Кошки за Фабра: могут ли чучела животных считаться искусством

«Критикующих я бы условно разбил на два лагеря. Православные активисты не понимают, почему нет картин в рамах, — и вообще в стране происходит импортозамещение, и у нас так много своих прекрасных художников. Но есть те, кто понимает, о чем речь: у них свое отношение к смерти. Кто-то относится к ней легко, кто-то сложнее, а кто-то не любит думать об этом и анализировать. Встречаясь со смертью, они испытывают эмоцию, которая связана с угрозой. Это портит им настроение. Мне кажется, все должно быть проще: не нравится, так иди в другой музей.

У нас с советских времен власти хотят всех причесать под одну гребенку, чтобы всем нравилось одно и то же. Для этого 30 миллионов и закатали в лагеря — чтобы оставшиеся думали одинаково. Они говорят про одно, а на самом деле выражают другое. Они возвышают Сталина, который отнял миллионы жизней. Неужели жалко жучков, а не людей? Теперь они отнимают право у других на собственную точку зрения, в том числе и на искусство».

Чтобы стать знаменитым, Херсту оказалось достаточно выставить трупы животных в галерее. Самая известная его работа — обычная акула в аквариуме с формалином («Физическая невозможность смерти в сознании живущего», 1991). Вслед за акулой последовали рыбы, а затем и жвачные, последние, между прочим, были удостоены Тернеровской премии. Общая концептуальная рамка — рассуждение о жизни и смерти.

Овчаренко: «Эта работа была продана в рамках знаменитого аукциона Sothebyʼs за $900 000 в 2008 году. Не так дорого — прежде всего потому, что она не такого большого размера, как его другие знаменитые работы. Но чтобы искусство стоило миллионы, это должны быть прежде всего холст и масло — желательно не очень большого размера. Если говорить об инсталляциях, то и на Западе мертвые животные — тема, приемлемая не для каждого, потому что коллекционеру с этим не так легко жить. А наши коллекционеры на это точно не готовы — будут думать, что скажут жена и гости».

Каттелан — еще один художник, чьи таксидермистские работы известны более чем (для полноты картины стоит напомнить про его скандальные скульптуры — Адольфа Гитлера на коленях и убитого метеоритом папу римского. Сначала чучело лошади в стене было одиноко (работа 2007 года под заголовком «Без названия»), а потом для Галереи Базеля у него появилась компания из еще четырех чучел. Сопроводительный текст делает реверанс истории Второй мировой войны с лошадьми, что бежали из горящего леса, прыгнули в Ладожское озеро, попытались его переплыть и замерзли. Этот момент на пути к свободе фиксирует Каттелан: лошади будто бы одновременно и живы, и мертвы — они смотрят на то, чего посетители галереи увидеть не могут. Как замечают критики, если его первая лошадь-одиночка была скорее безумным жестом на пути к свободе, то расширенная компания добавляет событию социальное измерение и паники, заставляя думать о лихорадочных поступках толпы.

Овчаренко: «Тут интересны сразу несколько моментов: инсталляция продавалась по одной лошадке. Поэтому для Базеля Каттелану пришлось собирать ее по разным коллекциям. История, что удивительно, и вправду связана с Россией: Каттелан знаком со знаменитым эпизодом с участием лошадей на Ладожском озере. Так что сюжет работы — про край, границу между жизнью и смертью, этот трагический момент. С такими работами на русском рынке, конечно, сложно. А вообще, я считаю, что такую работу должно приобрести наше Министерство культуры: это аллегория нашей войны и даже блокады. Хорошо бы министерство выкупило все пять лошадей и повесило в Эрмитаже — напротив Пикассо.

Все искусство, связанное с таксидермией, так или иначе о смерти. С другой стороны, таксидермией многие люди занимаются профессионально. Странно, что нас это не так задевает. В наших естественно-научных музеях полно чучел — а людей это почему-то не расстраивает. Кроме того, у нас труп лежит на Красной площади. Почему это никого не смущает?»

Татуировки на свиной коже — одна из долгих традиций. Но скандал в искусстве на этом поприще сделал только Вим Дельвуа, который устроил огромную фабрику по производству татуированных свиней. Опасаясь осложнений с европейскими законами по правам животных, в 2004 году Вим перебрался в Китай, где купил целую ферму под Пекином и назвал ее Art Farm («Художественная ферма»). Там за каждым животным, после того как на нем сделают татуировку под анестезией, внимательно ухаживают. А сами свиньи превращаются в отличный бизнес: их шкуры продаются по сотне тысяч фунтов на аукционе. Организации по защите животных шумят, в выставках ему отказывают, а Вим знай себе дразнит протестующих, называет себя вегетарианцем и говорит, что моет руки сто раз в день. Вим говорит, что «свиньи — милая аллегория, которая заставляет нас задуматься о том, что искусство значит для нас и где проходит линия между тем, что является искусством и что искусством не является». Точно так же он дразнит большие компании, размещая на спинах свиней их логотипы — от Disney и Coca-Cola до Louis Vuitton, чему последняя, кстати, была отнюдь не рада. Свинью с логотипом LV художник назвал Луиза.

