В книге «О русском акционизме», выходящей в крупнейшем российском издательстве, собраны три больших интервью с Петром Павленским, записанных Анастасией Беляевой при участии Ильи Данишевского. Также в нее вошли стенограмма разговора художника-акциониста со следователем и статья-манифест Петра Павленского «Бюрократическая судорога, или Новая экономика политического искусства». «Афиша Daily» публикует часть из второй беседы Беляевой и Павленского.
— Ты говорил, что искусство может противостоять каким-то образом. Поясни.
— Да.
Я делаю этот вывод из своего столкновения с комитетом.
Пока я вижу, что пока ситуация скорее для меня более выигрышная, что они теряют больше, чем получают во всем этом деле. Они хотели закрыть меня на стационарную экспертизу от месяца до трех в психиатрическую больницу. Достаточно времени, чтобы кого угодно объявить сумасшедшим. Столкновение было вокруг этого. Есть разные способы работы с этими аппаратами. Например, регламент молчания объявить.
Суд весь построен по регламентам. Я объявляю регламент молчания в суде, и это начинает действовать на судью. Все вместе действовать — и дело, и позиция, потому что это уже не повседневный конвейер судопроизводства. Беспокойство заставляет судью думать. Полиция во время акций тоже вынуждена думать. Они каждый раз сталкиваются с ситуациями, которые нетипичны для полномочий.
— А ты в суде молчал полностью?
— Да, молчал. С этих судов психиатрии я начал пробовать эти тактики, регламенты молчания.
Первый судья отказал комитету: «В связи с необоснованностью». Тогда как раз первый следователь уволился. Следующая появляется следователь, Климентьева. И она начинает настаивать. Видимо, начальство начинает давить ее, чтобы она заставила пройти меня психиатрическую экспертизу. Она начинает сначала постепенно — одна повестка, она вызывает, вручает повестку, просит, нужно прийти, нужно пройти. Я повторяю: «Отказываюсь проходить экспертизу».
— По тому же делу?
— Да, по вандализму. Я тебе объясняю. Поскольку это для материала, где я не буду комментировать то, что судья записывала. Проведение экспертизы невозможно с неявкой. Следующее. О приводе. Не удалось доставить. Они все более одержимы. Их одержимость начинает приобретать оттенок безумия.
— Это после акции «Свобода»?
— Да. Это было начало осени где-то. Невозможно в связи с его отсутствием. Здесь через судью рассказывается история Следственного комитета и их одержимости. Тут важно смотреть по числам. Дело. Снова постановление. Это 3 октября. Повестка. 7 октября.
— Они же могли обжаловать бумажку, в которой они окончательно отказали? Там же был — в течение 10 суток можно обжаловать. Почему они ее не обжаловали?
— Потому что первый следователь уволился. Позже он стал адвокатом и даже хотел меня защищать по тому же делу, которое сам начинал расследовать. Это было хорошее начало суда по вандализму — бывший следователь и адвокаты были намерены убеждать судью, что преступления нет. Конечно, судья испугалась такого поворота и запретила ему быть моим адвокатом в этом процессе.
Но суд по вандализму начался только через год, а когда он только уволился, дело взяла другая следователь. Она с этим делом была не знакома, ей, видимо, нужно было время. Это не совсем та машина, которая слаженно перемалывает. Там тоже происходят какие-то сбои. Потом следующее судебное разбирательство, следующий суд, на котором я опять объявил регламент молчания. Там уже был другой судья.
И тут неожиданно следователь отзывает свое ходатайство. Я сначала не понял, в чем дело. Жест доброты? Нет, они отозвали его только для того, чтобы через неделю начать еще один судебный процесс с новым судьей. Меняют судей, как медицинские перчатки.
— Они снова обратились в суд?
— Да, они обратились второй раз в суд. Второй судья, видимо, хотел отказать им. И следователь решила опередить его, отозвала ходатайство, чтобы подать снова.
— Суд не случился?
— Суд случился, было одно заседание, а на следующем она отозвала.
— А судья был тот же, что и первый?
— Нет, это уже другой судья, тот отказал. Один отказал. Назначили через неделю, рассматривается ходатайство у другой судьи. Я был почти уверен, что нашли судью, с которым они как-то договорились, и что я поеду на стационар.
Но неожиданно суд отказывает следователю и прокурору в третий раз. Четыре месяца понадобилось на то, чтобы бюрократическое безумие уперлось в тупик. Сегодня между органами психиатрии и МВД остается разрыв. Разорванным органам производство сумасшедших дается сложнее. Прокуратура заявляет: «Мы будем подавать в следующий раз. Мы должны получить поддержку суда».
