— «Дядя Лева» — ваш второй проект в Театре на Бронной. В начале сезона вышел «Бэтмен против Брежнева» Саши Денисовой, где вы играете тещу главного героя. Как вам вообще этот театр?
— Мне оба раза повезло с командой. Люди приходят в этот театр заниматься делом. Я говорю не только об артистах: цеха, например, там замечательные, очень профессиональные. Дай бог, чтобы при новом руководстве все это расцветало.
— С пьесой Леонида Зорина знакомо гораздо меньше людей, чем с экранизацией Михаила Козакова. Вы сейчас ее впервые прочитали?
— Да.
— Чем она вас удивила?
— Пьеса глубже, чем фильм. Надо отдать должное Константину Юрьевичу [Богомолову] — его решение диаметрально противоположно картине Козакова. У Козакова есть жанр, он, наверное, любил работать в эксцентрике, а наша история — про людей.
Мне кажется, Козаков делал свою историю, чтобы зрители отдыхали. Наша работа строже. Это Москва 50-х — стало быть, послевоенная. Мужчин мало. Очень непохожие люди вынуждены жить вместе в коммуналке. Не знаю, ответил, не ответил? Сейчас идет интенсив (напряженные репетиции. — Прим. ред.), скоро придут люди за деньги. У меня на самом деле сумбур в голове. Хочется соответствовать режиссерским задачам, поскольку это общий труд. Сейчас я не могу со стороны посмотреть на [Леву] Хоботова. У нас нет каких‑то образков, что называется. Каждый исполнитель идет прежде всего от себя.
— Новое название — отсылка к «Дяде Ване»? Вы видите в Хоботове чеховского героя?
— Не понимаю, при чем здесь «Дядя Ваня». Почему «Дядя Лева»? Ну в пьесе пожилой человек встречается с молодой девушкой. У кого‑то это, наверное, вызывает иронию. Я, кстати, не уверен, что Хоботов — главный герой. Все роли равноправны. У Костика своя история, у Маргариты и Саввы — своя.
— Если забыть о Чехове, вообще, какой для вас Хоботов?
— Стареющий мужчина. С какой‑то своей грустью. Ироничный, где‑то даже циничный, в том числе по отношению к себе. Не знаю даже, сформулирую ли я когда‑нибудь окончательно, что это за герой.
— Я тоже прочел пьесу, и меня больше всего заинтриговала Маргарита. Мы привыкли смотреть на нее как на комическую героиню, но что, если попробовать копнуть поглубже? Как вам кажется, что ей движет? Зачем она продолжает опекать бывшего мужа?
— Маргарита Павловна и Лев Евгеньевич прожили вместе 15 лет. Что бы между ними ни произошло, они уже приросли друг к другу. Знают слабости, привычки, сильные стороны. У Льва Евгеньевича ведь, что называется, рыло-то в пуху. Она об этом говорит — и про «кокотку с чувственным, порочным ртом», и про отлучки с дачи, отговорки, опоздания. Я не делаю его каким‑то тюфяком, он нормальный дядька. Какая‑то любовь между ними, на мой взгляд, остается, пусть это уже не любовь мужчины и женщины.
— Вот вы говорите — послевоенная Москва. А насколько для вас и для всей команды спектакля важен исторический контекст этого сюжета? Персонажи ведь застали войну, да и репрессии, скорее всего, тоже помнят.
— Мы не делаем на этом особого акцента. Очевидно, что из всех главных героев воевал один лишь Савва. Мы подумывали, что квартира раньше принадлежала тетушке Костика, а потом к ней подселили соседей — но интеллигентных, таких же, как она. От сохи, грубо говоря, там опять же только Савва. Остальные смотрят на него его с улыбкой, но все-таки принимают в силу своей интеллигентности. Все равно немножко другого сословия человечек.
— Вы работаете с Константином Богомоловым почти десять лет: если я не ошибаюсь, вашим первым общим проектом было «Событие» по Владимиру Набокову. Как, по-вашему, изменился его подход в театру?
