Историк, завистник, американец: что не так с новыми биографиями Набокова

Русскоязычная набоковиана традиционно складывалась с отставанием: труды, которые были творчески освоены уже несколькими поколениями западных исследователей, выходили здесь спустя десятилетия, представляя не современную науку о Набокове, а ее реликтовое излучение. Сезон 2015–2016 в этом смысле как будто исключение: «Бледный огонь» Владимира Набокова» Брайана Бойда, «Тайная история Владимира Набокова» Андреа Питцер, «Набоков в Америке» Роберта Роупера — книги пусть и не совсем новые, но уже и не безнадежно отставшие от того, чем сейчас занимаются ученые; вкупе с «Русским параноидальным романом» Ольги Сконечной и переизданиями «Набокова» Алексея Зверева и «Дара Мнемозины» Бориса Аверина они могут составить небольшую библиотеку; хватит на несколько месяцев. Взятые вместе, эти тексты многое сообщают об актуальных аспектах современного набоковедения.

Так, скажем, книга Питцер — это движение в сторону массового осмысления набоковских романов и рассказов, одомашнивание ретивого двуязычного классика с учетом проведенной предшественниками работы. Отсюда — почтительные реверансы в сторону самых влиятельных биографов Владимира и Веры Набоковых — Брайана Бойда и Стейси Шифф. Признавая первенство их фундаментальных трудов, Питцер стремится отвоевать пространство для собственной историко-литературной концепции. Она сводится к тому, что вопреки расхожим представлениям о набоковском имморализме и самодовлеющем эстетизме зрелые тексты Набокова начиная с «Отчаяния» и вплоть до «Ады» — ответ на ужасы и катастрофы его времени. В каждом крупном набоковском романе Питцер обнаруживает «сокровище» — намек на концентрационные лагеря («Пнин»), историю испытания водородной бомбы («Бледный огонь»), отсылки к советской карательной психиатрии («Ада») или полноценную, но мало кем замеченную линию — разоблачение американского провинциального антисемитизма («Лолита»).

Концептуальный недостаток «Тайной истории Владимира Набокова» — в стремлении создать драматургическую коллизию вокруг (не)встречи авторов «Дара» и «Ракового корпуса», суперзвезд мировой литературы 1960–1970-х. Неточность этой рифмы как будто игнорируется исследовательницей, слишком зачарованной самой идеей их сопоставления, чтобы обнаружить: несмотря на некоторое (почти ничтожное) сходство, Набоков и Солженицын — совершенно неэквивалентные друг другу фигуры. Убедительно воссоздав фон, на котором жил и творил русско-американский писатель — рядом со своей семьей, знакомыми и друзьями, — Питцер, увы, не может предложить отмычки к набоковской личности; его образ — сложный, цельный, способный объяснить вкусы и взгляды на протяжении всего творческого пути, — не складывается. Ну и потом — для потенциально революционной (по крайней мере на первый взгляд) работы ей явно не помешал бы разветвленный научный аппарат.

Зверевский «Набоков» впервые прогремел еще в 2001-м: ЖЗЛ — серия во всех отношениях неоднородная, но таких злых, скалящихся текстов там наперечет; переиздание 2016-го, увы, не застало автора в живых. Крупный американист, чьими половинчатыми, с уймой оговорок, предисловиями могли заслониться советские издатели условного Джона Барта, Зверев ни с того ни с сего выдал Набокову язвительную отповедь в духе подвалов «Правды». Инкриминируя писателю предвзятость (справедливо), спесь (по делу) и сальеризм (а вот это мимо), филолог трактует творческую биографию мэтра в виде параболы, где точкой экстремума оказывается «Дар», а англоязычный период воспринимается как профанация таланта, врастание в салонно-буржуазный текст и контекст. Разнос, который объясним в семидесятнической прессе и литературоведческих сборниках того же времени («изощренно-извращенная фантазия», «садистская оргия от начала до конца» — так местные рецензенты встречали «Лолиту»), поражает не столько задиристым тоном — ну вот как Годунов-Чердынцев писал о Чернышевском, — сколько системой доказательств. Едва ли не главные зверевские козыри — нелюбовь писателя к «Доктору Живаго», ирония по поводу Ахматовой и скепсис в отношении солженицынского стиля, точно по этим (в набоковском случае вполне объяснимым; странно, будь оно иначе) признакам можно определить его место в истории литературы. Набоков с удовольствием бесил современников — что-что, а хорошую эпистолярную «драчку» он любил, — но куда больше вопросов вызывают те, кому вместо бокса с мертвецами полагается бесстрастно орудовать скальпелем.