Есть методология действия внутри этой механики. Когда я разговаривал с первым следователем, он постоянно напоминал о своем желании: «Вот, мы с вами разговариваем, надо это как-то документировать, надо фиксировать». Он имел в виду протокол. И нашелся простой способ его сокровенное желание выполнить. Я записывал на диктофон то, о чем мы говорили. Просто он хотел, чтобы об этом узнало совсем немного людей — он, его начальник, адвокаты и еще судья. А я сделал его доступным для широкой общественности.
Новая следователь хотела, чтобы психиатрия помогла ей расправиться с неудобным для ее начальства мышлением. Я пошел ей навстречу и сам поехал в Институт имени Сербского. Это было через 2 дня после третьего суда по психиатрии. Это был способ исполнить сокровенное желание нового следователя. Это акция «Отделение», сегрегация общества на разумных и безумных больных, только забор разделяет — там ты или не там.
Это еще одна сторона. Есть визуальная метафора, понятно — голый человек, отделение или фиксация, или человек в проволоке. Но между всем этим есть общее — травма маленького человека в тюрьме повседневности. Если посмотреть на изображения, там это есть. Маленький человек — голый. Это разговор о простом обывателе.
— А как ты туда залез?
— По лестнице. Принес. Это то, что остается за кадром. Для меня что важно? Важно, чтобы произошло совмещение контекстов, в данном случае политический контекст во Франции в XIX веке. Ван Гог, психиатрическая власть и через это выход на столкновение внутри Института психиатрии. Им мое тело нужно было. Вот оно. Я им принес тело и еще часть тела оставил. Повседневный гражданин находится в этой тюрьме, в этом загоне животной покорности. Мне кажется, это считывается.
И эти участники. В последней акции их довольно много собралось. Представители власти собрались по приказу, и им предписано что-то делать. Полиция перекладывала на психиатрию, психиатрия на полицию. Они встретились и говорили: «Это ваш. Нет, это ваш, идите и сами его снимайте, разбирайтесь». Их больше и больше. Эмчеэсники появились. Они как-то должны решать этот вопрос, что произошло в царстве их регламента, где государство всех расставило по своим местам. Одни тут сидят, а другие там.
— Появляется спорный элемент.
— Он один и на самом деле небольшой. Появляется несоответствие. Оно вызывает движение, оно все меняет. Оно подрывает регламент.
Ты спрашивала тогда, что бы я делал, если бы никто не подходил. Эта акция была довольно сложной, к концу второго часа у меня ногу свело судорогой, потому что там было холодно. И они начали меня провоцировать в том смысле… Это я только потом уже узнал, что у них это было как часть плана захвата, чтобы отвлечь внимание и подкрасться сзади. «Давай, слезай уже, замерзнешь». Они принесли маты. Эти маты и есть как бы забота о безопасности. Это и есть ломка человека.
Я на это не повелся. И это очень важно — то, для чего необходимо искусство, в частности политическое. Для чего нужны эти события. Что мне было делать в той ситуации, когда холодно было сидеть на заборе и тело отказывалось продолжать. Вокруг люди тепло одетые, они мне заботливо приносят маты, прекрати, уступи нам. Ты понимаешь, что произошло бы, если бы я стал с ними общаться или спрыгнул на маты? Я бы прекратил.
А на что мне было опереться? В тот момент я вспомнил о людях, которые держали голодовки. Человек лежит, держит голодовку. Ему приносят тарелки с едой — на, поешь давай. О нем как бы заботятся. На самом деле его хотят уничтожить этой заботой. Это другая сторона заботы о безопасности. Те люди оказывались в ситуации, по сравнению с которыми эта ситуация — несколько часов на прохладной улице — смешная просто.
Я опираюсь на это и продолжаю действие. Это мое убеждение, для чего нужны прецеденты политического искусства. На что опереться человеку, когда вокруг все направлено на то, чтобы его сломать? Я опираюсь на поступки других людей. И я надеюсь, что на мои действия тоже кто-то сможет опереться.
Это очень важный момент с заботливо предложенными матами. Они уже подкрались. В документации полицейские получились как мясники с ножами, с мордами зверскими. Все упакованы в бронежилеты.
Они просто напрыгнули сзади. Но это не одно и то же — так меня снимали, или я бы сам слезал. Я думал, что это стена. А это оказалась крыша. Внутри у них помещения, а тут выглядит как стена. В интернете потом нашел интересную фотографию Института Сербского. Кто-то снял внутренние дворы. Там вокруг жилые массивы. Сербского выглядит не совсем как жилой, но не такой уж и пугающий дом. Все спрятано внутри, там прогулочные камеры без крыш, очень жестоко опутанные колючкой, они выглядят как бетонные загоны. И все, охрана уносит маты.
Они проиграли во всей этой ситуации, потому что мне было на что опереться. Это победа, конечно, в этой истории с матами.
Язык психиатрии. В этих документах надо смотреть на время, сначала: «Острое психическое расстройство, неутонченное». Подключаются медиа — ищут новость. Здесь их исполнительность сработала в пользу искусства. Например «Лайф-ньюс», они с мусорами работают. Они оказываются там, где никого другого просто не может быть.
