От «Белой крепости» до «Музея невинности»: Орхан Памук и его главные книги

Выходец из состоятельной интеллигентной семьи, в юности Памук мечтал стать художником и изучал архитектуру в Стамбульском техническом университете, но к 23 годам сделал выбор в пользу карьеры профессионального литератора и на четыре года фактически стал отшельником. Из добровольного заключения он вышел с объемной рукописью наперевес: дебютный роман Памука «Джевдет-бей и сыновья» не сразу нашел издателя, но после публикации принес автору несколько престижных по местным меркам литературных премий и наметил две темы, которые впоследствии станут магистральными в творчестве писателя, — тему родовой памяти и тему интеграции западных веяний в жизненный уклад традиционного турецкого общества. Отчасти повторяя композицию саги Томаса Манна «Будденброки», книга «Джевдет-бей и сыновья» повествует о трех поколениях семьи преуспевающего стамбульского коммерсанта в эпоху вестернизации Турецкой Республики. Позже Памук признается, что в романе рассказана история о том, как его собственный дед зарабатывал свое состояние. Впрочем, в образе живописца Ахмета, внука Джевдет-бея, и без подсказок легко угадывается сам автор.

Хотя главным героем прозы Памука, несомненно, является Стамбул второй половины XX века, в библиографии писателя есть несколько книг, действие которых происходит в далеком историческом прошлом. Одна из них — «Белая крепость», своеобразная вариация на тему марк-твеновского «Принца и нищего»: XVII век, венецианец-христианин попадает в рабство к турку, по прихоти судьбы оказывается его двойником, и вскоре они, как Левин и Кити, сливаются воедино так крепко, что уже перестают понимать, кто из них где начинается и заканчивается. Вклад Памука в исследование диалектической связи «хозяин — раб», пожалуй, отчасти является осознанной попыткой привлечь внимание зарубежной аудитории: Турция эпохи султаната всегда была для иностранного читателя предметом более занимательным, чем Турция новейшего времени. Расчет оказался верным, и «Белая крепость» стала первым романом Памука, переведенным на английский. Случилось это в начале 1990-х, а пятью годами ранее писатель ненадолго перебрался в Нью-Йорк, где его жена получала докторскую степень в Колумбийском университете, преподавал турецкий язык и работал над «Черной книгой», которая, в свою очередь, оказалась первым романом, доступным русскоязычному читателю.

Если в «Джевдет-бее» стамбульская тема остается лишь вспомогательной, то именно в «Черной книге» город впервые в прозе Памука предстает не просто как набор зданий и артефактов — свидетелей эпохи, а как живое существо, способное мыслить, чувствовать, утешать и повергать в пучины отчаяния. Роман, чей протагонист ищет в Стамбуле таинственно исчезнувших жену и брата, а на самом деле — свое истинное «я», с одной стороны, отсылает нас к великим модернистам: постепенно теряя грань между миром реальным и иллюзорным, Галип бродит по Стамбулу, как Леопольд Блум — по Дублину, как К. — по предместьям Замка, как Атанасиус Пернат — по Праге. С другой — мучительные попытки поймать и разгадать ускользающие образы близких и одновременно недосягаемых людей перекликаются с поэтикой «Истинной жизни Севастьяна Найта» Набокова и заставляют читателя непрестанно задаваться вопросом: «А был ли мальчик? А была ли девочка?» В «Черной книге», кроме того, сформулировано творческое кредо Памука: дополнив максиму «быть собой — значит отречься от себя», провозглашенную еще Ибсеном в «Пер Гюнте», он утверждает, что собою станет лишь тот, кто сможет затеряться в историях других, — и писателю это сделать проще, чем кому бы то ни было.

Вдохновенный экскурс в историю и философию восточной живописи, который маскируется под редкий для «серьезной» литературы жанр детектива, был переведен на английский Эрдагом Гекнаром, профессором Университета Дьюка, штат Северная Каролина, и принес Памуку широкое международное признание, а в литературных кулуарах начали уже не шептаться, а вслух говорить о том, что турецкий писатель — один из главных претендентов на Нобелевку. В число поклонников книги затесался даже Джон Апдайк — на первый взгляд, лишь по велению души и редактора журнала The New Yorker, где была опубликована пространная рецензия Апдайка на «Красного». На самом же деле у прозы турка и американца есть немало общего: взять хотя бы бесстыдный, но при этом словно вымученный и порой откровенно неуклюжий эротизм. Отмечая способность Памука глубоко чувствовать загадочность и двойственность человеческой натуры, Апдайк заодно хвалил и самого себя за аналогичный талант. Так или иначе, популярность романа вряд ли можно объяснить лишь участием в его судьбе именитого рецензента. «Красный» подкупает своим насыщенным экзотизмом и напоминает изящную шкатулку, крышку которой мастер украсил изображениями хитрой красавицы, туповатого, но решительного рыцаря и осклабившегося в жуткой улыбке убийцы, а внутрь положил горсть легенд о Хосрове и Ширин, странствующих дервишах и вечной темноте — главной награде для художника.

