50 новых русскоязычных рассказов: выбор «Афиши Daily»

В выборе рассказов участвовали Ольга Брейнингер, Александр Гаврилов, Шамиль Идиатуллин, Лиза Каменская, Игорь Кириенков, Евгения Лисицына, Егор Михайлов, Полина Парс, Екатерина Писарева.

Марик не помнит, что тогда произошло. Помнит полет в куст смородины и ее колючие объятия. Помнит адскую боль в коленке. И знание, что ничего и никогда уже не будет хорошо.

Если тебя ищет милиция, «Роллинг Стоунз» — в самый раз.

А один раз река принесла человека. Как раз когда они удили рыбу с мостков, вернее, батя удил, а Янка чистила, потрошила и полоскала в реке. Ее тень плясала на зеленой мутной воде, и, если приглядеться, было видно, как по рыхлому дну медленно-медленно ползет ракушка-перловица.

Уже давно Юсупов заметил, что его вредительство как‑то не то чтобы безыдейно, а как‑то бездуховно, что ли. Ему, вредительству, не хватало некоей изюминки, шарма и игривости. К тому же из курса истории Юсупов знал, что настоящий вредитель, Вредитель, стремящийся к всемирной славе, должен безжалостно уничтожить какой‑нибудь великий памятник культуры.

По сути, город давно уже принадлежал чужим, хотя далеко не все об этом знали, полагая события последнего времени просто стечением обстоятельств или даже карой за грехи.

Утро, почти пусто. Все привычно. И вот, эти плюшки, ничего в них нового, но почему‑то ощущение, что все это тут сейчас неспроста и даже более навязчиво, чем просто неспроста. Что ли, повисла теперь здесь некая дополнительная связь.

На резьбе по дереву они и сошлись. Она тогда еще не знала, что он будет ножи швырять и что они будут втыкаться в нее.

Вот бабушке всего восемь, и мама врывается в ее комнату: ты не спишь? я тебя сейчас убью.

 И хотя мы близнецы, Жека всегда был за старшего. Я не возражал. Быть взрослей мне не хотелось, вся эта мутотень наступит в срок, и ***** [нефиг] бежать впереди паровоза, как говорит наш папка. 

Вечная любовь — это та смола, что проступает на весенней коре, — каждый хочет увидеть, услышать ее голос, да хотя бы слух о ней… Возможно, притягивает именно «вечный».

Наконец-то Он произошел.
Апокалипсис.

 Вначале мы подумали, что летчик катапультировался, но он не катапультировался, а лежал в коровьем озерке прямо внутри катапульты, застегнутый наглухо в какой‑то кожаный кокон, и, когда Ниэль его расстегнула и заглянула вовнутрь, она сразу сказала:
 — Это наше.
 Мы заглянули в кокон и поняли: да, это наше.

Если не спал, то сидел часами уставившись в стену. Когда скажешь ему: вставай, пересядь, — вставал, пересаживался. Скажешь: ешь, — все съедал. Обними! — обнимал. Не скажешь — не шевельнется.

 Когда я сказала, что сегодня мне исполняется двадцать шесть, Марков как‑то необыкновенно воодушевился. Как-как? — переспросил он. — Тебе сегодня? Ровно двадцать шесть? Да, подтвердила я, сегодня, ровно. Так ты, получается… родилась в один день с моим старшим сыном, который умер десять лет назад! Ему было всего шестнадцать, он покончил с собой! И ты с ним в один день родилась — ну надо же! Марков очень удивлялся и чему-то радовался, а я тоже про себя удивлялась, чему он радуется.

Моя родина там, где я дома, а дома я повсюду. Как любой, у кого не все дома. У кого никого — дома.

Я спросил, могу ли я забрать кота. Тогда они сказали, что кота здесь нет. Мне очень полегчало, что кот не попал в ад. Я сказал им, что они должны меня отпустить, потому что до конца месяца еще четыре дня. Я успею отработать свои красные карточки, а значит, у меня не будет грехов, за которые я должен попасть в ад.

