После смерти Клеопатра продолжает вызывать такие же противоречивые эмоции, как и при жизни. Все успехи приписывают исключительно ее сексуальности. Всегда удобнее было объяснять успех женщины красотой, а не мозгами, низводить ее до умения выбирать сексуальных партнеров — конечно, мужчин. Невозможно соревноваться с могущественной обольстительницей. Против женщины же, обвивающей мужчину кольцами своего змеиного ума, стреноживающей его своими нитками жемчуга, по крайней мере, должен иметься какой‑то антидот. Клеопатра нервирует мужчин больше как мыслящий человек, а не как соблазнительница: гораздо безопаснее верить, что она была фатально привлекательна, а не фатально умна. (Написанное в IV веке до н. э. изречение Менандра «Мужчина, учащий женщину писать, снабжает змею ядом», школьники заучивали и через сотни лет после ее смерти.) К тому же таким образом любое произведение становится интереснее. Задает тон Проперций. Для него Клеопатра была распутной соблазнительницей, «царицей-шлюхой», позже сделалась «женщиной ненасытной похоти и ненасытной алчности» (Дион), грешной блудницей (Данте), «шлюхой восточных царей» (Боккаччо), олицетворением незаконной любви (Драйден). У Проперция она блудит с рабами. Один римлянин в I веке н. э. утверждал (это ложь), что «античные авторы постоянно говорят о ненасытной сексуальности Клеопатры».
По оценке одной женщины, жившей в XIX веке, она была «умопомрачительной ведьмочкой». Флоренс Найтингейл называла ее «этой гадкой Клеопатрой». Предлагая роль в кино актрисе Клодетте Кольбер, Сесил Б.ДеМилль спросил: «Как вам идея стать порочнейшей женщиной в истории?» Клеопатра появляется даже в книге 1928 года «Грешники сквозь столетия». В общем, у женщины нет ни одного шанса в сражении против легенды.
Личная жизнь неизбежно побеждает политику, а эротика побеждает всех: мы не забудем, что Клеопатра спала с Юлием Цезарем и Марком Антонием, еще долго после того, как забудем, чего она этим достигла. Забудем, что она должна была сохранить огромную, богатую, густонаселенную империю в сумеречные для империи времена, сохранить династию, легендарную и великую. О ней помнят, потому что она сумела соблазнить двух величайших мужчин того времени, а на самом деле ее преступление в том, что она позволила себе те же отношения (они были «всего лишь обманными залогами, выданными с корыстной целью»), в которые спокойно вступали все мужчины у власти. Она сделала это же — и сразу стала извращенкой и подрывательницей устоев. Ну и совершала другие оскорбительные деяния. Например, заставляла Рим чувствовать себя грубым и неотесанным, а еще неуверенным в себе и бедным — уже достаточный повод для тревоги, и без элемента сексуальности. Какое‑то время ее призрак витал над римлянами как предостережение. При Августе институт брака приобрел новый лоск, и это не прибавило популярности памяти Клеопатры, демонической разрушительницы семейных гнезд.
От Плутарха пошла величайшая в истории легенда о любви, хотя жизнь Клеопатры не была ни такой трагичной, ни такой романтичной, какой ее до сих пор представляют. Причем она даже дважды роковая женщина. Чтобы Акций стал битвой битв, требовалась «царица-дикарка», замышляющая разрушить Рим. Чтобы Антоний не устоял перед чарами чего‑то неримского, требовалась коварная соблазнительница, «что уже погибла сама и вместе с собой готовилась сгубить и его». Сложно сказать, где заканчивается месть и начинается преклонение. Ее могущество вдруг усилилось: чтобы удовлетворить исторические амбиции одного мужчины, требовалось превратить другого в жалкого раба. Да, она была послушной отцелюбивой дочерью, патриоткой и защитницей, ранней националисткой, символом отваги, мудрой правительницей со стальными нервами, мастером самопиара. Нет, она не строила Александрийский маяк, не умела делать золото, не была идеальной женщиной (Готье), мучеником любви (Чосер), глупенькой маленькой девочкой (Шоу), матерью Христа. Один коптский епископ VII века назвал ее «самой великолепной и мудрой из женщин», более славной, чем бывшие до нее цари. В хороший день говорят, что Клеопатра умерла за любовь, и это тоже не совсем так. В конце концов все, от Микеланджело до Жерома, от Корнеля до Брехта, пытались ее разгадать. Ренессанс на ней помешался, романтизм — еще больше. Она даже Шекспира вывела из равновесия, выжав из поэта его лучшую женскую роль, его лучшую поэзию и последний акт пьесы, посвященный больше Клеопатре, чем Антонию, который один критик назвал «веселой данью безвинному адюльтеру среднего возраста». Шекспира с таким же успехом можно обвинять в том, что мы потеряли настоящую Клеопатру VII, как можно обвинять в этом александрийскую влажность, римскую пропаганду и ясные лиловые глаза Элизабет Тейлор.
