Книга «Незначительная деталь» разделена на две части. Действие первой части происходит в 1949 году — через год после окончания арабо-израильской войны. Ее протагонист — офицер израильской армии, который вместе с солдатами участвует в групповом изнасиловании палестинской девушки, за этим следует ее убийство и захоронение в пустыне.
Протагонистка второй части — девушка из палестинского города Рамалла, которая спустя 25 лет узнает о происшествии, описанном в первой части, из статьи израильского журналиста. Она стремится узнать больше об этой «незначительной детали», из‑за чего ей приходится столкнуться с опасностью.
— В начале своей книги вы рассказываете об истории сексуализированного насилия над молодой девушкой-бедуинкой на войне. Как вам кажется, война — это феминистская проблема?
— На самом деле инцидент с изнасилованием произошел спустя год после окончания войны. Однако это был конец только для одной стороны — Израиля. Палестинцы и по сей день живут в состоянии войны.
Я фокусируюсь прежде всего на возрасте девушки, а не на гендере. На том, насколько она беспомощна по отношению к группе мужчин, которые совершили преступление. Они — взрослые мужчины с оружием. Это история о чрезвычайных проявлениях власти и уязвимости. Такое может произойти не только с женщинами, а вообще с кем угодно. Когда вас преследуют из‑за вашей идентичности, будь то гендер, класс, раса и даже религия, это преследование нужно рассматривать с точки зрения пересечения этих маркеров. Их нельзя изолировать. Моя цель — показать высшую степень уязвимости тела одного человека. Это тело может принадлежать как девушке-подростку, так и взрослому мужчине. Для меня война связана не только с гендерными проблемами, а скорее с тем, как люди, обладающие властью, используют уязвимость других.
— Почему вы решили связать истории двух женщин: из прошлого и настоящего?
— Опять же, для меня эти истории — не про гендер, а про позиции героинь. Эти женщины оказались в сердце событий не по своей воле, они не выбирали становиться жертвами происходящего. Вторая героиня, наша современница, осознает свою беспомощность и, возможно, поэтому интересуется историей изнасилования первой. Если бы она не была такой же уязвимой, скорее всего, ей была бы безразлична эта история, она занималась бы своей жизнью. Но эта хрупкость… она сопровождает человека и даже преследует.
Связь между героинями остается таинственной. Она может быть наложена на их опыты извне, исходя из контекста, который их обеих коснулся — война и оккупация Палестины.
Мои героини разделены временем, и, несмотря на это, у них есть нечто общее — это уязвимость.
— В одном из своих интервью вы говорили, что палестинцам всегда нужно иметь строгое, почти научное доказательство того, о чем они пишут или говорят, потому что людям часто кажется, что они преувеличивают. Как вы думаете, в связи с чем люди склонны не верить пострадавшим?
— Это очень интересный вопрос, и он имеет отношение к книге. Палестинцам нужно иметь научные свидетельства, так как считается, что их слова ненадежны. Почему? Потому что у них нет доказательств. А чтобы их получить, нужен доступ к определенным инструментам, которого у палестинцев нет. Единственный инструмент, который у нас есть, — это наша слабость. Когда мы о ней говорим, это почти что крик. Сталкиваясь с этим криком, люди думают: «О нет, не похоже на правду, слишком эмоционально». Представления о научности ведь предполагают исключение эмоций и поэтики, а любое донаучное знание считается недостоверным.
Поэтому для меня важна фигура поэта, который производит то самое донаучное знание. Каждый из нас может быть поэтом и рассказать свою личную историю, а эмоциональный элемент играет главную роль в поэтическом тексте. Поэзия — это пространство, где мы можем рассказывать истории, которые не будут подвергнуты оценке с точки зрения объективности и достоверности. Вы не можете обязать поэта быть достоверным, но поэт свидетельствует о чем‑то, транслируя опыт в письме. Я не поэтесса, поэтому литература для меня и есть поэзия. Я пишу не для того, чтобы развлекать людей, а для того, чтобы выжить. В условиях дегуманизации письмо позволяет мне сопротивляться.