Мамины пятки, похожие на присыпанные мукой горбушки, были сложены одна на другую. Большая и красивая, она лежала на боку, полусогнув колени и подложив руку под голову. Черные пряди-повстанцы, сколько ни убирала, сбивались на потных висках, открывая справа глубокий молочный шрам.

Ладушки-ладушки,
Где были?
В однушке.
Что делали?
Били.
Кого били?
Женушку.
Зачем били?
Дура.

Вид отца не располагал даже к тому, чтобы немного повысить на него голос. Он был выше всех мужчин, которых я успел к тому времени увидеть. Плечи у него были круглые и пахли, как если с дерева, быть может, сосны, ободрать кору и прижаться щекой.

Да, девушка, вот такой финал: стоишь ты себе одна-одинешенька посреди американского континента, без гроша в кармане, и какое‑то психованное членистоногое подает на тебя в суд.

В 14 я прочла «Дневник Лоры Палмер» и решила, что если не начну писать свой собственный, то никто никогда так и не узнает, как я жила и была убита (в 14 мне хотелось быть убитой как‑то громко и со вкусом).

«Я тебя люблю, мама» — это заклинание, которое не дает мне с заходом солнца стать оборотнем.

Весна плясала свои лучшие танцы. Водила бедрами, прикладывала гибкие пальцы к набухшим соскам, влажным ртом подпевала своему ритму.

Света прошла в комнату прямо в пуховике. Старший сказал, что в доме не холодно. Закрыл шторы. Это были идеальные условия. Света принялась вытаскивать нож.

Входим в цех, сказала мама и что‑то начала говорить, но я ее не услышала, потому что толстая открыла дверь, и шум завода вырвался, забрав с собой все: голоса, запахи, тяжесть тел. Все теперь принадлежало заводу. И мы были внутри него.

Однажды ты просто открываешь глаза и узнаешь, что твоя задача — увековечивать память о психопате. Я не просил об этом, понимаешь?

Церковь уже не откроют. В рай сегодня тебя не пустят. А вчера ты сама не пошла бы.

Я восстал с песка всей белой университетской худобой. Тонкотелый, точно Сальвадор Дали. Девица сказала: — Ну ты б хоть подкачался, фраерок. Турник там, гири. А то — как водоросль… — и произвела такое брезгливое движение, словно снимала меня, прилипшего, с ноги.

Влюбившись в красавицу, никогда нельзя быть уверенным, не чудовище ли она, особенно если на это указывают вóроны на старом обугленном дереве или трое нищих, присевших отдохнуть на лесной опушке.

Я шел по Московскому проспекту, один среди поливальных машин. Шел долго, вышел уже почти за город: петухи кричали. Вы не обращали внимания, Корней Иванович, что в Ленинградской области петухи кричат не по-русски?

По пути мы замечали оленей то там, то здесь. Они не боялись нас, они были свободные и спокойные, и мы, находясь теперь на их земле, не осмеливались больше бросать камни.

Помню я также, как тогда, во время жизни на Васильевском острове, мне сделали прививку. Бабушка повела меня в поликлинику и обещала, что там мне дадут конфетку. В кабинете я протянула руку медсестре и попросила конфетку. «Конфетку? Ха-ха!» — сказала медсестра и вколола мне в руку толстую иглу, было очень больно и нестерпимо обидно. Бабушка не хотела меня обманывать, она просто ошиблась, но я долго не могла утешиться.

Тут она и прилетела. С чугунным, характерным стуком, кто слышал раз — не забудет навеки, она отскочила от асфальта, прямо мне под ноги.

К сожалению, внучек, мы бессмертны.

Короче: жила-была принцесса, повторяем, очень хорошенькая, длинноногая как высоковольтная мачта, тихая как цветочек, скромная как белый гриб. Все понятно?