Впрочем, настоящую оторопь вызывает другая книга — «Набоков в Америке». Заранее капитулируя перед серьезной критикой (автор признается, что не является профессиональным исследователем Набокова), Роберт Роупер подрывает доверие к себе от страницы к странице — и это вопреки вполне солидному, на несколько десятков страниц, перечню сносок и уточнений. Филолог достаточно амбициозен: выделив из набоковской биографии и библиографии двадцать американских лет, он хочет доказать, что писатель всю жизнь исподволь стремился в США — и именно здесь реализовал себя в полной мере. Комментируя все книги, созданные в 1940–1950-е — в том числе не оцененный критиками и читателями роман «Под знаком незаконнорожденных», — Роупер на разные лады твердит о внутренней созвучности набоковского дара и американского ландшафта.

Во вполне искренней любви Набокова-патриция к Америке и ее жителям действительно есть какая-то загадка — как, впрочем, и в его интересе к творчеству Сэлинджера. Задевая эти вопросы лишь по касательной (в случае с «Над пропастью во ржи» исследователь совершает недопустимое: он предполагает, что придумывая сестру Холдена Колфилда, Сэлинджер мог вдохновляться детским образом из опубликованного только в 1986-м «Волшебника») и раз за разом сбиваясь на очень приблизительный и довольно пристрастный разбор набоковских сочинений, Роупер в конечном счете пасует перед многогранностью чужой личности, ее несводимости к каким-то конкретным географическим или психологическим локусам. Казус Набокова не в том, что, родившись русским, он при возможности очень пластично перевоплотился в американца: Набоков просто умел быть и русским, и американцем — а также по необходимости англичанином, французом и даже швейцарцем. В этом, пожалуй, и состоит парадокс его фигуры, которой одинаково тесно в национальных, языковых или пространственных рамках и вполне уютно только на бескрайнем поле искусства-как-игры.

Набоков как миф, выстраиванию которого он посвятил свою жизнь, очевидно, все меньше интересует сегодняшних исследователей. Не готовы они удовлетвориться и парадным портретом, представленным набоковедческим истеблишментом — в лице того же Бойда и других прославленных филологов, сделавших на этом писателе свою академическую репутацию. Вместе с тем заметно, что использование нестандартной оптики пока неминуемо влечет за собой потерю качества: авторы экспериментальных работ о Набокове — в силу тех или иных причин — пока уступают «традиционалистам». Как никакому другому великому автору XX века, Набокову нужен насмешливый ревизионист, владеющий несколькими языками, сведущий в лепидоптерологии, флористике и живописи и не лишенный навыков игры в теннис, шахматы и скрэббл. Словом, Набокову нужен Набоков — автор «Лекций по литературе» и «Николая Гоголя». К каким бы выводам он ни пришел в финале своего исследования, уже сейчас можно подсказать ему первую фразу: Владимир Набоков — самый необычный поэт и прозаик, каких когда-либо рождала Россия, — умер в Монтре, в субботу, около семи часов вечера, 2 июля 1977 года.

Как ни крути, образцовая на данный момент набоковская биография — во всяком случае в том, что касается сбора материала и выстраивания общего сюжета превращения многообещающей русской куколки в роскошную американскую бабочку. Зачарованность Бойда объектом своего исследования может раздражать — здесь и правда есть с чем спорить, — но его филологическая добросовестность сомнениям не подлежит. Более частные работы, посвященные самым сложным набоковским романам — непонятой «Аде» и грандиозному «Бледному огню», — также рекомендуются к прочтению.

Базовый текст отечественного набоковедения в исполнении профессора Висконсинского университета. Формально замыкаясь на берлинско-парижском периоде, Долинин совершает вылазки и на сопредельную территорию, делая ряд важных открытий о времени в «Лолите». Спокойная, умная, преисполненная уважения к писателю и вместе с тем способная взять по отношению к нему необходимую дистанцию, «Истинная жизнь писателя Сирина» — первейший кандидат на переиздания и допечатки: сегодня книгу практически не достать.

Запоздавший — что, впрочем, не новость — с выходом на русском языке сборник работ основателя журнала Nabokov Studies; не оторваться. Бартон Джонсон проводит экскурсию по некоторым темным местам набоковского oeuvre — хороший повод перечитать что-нибудь нелюбимое вроде «Взгляни на арлекинов!» или взглянуть на «Приглашение на казнь» с нового ракурса. Этому же автору принадлежит литературная биография Саши Соколова — главного наследника Набокова в русской литературе.

Еще один неотразимый гид по двуязычному набоковскому творчеству, составленный переводчиком «Истинной жизни Севастьяна Найта», «Пнина» и «Лауры и ее оригинала». У Барабтарло репутация эксцентрика, предпочитающего дореволюционную орфографию и перенявшего у кумира манеру выражать свои мысли на письме, но эта стилистическая бахрома едва ли сказывается на уровне исследования «физики и метафизики» набоковских вещей — необычайно высоком.