— Поэтому вы создаете ощущение телесного присутствия в текстах?
— Да, я стараюсь не выстраивать границы между психическим и физическим. Это как рассказать секрет, который разрушает грань между известным и неизвестным. Любой опыт, который я пытаюсь описать, переживается не только эмоционально, но и на телесном уровне. Когда вы чувствуете дискриминацию на ментальном уровне, это означает, что вас ограничивают и физически.
— С чем связан ваш отказ от линейного нарратива?
— Линейный нарратив — это как диктатор, который сидит на своем троне и указывает, как должен вести себя герой, в какую сторону развиваться, что должно быть у него на уме. Здесь нет места хаосу. У всего есть уготовленное место и цель. Линейная нарративная структура ведет к принуждению в языке так же, как политическая диктатура принуждает к определенному образу жизни.
— Вы говорили, что для вас важно писать на арабском языке — и называете его ведьмой. Что это значит?
— Я обожаю арабский язык. Удивительно, как он путешествует во времени, как много людей говорит на нем. Но арабский язык не просто средство коммуникации — это тело, материя. Арабская культура сконцентрирована не в изображениях, а именно в языке. Когда я пишу на арабском, чувствую, что играю с частью чего‑то огромного. И при этом могу делать с ним все, что захочу. Да, в нем есть строгие грамматические правила, но они необременительны и игривы.
Мне понадобилось 12 лет, чтобы написать «Незначительную деталь», во многом потому, что я работала со словарями — хотелось найти наиболее подходящую лексику и синтаксис. Порой случалось так, что я чувствовала слово, но не могла понять, какое именно это слово: оно как будто летало вокруг меня, я слышала его, но не могла поймать. Я называю арабский язык ведьмой, потому что он не наивный и всегда таит в себе что‑то, некую магию. Эта ведьма постоянно создает ситуации, с которыми я никогда не сталкивалась, но меня это не злит. Я всегда думаю: «Так, хорошо, я опять оказалась в ловушке, но готова учиться заново».
— Я подумала, что ведьма — это, возможно, та, кто обладает скрытой властью…
— Да, абсолютно. В арабском всегда что‑то скрыто: каждый раз новые слои, углы, истории.
— Главная героиня «Незначительной детали» заикается. Молодая девушка-бедуинка практически не говорит. Это связано с тем, что их голоса замалчиваются государством, полицией и колониальной властью?
— Абсолютно. Потому что переселенческий колониализмПереселенческий колониализм — колониальный режим, который сопровождается захватом территорий у проживающего на ней населения. Одним из примеров переселенческого колониализма считается сионизм, когда изъятие земель сопряжено с рядом военных, юридических и экономических инициатив, направленных на изгнание, сегрегацию и культурное исключение палестинцев. затрагивает не только землю и дома, но и язык. В Палестине покушаются на арабский язык как таковой. Это можно заметить везде: на дорожных знаках, государственных листовках. Всюду не только грамматические ошибки, но и неправильно написанные слова. Израильская власть делает это намеренно, чтобы показать их отношение к арабскому языку как к ничтожному. Понимаете, человека идентифицируют как палестинца, когда он начинает говорить, и именно в этот момент включается дискриминация и дегуманизация. Язык — это самое сокровенное, что у нас есть, и его используют для того, чтобы унижать людей. Поэтому палестинцы постоянно вынуждены выбирать: говорить на арабском или нет. Если они разговаривают на нем, то всегда очень тихо, почти шепотом.
Девушка-бедуинка в книге на самом деле говорит, но именно в этот момент офицер понимает, что она палестинка. Он понимает, что она отличается от него, и в то же время испытывает отвращение. Это ведь происходит и за пределами Израиля и Палестины. Каждый раз, когда человек говорит на арабском, он сталкивается с преждевременным осуждением. Здесь играет роль распределение власти: говорить на арабском — не то же самое, что говорить на французском или английском.
— Национальное государство связано с идеей границы. Героиня вашей книги часто говорит, что склонна переходить границы в своей жизни. Не является ли это специфическим опытом постколониального субъекта? Люди вынуждены быть номадами, постоянно перемещаться, и в то же время они часто застревают в одном месте, не имея, например, документов?
— Мне кажется, что национальное государство — это очень сомнительная конструкция для объединения людей. Тот эффект, который оказали на нас разные вариации национального государства после двух мировых войн, ужасает. Это огромная система, которая функционирует в соответствии с интересами лишь одной группы, в ущерб другим группам. И вкладывает в это огромные ресурсы, в вооружение в частности. Как результат — массовые миграции, огромное количество беженцев. Люди покидают свои дома не от хорошей жизни, они делают это потому, что страдают… Я вспомнила строчку из стихотворения, смысл которой в следующем: «Никто не прыгает в воду, если на суше безопаснее».
Именно колониализм привнес идею национального государства туда, где у людей были прекрасно функционирующие альтернативные системы коллективного сосуществования. Мне очень интересно, как коллективность может существовать за пределами национального государства. Это, конечно, мечты, но кто сказал, что я не могу мечтать? Я считаю, что мы должны мечтать и воображать. Практически никто не рассуждает о системах, далеких от национального государства. Но мне, как палестинке, очень важно об этом думать, потому что мой народ пострадал от такой системы — от сионизма. И нам нужно избегать построения такого же типа коллективности. Нам нужно думать, какую альтернативу мы могли бы предложить из той позиции, в которой мы находимся, как пострадавшие от национального государства.
— Вас арестовали в военном музее в Тель-Авиве, когда вы делали исследование во время написания «Незначительной детали»…
— Да. Правда, на один день. Это было 15 лет назад… как же давно. Я находилась в музее, вдруг ко мне подошел охранник и сказал, что ему нужно со мной поговорить. Затем он вызвал полицию, и они объявили меня шпионкой. Вы можете представить себе шпионку, которая купит билет и пойдет в музей? Я — музейная шпионка, по их мнению. Вообще, это называется арт-критик… Сейчас я смеюсь, но тогда было невесело. Они увезли меня в полицейский участок и стали расспрашивать, что я хотела узнать, ведь я пришла в музей с компьютером.
Все обвинения, которые они предъявляли, основывались на ментальных образах, которым по их ожиданиям я должна была соответствовать, будучи палестинкой. Я перешла границы — но не закона, а их представлений. Это был довольно пугающий опыт, после которого я на протяжении нескольких месяцев думала, что попала под их радар. Знаете, когда пишешь о таких вещах, о которых пишу я, надо учиться изворотливости.
— У героини есть несколько разных карт, изображающих Израиль и Палестину. По ним становится видно, что Палестина постепенно исчезает. Героиня отмечает то, как людей изгоняют с их земли. Вы пишете об этом с одной стороны как о рутине и в то же время как о чем‑то, что вызывает тревогу. Почему вы выбрали писать именно так?
— Я показываю это рутинно, чтобы сделать акцент на том, что это способ продолжать жить в условиях невозможности жизни. И эти, казалось бы, нелогичные перерывы в тревоге и переключение на рутину как раз таки логичны. Нелогично в данном контексте не бояться. В моменты, когда она подавляет страх, он почти сразу же возвращается. Рутина появляется, чтобы показать двойственность: все под контролем, но ты ничего не контролируешь. Точнее сказать, то, что она пытается взять под свой контроль, контролируют другие. И без страха и тревоги невозможно вырваться из тисков контроля, потому что саморазрушение происходит пассивно. Вы продолжаете жить эту невыносимую жизнь, пока не умрете. Но умереть можно абсолютно разрушенной или совершить попытку преодолеть то, с чем нельзя смириться. По логике вещей героине не стоило идти в сторону пограничного пункта с солдатами, так как это очевидно опасно, но здесь нет места рациональности.
— Вы или ваш сын сталкиваетесь с последствиями роста правых настроений в Европе?
