— За последние четыре месяца не было недели, наверное, чтобы я не слышал фразы «Когда говорят пушки, музы молчат». Как вы относитесь к этой позиции — что есть время, когда искусство неуместно?
— Мне кажется, искусство уместно везде и всегда. Более того, драматический опыт нашей страны показывает, что в самое тяжелое время искусство и культура были главным фактором выживания личности; это не досуг праздных и сытых людей, а стержень самоидентификации человека.
Мой издательский и благотворительный опыт показывает, что, может быть, лучшая черта российского общества — это глубокое уважение к образованию и культуре, поэтому в итоге тихий голос муз оказывается сильнее грома канонад.
— Есть много ролей, которые культура выполняет или которые нам хотелось бы, чтобы она выполняла. Скажем, она помогает нам рефлексировать и понимать что‑то про себя. А кто‑то считает, что культура должна просвещать и возвышать. Вы как думаете — делает ли культура людей лучше и стоит ли вообще этого от нее ждать?
— Мне кажется довольно странным обсуждать роль культуры в цивилизационных процессах, особенно в современном обществе. Неужели это до сих пор гипотеза, а не аксиома? Разве мы неоднократно не убеждались, что общее благосостояние страны прямо пропорционально степени развитости культуры и качественного образования? Разумеется, возлагать на культуру ответственность за все на свете довольно наивно. Приобщение к художественным ценностям автоматически не гарантирует воспитание порядочного человека и достойного гражданина. Не будем сбрасывать со счетов множество иных привходящих факторов, включая такой важнейший социальный институт, как семья.
— Главное событие «Театрального синдрома» — «Война и мир» Римаса Туминаса. Понятно, что в программу фестиваля спектакль попал давно. Как вы думаете, по-другому ли выглядит этот спектакль сегодня, на фоне всего, что происходит в мире, закрытия «Гоголь-центра», вообще беспрецедентного давления на культуру? Как все это может влиять на восприятие спектакля?
— Я смотрела этот спектакль задолго до 24 февраля, и он меня глубоко потряс. Это лишь очередное подтверждение азбучной истины, что великие произведения актуальны всегда. Война и мир, человек в эпицентре катаклизма, судьбы людей и судьбы нации — неизбывные центральные вопросы нашего бытия. Конечно, в нынешней трагической ситуации восприятие этих проблем становится еще острее, но я бы не сводила значимость спектакля к актуальной политической повестке. Для меня ценность интерпретации Римаса Туминаса заключается в его прочтении толстовской эпопеи как квинтэссенции европейской литературы последних веков. В спектакле можно увидеть отголоски трагических произведений в диапазоне от Шекспира до Чехова, комедий нравов в духе Джейн Остин и Теккерея, военных романов XX века и многого другого. «Война и мир» как бы вбирает в себя всю драму европейской цивилизации.
— Вообще, если думать о том, кто из режиссеров лучше всего ставит русскую классику, в первую очередь вспоминают Туминаса. Почему, как вы думаете, именно литовский режиссер оказался, наверное, главным интерпретатором русской литературы на сцене?
— Ну мы можем и латыша Херманиса вспомнить, который тоже замечательно интерпретирует русскую литературу, и американец Боб Уилсон недурно справился с постановкой сказок Пушкина, и канадец Робер Лепаж дерзнул предложить свой сценический вариант «Мастера и Маргариты», и так далее.
Насколько зарубежные режиссеры могут понять русскую душу и талантливо поставить русскую классику? В той же степени, как и русские режиссеры ставят зарубежные пьесы. И здесь важны глубина таланта и широта интеллектуального горизонта, а не национальность творческого человека. Мы-то почему‑то можем считать, что понимаем английскую душу.
— Кстати, да, часто слышишь: «У них в Англии разве Шерлок Холмс? Вот у нас — Шерлок Холмс!»
— Да, мы же как‑то смогли Шерлока Холмса осилить, мы смеем замахиваться на Уилльяма нашего Шекспира? А почему иностранные режиссеры не имеют права посягнуть на постижение наших классиков, да и современников тоже? Интерпретация текста представителем другой культуры всегда интересна тем, что привносит свежий взгляд на проблематику произведения.
— Это, кстати, вопрос, который меня сильно волнует. В последние годы мы видим подъем националистических настроений — и они используются для того, чтобы отделять «нас» от «других». Но ведь национализм может выражаться и в каком‑то здоровом принятии самобытности культуры. Где проходит эта грань между самобытностью и стремлению к изоляционизму?
— Я бы сказала так: изоляционизм никогда не способствовал самобытности культуры. Он неизбежно приводит к провинциализации интеллектуальной жизни. Потому что тогда общий мировой контекст, в который культура так или иначе вписана, постигается несистемно, урывками, и это приводит к изобретению велосипедов. Мы в советское время уже это проходили.
Вообще, культурная самобытность рождается на перекрестке влияний различных художественных трендов, которые пропускаются сквозь собственный сложившийся культурно-исторический опыт, в результате чего и создается действительно эстетически значимый культурный продукт. Обратите внимание: все, чем мы гордимся в российской культуре — Золотой, Серебряный, Бронзовый века, — обычно создавалось в периоды, когда Россия открывалась миру.
— А вы считаете русскую культуру европейской?
— А какой еще она может быть?
— Некоторые вот считают, что это самобытная евразийская культура.
— Ну с тем же успехом можно сказать, что в Англии самобытная островная культура, американцы создали уникальную культуру Нового света, а французы — основоположники континентальной модерной европейской культуры, и так до бесконечности. Признаться, дискуссии о том, Европа мы или не Европа, мне порядком поднадоели. Называйте как хотите, только в печку не суйте, дайте российской культуре свободно развиваться во взаимосвязи с современным миром, а не под пятой цензуры в принудительном угрюмом изоляционизме.
Фестиваль «Театральный синдром» — проект Фонда Михаила Прохорова.