Притягательность прозы Памука объясняется еще и тем, что провести ее литературоведческий анализ способен читатель, не получивший филологического образования и имеющий самые поверхностные представления о теории литературы. Проблематика книг Памука — очевидна, поэтика — прозрачна, важные для понимания авторского замысла детали — акцентированы. Особенно показателен в этом смысле роман «Снег». В нем традиционный для прозы писателя конфликт между восточной и западной цивилизациями рассматривается через призму запрета на ношение женщинами хиджабов в государственных учреждениях, который действовал в Турции на протяжении почти 90 лет и был отменен только в 2013-м. Неторопливое, сонное повествование изобилует аллюзиями на Шекспира с его миром-театром и все того же Кафку: опальный поэт Ка возвращается в родной город и, замурованный в нем снежным бураном, блуждает по нему, как К. на подступах к Замку, и, как Йозеф К., становится участником абсурдного процесса. Метель в книге метет не только на улицах провинциального Карса, но и в душе Ка, который затуманенным взором смотрит и на развернувшуюся в городе ожесточенную политическую борьбу, и на возлюбленную своей юности Ипек, то ли оставшуюся прежней, то ли изменившуюся до неузнаваемости. Именно с линией Ипек в романе связана характерный для Памука мотив вещизма: дотошно перечисляя вещи, которые Ипек хочет взять с собой во Франкфурт, писатель словно приоткрывает нам дверь в «Музей невинности».

Формально считается, что первым нобелевским лауреатом из Турецкой Республики Памука сделал «Снег», но присудили ему премию с формулировкой: «За то, что в поисках меланхоличной души родного города открыл новые символы борьбы и переплетения культур». А значит, решающую роль сыграл все-таки «Стамбул. Город воспоминаний», проникнутая отчаянной ностальгией книга мемуаров, странным образом предвосхитившая едва ли не самый драматичный эпизод в биографии писателя. В Турции Памук — национальный герой, однако его публичные высказывания нередко противоречили позиции официальных властей. В 2005 году он открыто уличил страну в геноциде армян и курдов, за что юрист Кемаль Керенчиз подал на него в суд. Дело в итоге кое-как замяли, но осадок остался, и, когда спустя два года в центре Стамбула застрелили Гранта Динка, главного редактора выходящей в Турции армянской газеты «Агос», писатель вновь не поскупился на обвинения в адрес турецких патриотов. Главный подозреваемый в убийстве Динка Ясин Хаяль обратился к Памуку с предложением быть более осмотрительным, а в 2008-м, после ареста членов ультранационалистической группировки «Эргенекон», выяснилось, что покушение на литератора действительно рассматривалось как один из способов напомнить его единомышленникам, кто в доме хозяин. В контексте этих событий «Стамбул. Город воспоминаний» кажется попыткой объяснить разницу между патриотизмом истинным и ложным: если твое сердце рвется из груди, когда ты видишь кружащих над Босфором чаек, это вовсе не означает, что ты должен испытывать те же эмоции, глядя на портрет правителя страны, которой Босфор принадлежит.

Пушкин писал, что воздвиг себе нерукотворный памятник — и этим памятником стала его поэзия. Проза Памука, несомненно, обеспечила ему посмертную славу на многие десятилетия вперед, однако писатель позаботился и о том, чтобы оставить вещественное доказательство своего существования. Более двадцати лет Памук собирал мелочи, связанные с культурой и бытом Турции 1950–2000-х годов: фотографии, вырезки из газет, чайные ложечки, бутылки из-под лимонада, заколки, фарфоровых собачек и т.д. Из бесполезного, казалось бы, сора родился замысел великого романа «Музей невинности», а потом — и реального музея, спрятавшегося в винного цвета особняке на узкой улице в квартале Чукурджума и собравшего предметы, в которых отразились ключевые эпизоды жизни главного героя книги, Кемаля. «Музей невинности» — печальная история о том, что даже в прогрессивном обществе человек неизбежно становится заложником традиций и, отвергнутый миром людей, ищет спасения в мире вещей. Действие книги, продолжающей намеченную еще Прустом тему постоянства памяти, происходит в Стамбуле 1970–1980-х годов, где интеллигенция и простой народ разрываются между безапелляционным вчера, предательским сегодня и неясным завтра.

Склонность Памука поэтизировать Стамбул и раньше роднила его с Джойсом, для которого главным источником вдохновения был Дублин — любимый и ненавистный одновременно. Однако именно работа над романом «Мои странные мысли» поставила писателей если не в равные, то в близкие к равным условия. Джойс писал «Улисса», кочуя из Швейцарии в Италию, из Италии — во Францию; главы «Моих странных мыслей» ложились на бумагу в Гоа, куда Памук перебрался не ради туристических забав, а в стремлении найти покой. Валентин Распутин утверждал, что главный инструмент писателя — это память. Как Джойс по памяти восстанавливал на страницах «Улисса» образ Дублина, так и в «Моих странных мыслях» воплощаются не сиюминутные, непосредственные впечатления Памука о Стамбуле, а его воспоминания о городе. Правда, историю уличного торговца Мевлюта, чьи предки покинули родную деревню в поисках лучшей жизни в шумном мегаполисе, вряд ли можно назвать бытописательной прозой в чистом виде. Суждения Мевлюта, бесстрастные, но меткие, выступают как часть мирового социополитического дискурса: устами героя давая оценку холодной войне и бесславной участи Советского Союза, Памук вновь с блеском увязывает масштабное общее с ничтожным частным, подложенный под ножку стула спичечный коробок — с крахом идеалов, веками определявших существование миллионов людей. Вместе с тем, учитывая, что «Моими странными мыслями» писатель замыкает эпический круг, начатый тридцать с лишним лет назад «Джевдет-беем», хочется верить, что следующий этап творчества Памука все-таки ознаменуется выходом из стамбульской зоны комфорта.