— Это человек-успех. Ему важно быть успешным. Это здоровые амбиции, я вам скажу.
У Константина Юрьевича разные спектакли. Есть эпатажные, а есть очень человеческие, спокойные истории — как те же самые наши «Три сестры» мхатовские (в этом спектакле 2018 года, непривычно сдержанном, минималистичном и построенном на тонких нюансах, Александр Семчев играет доктора Чебутыкина. — Прим. ред.). Мы ведь в жизни не кряхтим, не охаем, не выражаем эмоции ярко. Мы философски подходим к событиям вокруг, оцениваем их про себя.
Меня порой оторопь берет: откуда у человека в 45 лет столько знаний про жизнь, про людей, про психологию? Я просто диву давался, когда он разбирал «Трех сестер» или вот нынешнюю историю. Открывал для себя человека. Он достаточно закрытый, но в репетициях открывался. Он придумщик, но опирается на материал, драматургическую логику. В работе с текстом он — будь здоров, что бы о нем ни говорили, ни писали злопыхатели.
— А актер он какой, по-вашему? Он ведь иногда подменяет артистов в своих спектаклях.
— Он точен. Играет за всех. Знает, что делает, знает, про что. Играет и за мужчин, и за женщин. [На репетициях] показывает так, что сразу все понимаешь. Он тонко чувствующий парень.
— Помимо Богомолова, в вашей карьере было немало режиссеров, которые стараются обновить язык театра, например Ян Клята и Оскарас Коршуновас. По вашим ощущениям, новый театр ставит перед артистами новые задачи?
— Конечно. Сейчас, в XXI веке, так нельзя играть, как играли в 80-х, 90-х годах. Наш зритель еще принимает такую игру, но это какая‑то нафталиновая штука. Когда хлопочут лицом, жеманятся, что‑то педалируют — сейчас это вызывает улыбку. Люди вцепились в какие‑то наработки и не хотят их отпускать. Чем отличается Константин Юрьевич — он умеет эти штампы счищать. Театр — это [то, что происходит] здесь, сейчас и со мной. Мы играем своими, что называется, фибрами души. Во всем этом деле важен отбор [выразительных средств], точность и чувство меры.
Повторюсь: мы в жизни не хлопочем лицами. Когда мы слушаем человека, мы внимаем молча, у нас не бывает тика глаз или щек. Наверное, все это начинается с системы образования, с системы подготовки кадров для театров.
— Персонажи Зорина живут в коммуналке. А вы когда‑нибудь жили под одной крышей с чужими людьми?
— Во время учебы жил в общежитии. Когда поступал [в театральный вуз], тоже жил в коммуналке. Соседи учились режиссуре, а по утрам и вечерам подметали улицы. Собирались на кухне, говорили о творчестве, выпивали, готовили гречневую кашу с сосисками. Комнат было четыре: двое одиноких и одна семья. Люди уживались. Да, занимали по утрам туалет и ванную. Но как‑то все было творчески, дружно, никто никогда не лез в чужие отношения — хотя я видел и скандалы. В той коммуналке даже собака жила. Ничего. Все жили.
— Зорин в «Покровских воротах» вспоминает Москву своей юности. Вы переехали в столицу в начале 90-х, на полвека позже, чем он. Скучаете по той Москве?
— Нет, у меня нет ни одного любимого места в Москве. Конечно, когда я переехал из маленького городка, для меня многие вещи были внове: французские духи, сигареты, первые палатки, появившиеся в перестроечное время. Я ходил, наблюдал, видел бомжей, беспредел, дорогие машины. Но как‑то спокойно относился.
— А нынешняя Москва как вам?
— Никак. Ну моют ее, мостят и прочее. Я мало бываю на людях — устаешь же от вопросов, взглядов, цен. Я не касаюсь толчеи — сажусь в машину и еду.