Вот своевременная книга, нарочно не придумаешь: на фоне очередных дебатов о запрете абортов британский ветеран Макьюэн выпускает роман, написанный от лица эмбриона. Является ли зародыш личностью? О да. На четвертой странице он признается в любви к «Улиссу».
У рассказчика еще нет имени, но есть пол: «Это мальчик!» Его будущая мать — 28-летняя Труди, которая иногда убирает свои соломенные волосы на манер Юлии Тимошенко. Так, во всяком случае, говорит его будущий отец Джон. Джон — поэт; кроме того, он хозяин маленького поэтического издательства, переживающего не лучшие времена. Пока рассказчик был еще более мал, чем сейчас, родители успели разъехаться. Наивный Джон, впрочем, считает, что это временно, он по-прежнему без ума от жены и регулярно приезжает навестить ее и прочитать ей какое-нибудь стихотворение.
Наконец, четвертый (или пока все-таки третий?) герой этой драматической истории — младший брат Джона, он же дядя рассказчика, он же — тайный любовник Труди. Маленький, недалекий, вульгарный лондонский бизнесмен. Которому мало того, что он спит с женой брата и фактически поселился в его доме, — он хочет этой женой и этим домом безраздельно владеть. Дядю, как самый прозорливый читатель уже мог догадаться, зовут Клод. Клод и Труди собираются отравить Джона, добавив антифриз в его любимый смузи.
Иначе говоря, детективная завязка позаимствована непосредственно из «Гамлета». Как и оригинальное название «Nutshell» (с русским издательство пока не определилось): соответствующая цитата из разговора с Розенкранцем и Гильденстерном («О боже, я бы мог замкнуться в ореховой скорлупе и считать себя царем бесконечного пространства, если бы мне не снились дурные сны») служит эпиграфом романа. Принц, очевидно, под ореховой скорлупой не имел в виду лоно Гертруды — а впрочем, если вспомнить фрейдистскую трактовку пьесы, завязанную на эдиповом комплексе, почему бы и нет. Отношение Гамлета-зародыша к матери, которая собирается убить его любимого отца, непростое, но волей-неволей оно носит, конечно, чрезвычайно чувственный характер. В некотором смысле здесь сбываются самые смелые фантазии психоаналитиков: герой находится буквально внутри матери и буквально в пресловутом пренатальном состоянии.
Впрочем, состояние это оказывается вовсе не таким мирным, как принято считать; дурные сны тут как тут. Во-первых, эмбрион страдает бытовым алкоголизмом: Труди неосмотрительно налегает на вино — и он уже научился неплохо разбираться в букетах. «Мы делим бокал — возможно, бутылку — «Мальборо Совиньон Блан». Неочевидный выбор, на мой взгляд. Я бы предпочел сансер, желательно из Шавиньоля: тот же сорт винограда, но менее травянистый вкус». Во-вторых, секс: когда мерзавец Клод входит в Труди, все это происходит в непосредственной близости от героя. В-третьих, обескураживающая беспомощность: он знает о готовящемся преступлении, но максимум, что может предпринять, — слегка потолкаться.
Тут мы снова возвращаемся к принцу датскому, главному нытику мировой литературы: эмбрион неизбежно приходит к «быть или не быть». В данной ситуации, разумеется, эта дилемма — как и вообще выбор между действием и пассивностью — парадоксальна: его еще нет. Что не мешает ему задумываться о самоубийстве (посредством самоудушения пуповиной) и различных экзистенциальных вопросах. Вслед за Гамлетом он размышляет, в частности, о релятивизме, сопутствующем преступлению: дядя, социопат, слишком черств и глуп, чтобы критически оценить свои действия, мать со временем сможет убедить саму себя в собственной невиновности, как бы придумать себя заново. В связи с этим эмбрион позволяет себе пару крайне ехидных пассажей на злобу дня: о молодых людях, чья единственная забота — их драгоценная идентичность (расовая, сексуальная и т. д.), о кампусах с их «безопасными пространствами» и указанием «триггеров» на классике, о превращении университета, ну да, в материнскую утробу.
Свою завидную эрудицию и осведомленность о событиях внешнего мира рассказчик объясняет тем, что Труди слушает радио и интернет-подкасты, то есть не слишком, прямо скажем, убедительно. Так или иначе, он не только может упомянуть эффект Допплера или ввернуть цитату из Конфуция, но способен поддержать разговор — если бы только у него был собеседник! — о поэзии, лондонской недвижимости или российской угрозе европейской цивилизации.
Даже по меркам экономного Макьюэна это небольшая книжка, скорее новелла, чем полноценный роман, — каких-то 200 страниц. Хотя автор, как другой персонаж «Гамлета», человек бесконечного остроумия, шутка могла бы затянуться, чего, к счастью, не происходит — пусть порой и возникают опасения, что герой в итоге захлебнется не совиньоном, а собственным красноречием. Вдобавок это уникальный, буквально единственный в своем роде детектив, все события которого воспринимаются нами на слух. И в этой перспективе, довольно-таки неудобной — «Вот и я, вверх тормашками внутри женщины», так начинается роман, — формальный фокус и культурная игра постепенно отходят на второй план, раскрывая главную идею книги: на фоне абсолютной испорченности дать голос абсолютной невинности. Возвращаясь к Шекспиру, жизнь — это история, рассказанная эмбрионом.
Издательство
Nan A.Talese, 2016