— Они деньги за это большие платят.
— Да. Когда был обыск, какой-то журналист «Лайф-ньюс» приехал вслед за следователем и операми. Знала только судья и те, кто приехал делать обыск. И журналист туда же. А в больнице это было единственное психиатрическое отделение, в которое меня поместили всего на несколько часов.
На отделении люди сразу делятся на две категории — или ты спокойный, или ты буйный. Если не можешь передвигаться, течет слюна, то это признак спокойного человека. А если ты можешь разговаривать, то они это сразу диагностируют буйством. Для персонала ты больной, к которому для его же безопасности должна быть применена вязка. Буйный, потому что представляешь проблему.
Медсестры с санитарами предлагают сделать выбор: «Если ты не хочешь быть привязанным, то ты должен просто лежать и не двигаться. И это очень важный момент — лежать и не двигаться. На самом деле это то же самое, что, например, соблюдение подписки о невыезде. Ты изображаешь свое заточение, делаешь вид, что ты арестован. Одинаково — домашний арест, подписка о невыезде или изображать, что ты привязан к кровати.
Вера в эти психотюрьмы и есть действительное сумасшествие. Когда ты лежишь со свободными ногами и руками и при этом изображаешь, что ты привязан к кровати, или ты сидишь в одном городе и никуда не ездишь. Разве это не безумие? Хотя в действительности ты совершенно свободен.
И вокруг лежат мужики в подгузниках. Те, кто может разговаривать, привязаны к кроватям. На стене детский «Паровозик Томас» нарисован. Я спрашиваю санитара: «Зачем паровозик?» — «Чтобы все почувствовали себя в счастливом детстве. Чтобы детство вспоминали, ведь в детстве все счастливые». На самом деле это издевательство, потому что это похоже все на какой-то детский сад из «Кошмара на улице Вязов». Только вместо пухлых младенцев —разлагающиеся старики, которых отправили туда умирать.
— Откуда «Лайф-ньюс» это взял?
— Как раз из психиатрического отделения.
— Камера у них стояла там?
— Там такая была ситуация. Я сижу на кровати и соображаю, что происходит. В коридоре сестры и санитары. Вижу в окне несколько человек, они мне машут, стучат. Я встал, подошел, что-то сказал им. Я просто увидел людей с камерой. Они прокрались туда как-то.
— Тебя привязали в итоге?
— Да. Санитары увидели меня у окна, сказали охраннику, и он побежал за журналистами по территории больницы, а ко мне побежали санитары и медсестра. Все-таки привязали. Все равно я освободил ноги. Освободил ноги, руки не смог освободить. Ноги оставил под одеялом.
Приходит врач, садится на кровать. Скидываю одеяло — у меня ноги свободные. Человек буйный, а он рядом сидит. Его голова совсем рядом с ногами. «Я же ничего не делаю, почему я вообще привязанный?»
Дальше я начал разговаривать с ним так же, как со всеми остальными людьми. Просто стал рассказывать, чем занимаюсь и зачем приехал. Он ушел и принял какое-то решение. Оказалось, что меры безопасности требовали отправить в отделение реанимации человека с небольшим порезом уха. Это уже 21.00. Он написал: «Учитывая агрессивное… на интенсивную терапию». Они спрятали меня в отделение реанимации. Я всегда был уверен, что реанимация — это когда человек умирает, но ему это не позволяют сделать.
Ночью надзор, медбрат в палате, в коридоре охранник. И потом, это уже следующий день, утро. Пришла еще одна психиатр. Мы с ней поговорили, и она написала заключение. Она просто посмеялась над Следственным комитетом и их одержимостью. Позиция врача стала диагнозом. А психиатрия продемонстрировала, что все ее основания — это набор субъективных мнений. За сутки три врача и три мнения. Это не наука, просто эффективный инструмент власти.
Почему я говорю — сила искусства? После этого, несмотря на все нарушения этих подписок, Следственный комитет заткнулся на 1,5 месяца. Дело заканчивала группа из 7 следователей. Та следователь пропала. В плане психиатрии они присели, они ничего не сделали. Они показали свою одержимость, свое безумие, а потом оказались беспомощны.
— Что странно. Институт Сербского сотрудничает с силовыми структурами.
— Конечно. Институт Сербского исполняет запрос из органов. Но здесь к ним изначально запрос не поступал, у меня же не в Москве следствие шло, поэтому они просто диагностировали острый психоз и отправили в Боткинскую больницу. Куда меня хотели отправить из Следственного комитета, это в Питере на Грибакина. Новая больничка психиатрическая. Снаружи похожа на тюрьму особого режима. Это специальный филиал 6-й психиатрической больницы.
Издательство
«АСТ», Москва, 2016