Овчаренко: «Свиней вместе с Вимом Дельвуа мы показывали на «Арт-Манеже» в начале 2000-х. Татуировать свинью, на самом деле, очень сложно. Под наркозом она не выдерживает больше 30 минут. Поэтому нужно несколько сеансов анестезии, так что это целая спецоперация. Сколько свиней на задворках Останкино гибнет совсем безвестно? Вы хотите, чтобы она висела в музее или пошла на башмаки? Этим свинкам, как мне кажется, повезло: героическое животное Вима Дельвуа останется в веках. У Вима есть два вида продукции — набитые свиньи и шкуры под стеклом. Но, как мне кажется, он их больше не производит, хотя в середине 2000-х открывал фабрику в Китае с целым конвейером».

Возможно, один из главных художников современности, Цай Гоцян прославился своими работами с порохом (и фейерверками, и живописью), но делал не менее интересные инсталляции с чучелами животных — красноречивыми и прямолинейными. Это и тигры, пронзенные стрелами, и библейские «парные твари» у водопоя, и довольно простая в своем послании инсталляция из волков, которые друг за другом разбиваются о стеклянную стену, поднимаются и возвращаются на начальную точку — чтобы прыгнуть снова. В этой работе, нужно оговориться, использованы не настоящие чучела животных, однако методологически она может располагаться в их числе.

Овчаренко: «В этой работе можно увидеть и трагедию, и бесконечность. Животные врезаются в невидимую Берлинскую стену, чтобы ее пробить, — красивая аллегория стены между Западом и Востоком, в которую ты упираешься и через которую никак не можешь пробиться. Но его работа с водопоем мне нравится больше: в ней есть ясная идея, все мы пьем из одного источника. Когда в виде арт-объекта это перенесено в пространство музея, то такая простая, казалось бы, мысль до тебя очень быстро доходит. В любом случае Цай Гоцян делает эффектные инсталляции. Музеи, которые показывают подобные проекты, рассчитывают на большой поток публики, и в конце концов они выигрывают, потому что рано или поздно через билеты отыгрывают те деньги, что на них потратили.

У Фабра есть целая серия с черепами, покрытыми жуками. В классической работе 2001 года в зубах черепа сорока. Как и у предыдущих художников, она связана с аллюзиями на темы жизни и смерти, границами между человеком и природой. Работы Фабра, как правило, невероятно романтичны — на фоне царящего в современном искусстве цинизма, порожденного рынком. Его классическая скульптура «Человек, что измерял облака», собственно, как раз об этом — о заранее обреченных попытках познать окружающий мир и планировать наперед. А жуки — один из любимых материалов художника, и с их помощью он создает как будто бы драгоценные поверхности, покрывая ими все на свете — вплоть до потолочных светильников (а чтобы покрыть каждый из них, требуется по 4 миллиона жуков).

Овчаренко: «Панцири жуков — его фирменный стиль: можно сказать, что, как только видишь жучков, сразу понимаешь, что это Фабр. Он вывозит из Таиланда миллионы панцирей, которые иначе бы люди просто выкинули: это отходы производства. Так что никакой этической проблемы в этом нет. Что касается птичьих чучел, то они выставлены в музеях всего мира, и никакой этической проблемы у посетителей тоже не возникает. Но когда это начинают использовать художники, то сразу появляются двойные стандарты. Я объясняю это тем, что у наших людей к искусству традиционное отношение: они считают, что на стене должна висеть картина в раме, а когда видят что-то противоположное по форме и содержанию, то просто чувствуют оторопь».

Молодой голландский дуэт играет с чучелами животных, создавая причудливые элементы декора, — и в свои работы не вкладывает больших смыслов. Они действительно декоративны, без экзистенциальных вопросов — с единственным стремлением к красоте и попытке вернуть мертвое животное к жизни. Ради этого авторы работают как слаженная команда стилистов, которая вдохновляется работами старых мастеров и исследовательскими проектами Дарвина, чтобы показать красоту и волшебство природы.

