— В отличие от большей части российских фестивалей NET полностью перенес программу на следующий год. Почему вы решили поступить именно так? И когда это решение к вам пришло?
— Постепенно. В марте мы были уверены, что фестиваль состоится, в сентябре надеялись на это, в ноябре уже перестали надеяться. Проводить его в усеченном варианте смысла не было: сейчас не существует ни одного способа привезти хоть что‑то из заявленной программы в Россию. Это мы тут еще трепыхаемся и пытаемся изображать течение театральной жизни. А страны, откуда мы собираемся привозить спектакли, — в полном локдауне. Можно было, конечно, ничего не привозить, а вместо этого собрать другую программу из отечественных спектаклей. По этому пути пошла большая часть российских фестивалей.
А европейские фестивали почти все отменились — исключением был Зальцбургский фестиваль, но он был в августе, когда еще не было жесткого локдауна. Все остальное — и «Авиньон», Wiener Festwochen, и Голландский фестиваль — отменилось. А у нас почти все прошло. Или как бы прошло. И, в принципе, нам ничего не стоило сесть, внимательно посмотреть на афишу московских театров, привезти кого‑то из Петербурга или Красноярска, выпустить два-три не очень дорогостоящих продакшена и сделать из этого фестиваль. Но исторически сложилось так, что фестиваль NET славен в первую очередь тем, что открывает новые зарубежные имена или явления. Мы всегда делали акцент именно на этом. Я в целом не сторонник имитационной фестивальной жизни, но в нашем случае это было бы совсем уж странно.
К тому же в этом году мы действительно собрали мощную программу. Когда я смотрю на нее как театральный критик, я облизываюсь. И это не похвальба: куда чаще я смотрю на то, что делаю как арт-директор, и понимаю, что хочу я вот то, но тут нет денег, здесь даты заняты — и поэтому мы привезем это и это. А сейчас получилось так, что в программу встало именно то, что хотелось привезти. И деньги на это нашлись, и возможность приехать у гостей была. И, если бы не исключительные обстоятельства, мы бы устроили совершенно фантастический фестиваль. Это не просто хорошие спектакли, оказавшиеся вместе: в этой программе есть внутренний смысл, там цветок к цветку подобран. Стало понятно, что надо сохранить программу как таковую. А чтобы это сделать, нужно взять и перенести ее на то время, когда возникнет возможность эту программу показать.
— И все европейские театры согласились с переносом?
— Сейчас практически со всеми мы об этом договорились. Да, в некотором роде это декларация о намерениях, потому что все мы оказались в непредсказуемом мире. Сейчас за день отменяются вещи, стоявшие в календаре три месяца. Мы оказались в мире постоянных форс-мажоров. Конечно, если их иметь в виду, то я не могу ничего с определенностью сказать, и никто не может. Но в ситуации без форс-мажоров мы надеемся, что ровно то, что сейчас намечено, мы и покажем. Никто нам пока что не сказал нет.
— Фестиваль NET по-прежнему не поддерживается Минкультом, и все ваши источники дохода — негосударственные?
— Нет, