с текстами, с цитатами. И на семистах страницах я это доказал. И вот главная мысль русской литературы: Бог есть, Россия святая, ты ответишь за все. Даже три мысли.

Нельзя ни рэп назвать поэзией, ни рок-поэзию так называемую к поэзии тоже нельзя отнести. Более того, я не хотел бы обидеть поклонников Владимира Семеновича Высоцкого, но и бардовская поэзия тоже, как правило, поэзией не является. <…> Борис Гребенщиков и Юрий Юлианович Шевчук, при всем моем уважении, не поэты. И сборники стихов Андрея Макаревича и — прости господи — Никиты Джигурды — это не поэзия. <…> То же — Юрий Шевчук. Его «что такое осень — это лето» — это не поэзия. Мы же взрослые люди и должны себе в этом отдавать отчет. Это не поэзия и поэзией быть не может. Там, где есть Баратынский, Блок и Бродский, всего этого нет.

Рэперы еще дальше пошли. Прямо говоря, рифмуют они лучше, чем рок-н-ролльщики. <…> Оксимирона послушать, так мама не горюй! Трехсоставные, четырехсоставные рифмы. Их слушаешь и поражаешься, насколько это все так круто, а потом на листочке распечатаешь и видишь, что это какая-то криволапая чепуха. А так она работает. Поэтому давайте не будем привносить паразитарные смыслы туда, где они не нужны.

Это работает здесь и сейчас в таком шаманском виде. Вот сейчас пришла группа «Грот» ко мне, я им говорю: «Ребят, отлично вы рифмуете, а вы когда-нибудь стихи вообще читали?» Они говорят: «Нет, вообще не читали. Я не могу больше двух стихов подряд прочитать, у меня не получается. Я Веру Полозкову люблю». — «А Бродского любишь?» — «Нет, я не знаю, кто это такой, я не в курсе». — «А где ты научился рифмовать?» — «Ну я просто других рэперов слушал и вот от них научился рифмовать».

Понимаете, это такая «вещь в себе», стеклянная колба. <…> Любой русский поэт вписан в мировую мифологию, в древнерусскую литературу, в историю русской словесности, там эта мозаика работает, а здесь она работает только в контексте поколения 90-х и нулевых годов. И то же самое с рокерами произойдет, как бы это грустно ни было, но зато они при жизни славы хапанули вполне. Сегодня поэзия — это Светлана Кекова, Олеся Николаева, Александр Кабанов, Юрий Кублановский — вот это наследие великой русской словесности.

Я вообще считаю, что это один из расхожих мифов нашего времени — будто художественная литература отмирает, роман отмирает. Знаете, обычно так говорит писатель, когда уже напишет много книг и хочет зафиксировать себя раз и навсегда в этом контексте. Вот, допустим, Эдуард Вениаминович Лимонов, при всей моей любви к нему, написал 20 романов, теперь их не пишет и говорит: «Роман умер. Роман вообще не интересен. Интересно просто описание человеческой жизни, моей, например, как я ее описываю. А романы не интересны, это слипшиеся комки текста» (он их так называет). Потому что он-то написал все романы, а зачем романы еще нужны? <…> Но не надо это слушать, потому что роман — это необычайное путешествие. И никакая личная автобиография, никакой нон-фикшн никогда не сравнятся с этим волшебством. И никакие книжки по фашизму, по нацизму, про концлагеря с романом «Благоволительницы» Джонатана Литтелла не сравнятся. Только там ты ощутишь этот кошмар. <…> Даже любая социология по ситуации в той же самой Франции не сравнится с романом Уэльбека «Покорность». Там ты понимаешь, что представляет собой все: общество, язык, эмоции. Есть сотни разнообразных способов в литературе донести те вещи, которые социологически, политологически и графиками статистики не доносятся. Литература — это абсолютное волшебство, поэтому ни к какому факту никто не идет, потому что сама литература по себе есть факт. И мы будем вечно представлять себе Древнюю Русь по «Слову о полку Игореве», а Гражданскую войну — по «Тихому Дону» и «Хождению по мукам», и по «Доктору Живаго», быть может. А лагеря — по Шаламову. И это будет правдой. Когда Толстой написал «Войну и мир», старые офицеры его чуть поедом не ели: тут не так, здесь не так, здесь приврал, этого вообще не было. А это все — наши эмоциональные представления об этом. Никакие исторические документы не победят ни «Войну и мир», ни «Тихий Дон». И кстати, во всех мировых рейтингах всегда в первой десятке восемь — точно романы. Люди читают романы, толстые, пухлые романы про выдуманную жизнь, которая изначально кажется выдуманной, а потом оказывается чем-то большим, чем сама жизнь. Оказывается квинтэссенцией жизни.

Мне радикально не нравится, что оттуда выкинули очень многих советских писателей, совершенно замечательных: Алексея Николаевича Толстого там нет, Гайдара нет. Есть в советской литературе эта жизнеустойчивость, жизнеутверждаемость, витальность, пассионарность. Она в ней есть и, может быть, даже в чуть большей степени, чем в классической литературе. И мы тоже должны этим заряжаться от советской литературы, потому что в этом смысле она очень крутая. Пока Запад плавал в своей депрессии, мы свершили действительно необычайные дела. Мы натворили много горя и много бед, но экономика росла и героев плодили, были челюскинцы и все такое прочее. Об этом писали — и очень хорошо. Она по качеству даже очень крутая литература.

Сейчас Золотой век мне гораздо более близок. Потому что разнообразные вирусы идеологические, мифологические, мировоззренческие — они у нас во многом из Серебряного века. Ну вот в молодой среде типа «я ничего и никому не должен», «человек — мера всех вещей», «я сам по себе», «пора валить из Рашки» (смех в зале) — это тоже немножко оттуда. В Золотом веке понятия «честь», «достоинство», «отчизна» и самые главные — «родина» и «государство» — не разделяются. Никому в голову не приходило себя как-то оправдывать: «Я вот родину люблю, а государство нет, поэтому я делать ничего не буду, а буду наслаждаться». Тогда этого не было. Тогда, конечно, государство было жестоковатое: то повесит декабристов, то в ссылку сошлет, то солдат забьет палками, но если у государства проблемы, никто не размышлял, а шел и выступал на его стороне. Те же самые декабристы и кто угодно. Сейчас этого нет, сейчас больше такого: подальше от земли, от почвы, от хтони, от корней — летать, и никто никому ничего не должен. Это из Серебряного века. Мне кажется, что нужно преодолевать влияние этих ахматовских сирот и всего остального и искать ответы в Золотом веке.

Маниакально любить литературу, просто маниакально. Безумно, непрестанно читать, классифицировать, учить наизусть, разбираться в мировых литературных контекстах. Это тот самый случай, когда количество прочитанного может дать качество написанного. В мировой литературе есть примеры, когда, может быть, природой не очень одаренные литераторы за счет своего сверхинтеллекта (ну, скажем, Валерий Брюсов) достигали иногда необычайных успехов. <…> И никому не завидовать, не рефлексировать, не думать, как в фильме «Бриллиантовая рука»: «На твоем месте должен быть я». Надо знать, что в литературе все просторы открыты. Люди могут успеть и занять любую нишу. Главное — немножко разбираться в контексте. <…> Для поэзии, для фэнтези, для реалистической прозы, для военной — для какой угодно прозы есть свои ниши. Нужно найти своих друзей, свою компанию, свою литературную премию, свой литературный семинар и туда подбираться. Если вы разбираетесь в ландшафтах, то вы найдете себе место, не потеряетесь. И лучше, конечно, немножко знать жизнь, потому что год можно отработать, условно говоря, вахтером, обилечивать пассажиров где-нибудь в электричке — и вы получите такой опыт, ну просто удивительный.

Я несколько раз работал преподавателем на литературных семинарах. С грустью хочу сказать, что 98% текстов, которые пишут молодые люди, — это свои необычайные половые похождения. Ну просто такие донжуаны — один другого круче! Для моего поколения это характерно в связи с влиянием Лимонова. Но они забыли, что у Лимонова кроме половых органов есть все остальные. У него мозг отлично развит, сердце, он очень чувствующий человек. А тут человек на одном органе въезжает в литературу — и поскакал! (Смех в зале.) Но этим уже не удивишь.

Первую половину романа — если большой роман — тащишь, как камень в гору, тащишь, тащишь, мучаешь, можешь полгода писать, год, полтора или два (как я писал «Обитель»), а потом достигаешь этой середины, и тогда ты на какой-то строчке встречаешь перещелк тумблера, и этот роман начинает катиться, и ты за ним просто бежишь изо всех сил, боясь упасть, потому что все уже, ты запустил все процессы, все герои — для тебя, по крайней мере, — ожили, обрели мимику, начали говорить, как Буратино, и все, и уже они на тебя работают. Они уже говорят: «Давай я приду в следующую главу, я придумал отличную реплику, Захар…» И все, главное — собрать всех в кучу, чтоб они не разбежались, и как-то довести до конца. Вообще, мой учитель Леонид Абрамович Юзефович как-то правильно сказал, что роман писать легко, потому что запустил как-нибудь, а там дальше уже он, когда завелся, как-нибудь доедет до финала, и там главное — всех героев перебить в конце или переженить, и все нормально. Сложнее рассказ написать, потому что там в сгущенном виде все должно произойти.

По качеству, конечно, современная русская поэзия — очень крутая. Но у нас есть — по крайней мере была до недавнего времени — такая проблема, которую я немножко скептически назвал «проблемой заусенца». Что вот у поэта что-то болит — и он про этот свой заусенец рассказывает читателю. <…> Но мы должны, оглядываясь назад, понимать, что классическая русская поэзия стала классической, как мне кажется, потому что она брала ответственность за все. И сегодняшняя позиция, очень часто высказываемая, что «я вот литератор, я вне политики», вызывает у меня некоторую оторопь. Ну вот представьте себе литератора: он вне татаро-монгольского ига, вне польского нашествия, вне Русско-турецких войн, вне войны 1812 года, вне Отечественной войны, вне Первой мировой, вне всего… А вообще где он тогда? Где, чем он занят? Ни Пушкину, ни Лермонтову, ни Есенину, ни Маяковскому, ни Блоку, ни Тютчеву — никому из них не пришло бы в голову сказать: «Я вне политики». Наряду с их гениальной лирикой они колоссальным образом взвалили на себя крест всей русской истории, всего русского бытия. Они на него взирали снизу — как частные лица, персонажи, и сверху — как ангелы русского мира. Вот это была задача! Она была огромна, была неподъемна. Я, честно говоря, таких поэтов сегодня не знаю, которые такой вес готовы на себя взять в виде и большой поэмы, и оды, и вообще высокой зоны ответственности. Как Юрий Кузнецов, Иосиф Бродский… И парадоксальным образом, кстати, Борис Рыжий. Хотя он писал только лирические стихи, но там это присутствует. Во многом потому, что он очень умно поступил: он миновал Серебряный век и обратился сразу к Золотому. То есть, по сути, он поженил советскую поэзию 30-х годов — Слуцкого, Луговского, Самойлова — с Вяземским, Полежаевым, отчасти Лермонтовым. И избежал влияния Маяковского, Есенина, Ахматовой. В 90-е годы уже никто не хотел знать никакой советской поэзии. Какой Багрицкий, Луговской, Николай Тихонов! Все кривили губы, говорили: «Что это за бред!» Он самый хитрый оказался. Он там нашел вот это жизнеутверждение, вот эту лирическую ноту — и ушел в Золотой век и там сделал этот микс, борис-рыжевский, и получилось просто гениально. Я жду, что такие поэты должны появиться.

Я всем рекомендую прочитать Гайто Газданова, это мой любимейший писатель, очень сильно на меня повлиял. Роман «Дорога на океан» Леонида Леонова. Ну из очевидных вещей, конечно, русская классика, «Капитанская дочка», «Тихий Дон». А так Газданов и Леонов для филологии, для понимания, как работает русский язык, — это экстрауровень. Мой любимый современный писатель — Александр Терехов: я считаю, это гений.

Для меня слишком грязный звук, но Летов, конечно, гениальный человек.

Ощущение богоприсутствия.

Да не знаю, что тут разделять все. Вот четверо детей хорошо получились.

Я хочу, чтобы те люди, которые считают себя русскими, были русскими и чтобы украинцы вышли из-под этого квазиевропейского морока, на самом деле совсем не европейского, а такого националистически-бредоватого.

У нас было много сложных отношений: и с Чечней, и с татарами, сами понимаете, и с якутами, и с башкирами, и с соседями по Советскому Союзу — с Арменией и с Казахстаном, — с кем угодно. И ничего, живем прекрасно.

Восточнославянские народы не нуждаются ни в каком объединении, если вот только не говорить об Украине и Белоруссии — об этом, конечно, стоит размышлять.

Когда я говорю об «аннексии» Финляндии (в новой книге «Взвод». — Прим. ред.), которую осуществляли Баратынский, Батюшков и Давыдов, я иронизирую. Финляндия находилась под властью шведов уже лет шестьсот к тому моменту, русский царь договорился с Наполеоном, что Финляндия ему нужнее, чем шведам, и забрал ее у них. Это было куда ближе к аннексии, чем то, что происходит сейчас на Донбассе, потому что на Донбассе живут русские люди, и, если проводить демократические выборы, 79% из них скажут, что они хотят жить в России. И если мы демократы, то должны учитывать мнение этих людей.

Автор «Тихого Дона» — Михаил Шолохов. Федор Крюков в принципе не мог написать «Тихий Дон», равно как и никто другой, кроме Шолохова. Я абсолютно в этом убежден, и я хочу, когда война закончится, написать две биографии — Есенина и Шолохова, чтобы раз и навсегда разобраться со всеми мифами — совершенно паразитарными, ложными, наносными и ненужными — вокруг обоих авторов.

Мне кажется, некоторые ее неправильно читают — и происходит постепенная деприватизация литературы. Вот Дмитрий Львович Быков, наш замечательный товарищ, отказался уже от Бродского и от Достоевского. Он сказал: «Я не хочу с этими людьми иметь ничего общего». Я прошу, чтоб он шел дальше по списку: чтобы он от Пушкина отказался, от Лермонтова, от Толстого. Потому что я действительно считаю, что во многом, конечно, это самозванцы (писатели, отказывающиеся от истории). Такая была шутка про Акунина: вот Акунин постоянно описывал всяких разведчиков, этих деятелей XIX века, которые — как верно кто-то заметил — занимались разнообразными аннексиями. То с Турцией что-нибудь там начудят, то еще где-нибудь. И вот это он с восторгом описывал. А когда они пришли в живой жизни, он сказал, что это бред, «какие отвратительные, мерзкие персонажи, я не хочу с ними иметь ничего общего», и уехал во Францию, и все. И сказал: «Пока вы не вернетесь в рассудок, я с вами дела иметь не буду». Я думаю, что через 50–100 лет придет новый Акунин, будет описывать Донбасс, Сирию, прекрасных разведчиков, а потом начнет происходить что-то подобное — и он скажет: «Вот были люди тогда, замечательные, красивые ребята, там, Моторола, а вы ублюдки какие-то». И опять уедет во Францию. Это по кругу все происходит, но мы — как филологи — должны понимать, что все то, что сегодня происходит, происходило всегда. И в XIX веке, и в XVIII веке, и в XVII веке, и в Древней Руси — те же самые персонажи, не всегда приятные на лицо. Они и есть персонажи «Тихого Дона», «Я пришел дать вам волю», «Слова о полку Игореве». Эти люди сегодня и здесь воспроизводятся. Сумейте их разглядеть — разглядеть и полюбить.

Я об этом, честно говоря, пока не думаю, потому что все мысли отбивает быт батальона, работа эта разнообразная, носишься с утра до вечера. Я просто сменил свою жизнь целиком и живу теперь другой жизнью. Но я обязательно вернусь.