Все развлечения шестидесятников: правда и вымысел в «Таинственной страсти»

Посмертная публикация романа Василия Аксенова «Таинственная страсть» предсказуемо стала поводом для ожесточенных споров как в читательской, так и в окололитературной среде. Эрнст Неизвестный лишь мягко пожурил автора за неточности, Евгений Евтушенко назвал все написанное клеветой, а семья Роберта Рождественского вообще отредактировала текст романа, убрав из него несколько глав, что вызвало гнев друзей Аксенова — Анатолия Гладилина и Виктора Есипова, добившихся в итоге издания книги без купюр. Аудитория же до сих пор пытается выяснить, кто такая Милка Колокольцева и действительно ли загадочная Катя Человекова родила внебрачного ребенка от поэта с почти безупречной репутацией.

Сам же Аксенов в предисловии к «Таинственной страсти» предупредил, что испытывает недоверие к «мемуарному жанру» и стремился создать «условную среду» — как Валентин Катаев в книге «Алмазный мой венец». Впрочем, к обрисовке портретов современников и воссозданию обстоятельств их жизни писатели подошли по-разному. Ирония у Катаева не в пример более тонкая, прозвища друзьям и знакомым он раздавал с нескрываемой нежностью и старался воздержаться от муссирования слухов и сплетен. Аксенов же словно бил наотмашь, обнажал самые неприглядные черты характеров Евтушенко, Ахмадулиной, Высоцкого, превращая их в карикатуры на самих себя.

Впрочем, хотя «Таинственная страсть» на первый взгляд и кажется фантасмагорией, мифом о мифе, на деле Аксенов не так уж и часто грешил против истины. «Афиша Daily» выбрала яркие эпизоды из романа и оценила их по шкале достоверности: от исторической правды — до авторского вымысла.

«Стоящий над отвесом небольшой отряд показал на паренька, который сидел, свесив в пропасть ноги в альпинистских ботинках. Тот помахал рукой жителям бухты. Одна девушка внизу почти мгновенно догадалась: «Да ведь это же Влад Вертикалов из «Таганки»!» Все население — а их было не менее тридцати душ к данному моменту — возопило: «Ура! Даешь Вертикалова!» Не прошло и десяти минут, как этот самый ВВ завис над Львиной на спусковом канате. Благодаря некоторому вращению Влада вокруг своей оси было видно, что за плечами у него приторочена гитара в футляре».

В «Таинственной страсти» Аксенов порой помещает героев в обстоятельства, в которых они просто не могли оказаться все вместе и одновременно. Пример тому — открывающая повествование крымская идиллия конца июля 1968 года: в нее буквально врывается пижонистый Влад Вертикалов, он же Владимир Высоцкий. А ведь именно в эти дни он находился в Сибири на съемках детектива «Хозяин тайги». Да и со своей второй женой Майей Кармен (или Ралиссой Кочевой) Ваксон-Аксенов познакомился двумя годами позже описываемых в первых главах книги событий.

«1968 год. Лето. Съемки фильма «Хозяин тайги». Сибирь. Красноярский край. <…> Мы жили на постое у Анны Филлиповны в пустом брошенном доме ее сына <…> А в окна глядели люди — жители Сибири. Постарше поодаль стояли, покуривая и поплевывая семечками, помоложе лежали в бурьяне, может, даже не дыша; они видели живого Высоцкого, они успевали поглядеть, как он работает».

«Далее произошло нечто, несопоставимое с довольно высоким уровнем культуры и интеллекта Марка Аврелова, сумевшего даже в хлеву социалистического реализма утвердить порядочный стиль и даже проблески юмора, — его обуял амок! Взревев, он понесся по спальне, с грохотом отбрасывая предметы мебели и с треском рапахивая окна. <…> Нэлка, я разрываю наш брак! Я собиратель и нравоучитель, я пчела, а ты трутень разврата — вон! Тащись со своими мегерами на проститутский вокзал и далее — в лепрозорий Двадцатого века!»

Юрий Нагибин, который в «Таинственной страсти» назван Марком Авреловым, был вторым мужем Беллы Ахмадулиной — или Нэлки Аххо. Их брак длилcя с 1959 по 1968 год и рухнул во многом из-за свободного нрава поэтессы. Позже вдова писателя Алла Нагибина вспоминала, что покойный супруг однажды и впрямь застал Ахмадулину с любовницей — Галиной Сокол (у Аксенова — Танька Фалькон), позже ставшей женой Евгения Евтушенко. Отраженный в романе факт замужества Ахмадулиной за Евтушенко также соответствует действительности.