Значительная часть современной массовой культуры работает по схеме, которую в профессиональных кругах называют «Мельница-3»: небогатые люди продают совсем бедным свои фантазии о жизни богатых, очень богатых и сказочно богатых.

В детстве болеть было приятно. Отец строжился, выговаривал за любую провинность, но если кто‑то из нас хоть чуток заболевал — батя даже в лице менялся.

Третья папина машина тоже сломалась: он сел за руль в маниакальном эпизоде и расплющил ее об чью-то «газель».

Мало кто любит, когда на место отсутствующих соседей въезжают соседи присутствующие. Как будто прямо к тебе в огород приехали, да еще с бумагами, подтверждающими право ездить экскаватором по твоей моркови и смотреть на закат вместо тебя.

Хорошие правильные люди в мою дверь всегда стучат. Или тихо скребутся. Или тяжело под ней вздыхают, потому что, если хорошего человека не впустить вовремя, он запросто может умереть и ровно никто на всем этом белом свете его не хватится, потому что он и при жизни-то никому мозги не **** [компостировал].

Мир ее сжимался, белые пятна ускользнувших и забытых вещей расширялись, уходили имена людей, названия книг, воспоминания не только вчерашнего дня, но и драгоценные зарубки детства: как укусила собака во дворе, как пролила чернила на белый школьный фартук, как сломала ногу, сдавая нормы БГТО в шестом классе.

Эта песня звала его в Латвию, как витавший в нашей прихожей, грозный для моли запах сухой полыни позвал хана Отрока в родную степь.

Свобода — понятие абстрактное и философское. Как ее можно лишить, если ее и так ни у кого на этой планете нету.

Что? Хозяин — Кракен? Не пори чепуху. Хозяин — он просто злой, а Кракен — он не человек! Он на этой ферме был, когда еще никого тут не было. Прозрачный он, как водяной слизень, и липкий. И еще цепкий ужасно… Видел ли я его? Да в том-то и дело, дурья твоя башка!.. Как ты Кракена увидишь, если он на себя людей, как варежку на руку, надевает — такая его природа!

Ты же у меня заводной всегда был! «Клянусь, — говоришь, — каждый год в этот день с Галкой вдвоем фотографироваться до самой смерти. А там сравним». И я тоже поклялась. Молодые, ума-то нет, одни чувства. Что ни обещание — то клятва. А если уж клятва — так до самой смерти!

Итак, я выслужился перед лицом Земли, но униженная звезда смотрела на меня с неба — звезда, которой Коперник подарил корону, а я отобрал.

Наконец инкубатор щелкнул, как тостер, и крышка его чуть приоткрылась. Изнутри повалил теплый кисловатый пар. Стасик подскочил к инкубатору, распахнул крышку и отшатнулся. Анна-Мария выглянула из‑за его плеча, и лицо ее тоже изумленно вытянулось. На подстилке камеры в склизких обломках скорлупы лежал крохотный ребенок.

Покупал водочку, становился еще красивее и рассказывал про кризис в Карибском бассейне. Как его подводная лодка лежала на самом дне, а над головой плавали злые американцы. И как командир чуть не застрелил кого‑то, когда тот уронил чайную ложечку. А я слушала эту историю в сотый раз и думала — зачем чайные ложечки на подводной лодке?

Я помнил, как на закате горбачевской перестройки большая группа писателей ездила к Ельцину в Кремль, чтобы выразить президенту поддержку. И не было среди них ни одного, кто бы хотя бы запустил в Ельцина хрустальной пепельницей!..

 Я никогда не проветривал помещение — ей от этого становилось не по себе. Думаю, кроме меня никто не смог бы находиться с ней рядом. Но я любил ее. Я позвонил матери и всем своим знакомым и попросил их больше никогда ко мне не приходить. Позвонил на работу и сказал, что увольняюсь. А потом перерезал телефонный провод.