Александрия не сразу утратила значение центра интеллектуальных состязаний и философских марафонов и оставалась им еще где‑то сотню лет. А потом стала исчезать. Вместе с ней исчезла юридическая независимость женщин: закончились дни, когда можно было подать в суд на свекра, чтобы вынудить его вернуть твое приданое, если твой (неплатежеспособный) муж сбежал и растил ребенка с другой женщиной. После землетрясения V века н. э. дворец Клеопатры сполз в Средиземное море. Маяк, библиотека, мусейон — все исчезло. Сегодняшняя Александрийская гавань ничем не напоминает о своем эллинистическом прошлом. Нил поменял русло. Город просел больше чем на шесть метров. Даже побережье мыса Акций, которое Клеопатра фактически изучила наизусть, изменилось. Ее Александрия уже давно стала почти невидимкой: либо покоится на дне морском, либо погребена под многолюдным городом, который по большей части забыл эллинистическую главу своей жизни. Культура Птолемеев испарилась. Многое из того, что знала Клеопатра, забылось на полторы тысячи лет. Совсем другая женщина, Дева Мария, заняла место Исиды, как Элизабет Тейлор заняла место Клеопатры.
Она продолжает нас тревожить. И сегодня мы слышим отголоски ее судьбы. Через две тысячи лет после того, как она угрожала Октавиану весьма дорогим пожаром, ничто не захватывает человечество так сильно, как огромная удача и ужасная катастрофа. Мы сегодня все так же сражаемся в битве Востока с Западом, все так же мечемся между потаканием своим желаниям и сдержанностью, как когда‑то Цицерон. Секс и власть пылают все так же ярко. Амбиции, достижения и власть женщин беспокоят нас так же, как в свое время римлян, для которых Клеопатра была больше чудовищем, чем красавицей, но совершенно точно — немного и тем и другим.
Две тысячи лет черного пиара и шедевров литературы, кинематографа и оперы не могут скрыть факта: Клеопатра была чрезвычайно сильной царицей, в экстренных ситуациях осторожной и хитрой, иногда приспособленкой, стратегом высшего уровня. Ее карьера началась с одного дерзкого акта неповиновения и закончилась другим.
Смело, грубо, зримо она явилась в мировой политике и повлияла на ход истории. Она убедила народ Египта, что сумерки — это рассвет, и всеми силами этот рассвет приближала. В отчаянной ситуации неистово импровизировала, потом снова импровизировала — кое‑кто так определяет гения. Блеск и величие были в ее истории задолго до того, как к ней прикоснулись Октавиан и Шекспир. Ее присутствие возбуждало. Прежде чем вдохновить Плутарха на длинные лирические отступления, она проделала то же самое с его соотечественниками. С первого и до последнего ее появления нас поражает ее умение продумывать сцену и расставлять декорации. До самого конца она оставалась режиссером своей жизни, проницательная, горячая, непостижимо богатая, избалованная и при этом амбициозная.
Взрослая Клеопатра почти не встречала людей, которых считала себе ровней. Римлянам она казалась упрямым, свирепым исключением из каждого правила. До сих пор ее практически не с кем сравнить: предшественников много, преемников — единицы. Вместе с ней, можно сказать, закончилась эпоха императриц. За две тысячи лет можно найти всего пару женщин, обладавших неограниченной властью над таким огромным царством. Клеопатра остается едва ли не единственной за мужским покерным столом, у кого на руках одновременно очень хорошие и очень плохие карты. То отличный кон, то отвратительный. Невозможно вообразить, что она чувствовала летом 30 года до н. э., когда к ее стране приближался Октавиан и становилось все отчетливее понятно, что больше не будет резких поворотов колеса Фортуны, не будет фантастических спасений, что и она, и Египет на этот раз очевидно проиграли. Страх и гнев, должно быть, обуяли Клеопатру, понявшую, что ей суждено стать «погубительницей Египта», как выразился хроникер III века н. э. И ничто не могло облегчить боль от такой масштабной потери, даже маячившая впереди чудесная загробная жизнь. Если допустить, что она в нее верила.
Издательство
«КоЛибри», перевод Марии Леоненко