«Рухнула Гелла, завершив наш восьмилетний союз криками: «Паршивая советская сволочь!» — это обо мне. <…> А Геллы нет, и не будет никогда, и не должно быть, ибо та Гелла давно исчезла, а эта, нынешняя, мне не нужна, враждебна, губительна. Но тонкая детская шея, деликатная линия подбородка и бедное маленькое ухо с родинкой — как быть со всем этим? И голос незабываемый, и счастье совершенной речи, быть может, последней в нашем повальном безголосьи — как быть со всем этим?»

«Была уже полная черных чернил черноморская ночь, когда к нему запросто придвинулась Милка Колокольцева в своем фирменном бикини: «Ты молоток, Влад!» В чернилах этой черноты, конечно, еще роились небольшие источники света: догорающий костер, пламеньки зажигалок и спичек, блуждающие фонарики; что еще забыли — да ну, Луну! Последняя ядреной тыквой стояла в небе и колебалась в воде, снабжая всю эту черноту удивительной прозрачностью.

«Хочешь, покажу тебе наш «тронный зал»? — предложила Милка. — Через неделю там состоится моя коронация».

Он пошел за ней без особой охоты. Ну вот, еще одна жаждет потрахаться с бардом, чтобы в Москве на фрондерских сборищах о ней заговорили».

Милка Колокольцева в отличие от большинства персонажей книги, по всей видимости, не имеет конкретного прототипа. В СССР 60-х годов поэты (и примкнувшие к ним барды) фактически существовали в статусе рок-звезд: они собирали стадионы, выступали на телевидении, задавали моду и, разумеется, были окружены толпами поклонниц. Колокольцева — собирательный образ трепетной, но в то же время не особенно пугливой советской девушки, у которой ноги подкашивались от невзначай брошенного: «Отдать тебе любовь?» Правда, установить, сколько у Вертикалова — Высоцкого и Эр — Рождественского (а также у Евтушенко, Вознесенского и прочих) было общих дам сердца, не представляется возможным.

«… тогда поэты были во всем первыми — брюки у них были самые узкие, идеи самые прогрессивные, слова самые смелые. Один западный корреспондент, завороженный трибунным чтением Евтушенко, сказал, что он мог бы возглавить временное правительство. <…> толпа, которая всегда слышит громогласный призыв, а не отданный вполголоса приказ, смотрела снизу вверх на своего лидера — поэта».

«И вот Яша Процкий входит в Дубовый зал писательского ресторана. Ему чуть за тридцать, а выглядит он на двадцать восемь. Он в английском пиджаке. Он вообще любит все английское. <…> Пока он идет от дверей к большому столу, за которым в его честь собралась группа шестидесятников, кое-кто из собравшихся мгновенно вспоминает его первый приезд в Москву. Это было в начале шестидесятых, то есть когда ему было чуть-чуть за двадцать. Гудела компания «новой волны», и вдруг собутыльники вспомнили, что их — Яна Тушинского, Роберта Эра, Нэлку Аххо, Кукуша и Ваксона — ждут в старом здании МГУ на литературный вечер. Пойдешь с нами, Яков? А почему бы нет? Почему не пойти? И он с ними пошел, сильно уменьшив средний возраст группы».

Когда Бродский в 1965 году вернулся из Архангельской области, куда был сослан за тунеядство, шестидесятники на волне освободительной кампании, инициированной в том числе Анной Ахматовой, принимали активное участие в судьбе молодого дарования. Если верить воспоминаниям Евгения Евтушенко, он в самом деле пригласил малоизвестного в те годы поэта выступить на своем авторском вечере в МГУ. Впрочем, позже Бродский разругался и с Евтушенко, и с Вознесенским, и с Аксеновым, так что последнему надо отдать должное: в «Таинственной страсти» шпильки в адрес Яши Процкого он пускает весьма безобидные.