— Конечно. Развитие партии «Альтернатива для Германии» сильно повлияло на эти процессы в Германии, потому что некоторые люди больше не стесняются своего расизма. Поскольку эта партия уже часть парламента, находится во власти, больше это не сокрыто.
Мой сын довольно привилегирован, но я вижу, как расизм в школьной системе сказывается на менее привилегированных детях. Я не ожидала, что в Германии все так устроено, ведь раньше я жила в Лондоне, и там ситуация другая. На это повлияли многочисленные протесты против расизма, в том числе в академической среде. В Великобритании можно увидеть небелых людей на различных должностях. Например, мэр Лондона — выходец из рабочей семьи, которая мигрировала из Пакистана. В Германии такого нет, максимум здесь — это федеральный канцлер — женщина. Мне кажется, что это прежде всего из‑за того, что Ангела Меркель из Восточной Германии, где гендерные отношения были более равноправными. Но Меркель окружена мужчинами, и в Палестине в политике преимущественно мужчины. Невозможно закрывать на это глаза, потому что на уровне дискуссии критическая и гендерная теории, постколониальные исследования обсуждаются постоянно, но различные группы — будь то женщины, небелые или небинарные люди — не считаются нормой в политике. Норма — это их исключение.
— Однажды вы сказали, что «иметь точку зрения по поводу Палестины» — очень привилегированная позиция среди европейцев. Как вы относитесь к тому, что люди рассуждают о чем‑то, что не переживали лично. То, что Донна Харауэй называет уловкой бога…
— Это и правда очень скользкая позиция. Я уверена, что людям действительно не все равно. Но как сохранить отношение заботы, не переходя к покровительству? Здесь очень тонкая грань. Колониализм предполагает, что колонизатор не всегда может понять позицию того, кто подвергся колонизации, — это актуально и по сей день. И это проблема. Потому что нужно уметь представить себя на месте другого. Такой подход требует, чтобы человек не «имел точку зрения по поводу Палестины», а «был на стороне Палестины».
Это важно осознавать, чтобы подумать, как мы можем заботиться, не вынося суждений. И еще люди часто не хотят слышать об опыте угнетенных, а только транслируют свои представления о ситуации, выражаемые в формах сожаления или благотворительности. Если ты палестинка, от тебя ждут исполнения какой‑то роли — и это тоже дискриминация, от которой я устала. Да, это происходит из хороших побуждений, люди стараются репрезентировать нас, но важно слышать наши голоса. Видеть в нас людей, а не палестинцев. В стихотворении Лэнгстона Хьюза «Гость за столом» звучит эта тема: на каждом ужине должен быть какой‑нибудь темнокожий, но это не решает проблему расизма. Знаете, на израильском телевидении есть очень смешной сериал, действие которого происходит после соглашений в Осло, в рамках которых планировалось улучшить отношения между Израилем и Палестиной. В этом сериале был персонаж Ахмед, которого все пытались пригласить на ужин со словами: «Можно мне одолжить Ахмеда?» Получается, что круто иметь какого‑нибудь Ахмеда или Мухаммеда на своей вечеринке. Это очень смешно и остроумно!
— Как вы думаете, литература может помочь переосмыслить этот подход?
— Я не люблю говорить о литературе как об инструменте. В целом я против того, чтобы использовать что‑либо для каких‑то целей, скорее нужно находиться в отношениях. Я влюблена в литературу, и представьте себе, каково это — находясь в любовных отношениях с человеком, использовать его для чего‑то. Мне кажется, здесь нужно быть осторожными. Литература необходима мне, чтобы выжить: обнаружить человеческое в себе и войти в ту зону, где меня сложно разрушить, как об этом писал Эме Сезер. Они могут цензурировать вас, могут запрещать, но не могут разрушить то, что написано. Литература функционирует как любовь, которая всегда рядом и никогда не отвергнет. Я считаю, что все должны писать, чтобы делиться опытом и приглашать других людей в свою жизнь.