Овчаренко: «У этих ребят целый бизнес: свои лучшие работы они продают по $30 000–40 000 на специальном сайте. Почему бы и нет, и на такие предметы есть свои коллекционеры-любители. Вот у меня есть коллекционер, который немного собирает искусство и с утра до ночи занимается марками китайской железной дороги, которая просуществовала всего десять лет в начале прошлого века».

Пожалуй, на пару с Дэмиеном Херстом — самая известная таксидермистка в мире: ее работы есть в коллекции Саатчи, а выставляется она в компании гуру поп-арта вроде Кунса и Бэнкси. Журналисты любят расспрашивать ее о том, как она проводит свой день, — и заглядывать в холодильник, где как будто бы уснула то лисичка, то сорока. Морган состоит в гильдии таксидермистов и создает хрупкие и обаятельные проекты, сюрреалистические и театральные одновременно, — с птицами, уснувшими под маленькими хрустальными люстрами или летящими на воздушных шарах. А на вопрос, не снятся ли ей ее произведения искусства, она отвечает, что в кошмарах, как правило, снится, что холодильник выключен — и рабочий материал, соответственно, испорчен.

Овчаренко: «Таких, как она, много — мне это напоминает вышеупомянутый голландский дуэт. Это люди, создающие странные объекты, которые многие хотят иметь дома. Мы легко можем вообразить себе их покупателя. Это может быть охотник, который курит сигару в библиотеке и смотрит на чучела и рога на стене. Эти чучела, конечно, не искусство. Но и в первом, и во втором случае я искренне не понимаю, в чем проблема. И у Фабра отличная идея, и к Херсту я хорошо отношусь, и у Каттелана все оправданно. Люди едят свинину, а в некоторых участках земного шара — жуков. Надо Ваенгу спросить, что с ней не так, может, она вегетарианка?»

Забавный викторианский таксидермист-любитель разыгрывал с участием животных целые сюжеты — от кошачьей свадьбы до игры в крокет. Его белки курят сигары, напиваются и играют в карты, а маленькие кролики ходят в школу. К искусству происходящее отношения не имеет, как и в случае Darwinʼs Menagerie, — но выглядит очень мило.

Овчаренко: «Я не думаю, что Поттера сейчас можно называть художником. Он начинал, когда еще просто не существовало фотошопа, и Поттеру было интересно наложить человеческие костюмы на животных, вот и все. Здесь нет никакой идеи. Мне это напоминает открытки, на которых малышек одевают в капусту или костюмы зайцев. Это суперпопулярно, и почему-то никто не возмущается, что на детей надевают капустные листы, а работы расходятся миллиардными тиражами. Все их любят и вешают у себя на кухне. Я думаю, это сопоставимо. Не все работы с таким сложным материалом следует относить к искусству, да и я могу предположить, что не все авторы сами себя относят к художникам».

Олег Кулик, тогда экспозиционер галереи «Риджина», в рамках анималистического фестиваля зарезал поросенка — и раздал куски мяса всем присутствующим, устраивая в Москве новые «хлеб и зрелища».

Овчаренко: «У нас был целый анималистический фестиваль, довольно провокационный по тем временам. Там были проект Осмоловского «Леопарды врываются в храм» и Кулика — «Пятачок раздает подарки». Ни одно животное в процессе не пострадало — кроме самого поросенка. Но не нужно печалиться: свинья для того и выращивается, чтобы быть забитой в конце. Мы знали, что в конце перформанса Пятачок будет разрезан и поделен между художниками и зрителями. 1990-е стали непростым временем, и кусок мяса деятелям искусства был кстати. Конечно, это вызвало целые демонстрации — пришли коммунисты, я помню Айдан Салахову, которая со слезами встретила меня в коридоре и слезно просила не делать этого. А ей сказал, что мы будем делать то, что считаем нужным».

Обычно животные ютятся в маленькой клетке, а посетители гуляют свободно. Здесь же Осмоловский придумал хитрую инверсию: живым леопардам в зале «Риджины» было выделено практически все помещение, а зрители набивались в крошечную клетку.

Овчаренко: «Откуда взяли гепарда, я уж и не помню — из зоопарка, наверное. Тогда и солдат приводили запросто. А сейчас представить, что капитан приведет своих сорок человек участвовать в выставке, просто невозможно. Это было такое специальное время, когда подобные акции могли спокойно проводиться. С другой стороны, тогда это было удивительно и ново — а сегодня очень трудно кого-то удивить. Как бы то ни было, я бы не хотел называть те перформансы развлекательными: в них была философская составляющая, художники всю неделю собирались на фоне этого и обсуждали будущее искусства».