«Когда он (Бродский. — И. Ф.) освободился из ссылки, он не в Ленинград приехал, а в Москву. Он пришел ко мне и говорит, что три месяца не мылся. Я позвонил Аксенову — тот говорит: «Приезжайте немедленно ко мне». Мы приехали. Иосиф пошел принимать ванну, а мы не знаем, что делать дальше. Я говорю: «Надо позвонить Евтушенко». Тот случайно снял трубку. Я все рассказал. Евтушенко в ответ: «Немедленно встречаемся. Я позвоню в «Арагви», и нам дадут место». Приехали в «Арагви» — стоит огромная очередь, хвост человек на двести. Но вышел директор, и нас во главе с Евтушенко провели в отдельный зал. Сели. <…> Бродский был печальный, усталый и через час ушел. Понятно? В Ленинград он уехал через пятнадцать дней и все эти две недели постоянно встречался с Евтушенко. Тот и дома устроил банкет в его честь!..»

«И вот наконец свершилось: в Одинцовском роддоме явился в свет Денис Антонович. С кулечком этим Екатерина, все еще в амплуа дурочки, была привезена на дачу Андреотиса. Здесь она попросила созвать заседание тройственного союза.

— Фоска и ты, Антошка, — сказала она неожиданно взрослым и умным голосом. — Я хочу вам сказать, чтобы вы не беспокоились. Денисочку запишу на свою фамилию и без указания отца.

— Да ты что, Катька, рехнулась, что ли? — возопила Теофилова. — Нет, ты слышишь, Антоша, что она изобрелa? Отвечайте оба, кто отец инфанта? Вот так и записывайте — Денис Антонович Андреотис!»

Исследователи склонны считать, что под именем Кати Человековой, вероятно, скрывается актриса Татьяна Лаврова, сыгравшая в фильме Михаила Ромма «Девять дней одного года». Андреотис-Вознесенский старался оберегать от общественности свою частную жизнь, однако у него, похоже, все-таки был тайный роман с Лавровой. А вот сын у актрисы только один, и родился он в браке с футболистом Владимиром Михайловым. Теоретически ребенок мог быть зачат Вознесенским, но достоверной информации об этом не сохранилось: в своем романе Аксенов лишь отразил ходившие в артистической среде слухи.

«Расстались они так нехорошо, что Татьяна запретила Михайлову видеться с Володей и вообще вычеркнула его из жизни — своей и сына. Есть версия, что причиной развода стал роман Лавровой с Вознесенским, но мне кажется (хотя я могу ошибаться), что их отношения начались позже. Как бы то ни было, об истинных причинах разрыва сейчас доподлинно известно только Михайлову. Когда родители расстались, Вовке было три года».

«К столу подсел Ян, совершенно великолепный в своем слегка переливающемся и в то же время весьма строгом костюме; где такие нынче берут, в Париже или в Берлине Западном? Присев, он на мгновение приобнял своего соседа.

— Роб, не тушуйся!


— Да я ведь не Тушинский, — брякнул слегка захмелевший от «Двойного Золотого» Роберт.

Вce опять грохнули. Ян усмехнулся с некоторой досадой. Он не любил шуток такого рода. Тем более сопровождаемых грохотом общего смеха».

В первых главах «Таинственной страсти» Аксенов называет Рождественского и Евтушенко «двуглавым поэтом» — отчасти справедливо. Познакомившись в 1952 году в стенах Литературного института им. Горького, они быстро сблизились и, по сути, стали ядром, вокруг которого сформировался пласт эстрадной поэзии. В то же время между Евтушенко и Рождественским существовало негласное соперничество, подогреваемое аудиторией, страстно желавшей выяснить, кто он — главный поэт Страны Советов. Так что дружеские похлопывания по спине в их отношениях действительно сменялись безжалостными словесными пикировками.

«… шестидесятничество на том и стояло, что мы даже больше чем дружили, — мы с неразделимой родственностью любили друг друга, а мало ли как иногда запальчиво и обидчиво могут спорить люди именно любящие друг друга <…> Еще на литинститутских семинарах мы научились безжалостно критиковать стихи друг друга и никогда не занимались комплиментаризмом. Роберт меня очень часто почти убийственно уничтожал, сочиняя зубастые пародии, над которыми все ухохатывались, так что мало мне не казалось, но я терпел, потому что такое общение нам обоим оздоровительно помогало и профессионально, и по-человечески».

«В течение всех оставшихся Семидесятых не проходило недели, чтобы в Москве не проносился истерический слух об отъезде того или другого представителя послесталинского ренессанса. Вместе с ними отбывали люди, имеющие к ним прямое или косвенное отношение. Например, с Генри Известновым уехала всей Москве небезызвестная и великолепная Нинка Стожарова. А до этого, оказывается, никто не знал, что их соединяет давний и глубокий шансон-романс. Никто не подозревал, что скульптор, которого по жесткости материала можно было сравнить только с Бенвенуто Челлини, питал к своей девушке столь сентиментальную привязанность».

Эрнст Неизвестный в середине 70-х покинул СССР из-за, как он сам выразился, «эстетических разногласий с Союзом»: после памятной выставки «30 лет МОСХ» Хрущев причислил его работы к дегенеративному искусству. Свою первую семью — жену и дочь — Неизвестный оставил на родине, а со второй супругой, Анной Грэм, познакомился уже во второй половине 80-х. Боевая девушка из Москвы Нинка Стожарова — по всей видимости, еще один собирательный образ неверной спутницы известных поэтов, режиссеров и скульпторов.

«У Аксенова я прочитал, что с кем-то уехал в эмиграцию. Аню это, естественно, страшно заинтересовало. Но ничего такого не было, я эмигрировал один. Первые мои женщины за границей — немка, швейцарка, француженка, кто угодно, только не русские эмигрантки. Я просто как чумы их боялся, наших эмигранток. Я сам от них сбегал. Потому что не выберешься из приключений, причем неаппетитных».

«… двадцатишестилетний Ян Тушинский вознамерился съездить на остров Куба. <…> Вернулся он оттуда с большим портфелем из крокодиловой кожи. <…> Несколько месяцев в застольях он рассказывал о Кубе. Вот это, братцы, настоящая свобода, самая настоящая! Там машины самых последних марок просто стоят на улице, ключи торчат — садись и поезжай! Фидель — мой друг, он глава правительства, а ему кореша подчас дают подзатыльника. <…> В конце концов он стал в Советском Союзе главным знатоком по Кубе и по своему ближайшему другу Фиделю Кастро».

Хотя дружба Евгения Евтушенко с Фиделем Кастро кажется порождением смелой фантазии Аксенова, в начале шестидесятых поэт действительно побывал на Кубе, где познакомился с легендарным революционером. Позже Евтушенко вспоминал, что они вместе с Кастро ловили рыбу и навещали в приюте детей, чьи родители погибли во время высадки американского десанта на Плая-Хирон. Примечательно также, что Аксенов в «Таинственной страсти» не без иронии отмечает бахвальство Евтушенко и его склонность несколько преувеличивать свою роль в формировании внешней политики Советского Союза.

«Евтушенко был героем многожанрового спектакля, эклектичного действия, где любовная мелодрама соприкасалась с политическим фарсом, социальным шоу, метафизическим водевилем, светской хроникой, наконец, комиксом. Евтушенко — ласковая душа массовой культуры. <…> Евтушенко знал всех, весь мир, и здесь он вне конкуренции: он знал и Фиделя Кастро, и Роберта Кеннеди, и Солженицына».

«Влад Вертикалов пока что на террасе пожинал лавры. Хватанул коньячку и обнялся с Октавой. Кукуш провозгласил его первой гитарой нового поколения».

Высоцкий — Вертикалов и Окуджава — Октава познакомились в начале 60-х годов и поддерживали если не дружеские, то близкие приятельские отношения. Первый неоднократно называл арбатского барда своим учителем, а второй с теплом отзывался о таланте «Володи». Так что изображенная Аксеновым сцена, в общем-то, вполне правдоподобна. Другое дело, что Окуджава не идеализировал Высоцкого и как поэта хвалил его осторожно, отмечая, что тот был «не всегда на уровне».

«Он начал с примитива, с однозначности, постепенно обогащая свое поэтическое и гражданское видение, дошел до высоких литературных образцов <…> С годами он стал профессиональнее, исчезла юношеская словоохотливость, когда достаточно мелкого повода, чтобы родились стихи. Все стало подлинным — и страдание, и ненависть, и любовь. <…> Что же нам теперь, размышляя о поэте, углубляться в его несовершенства, слабости и просчеты?»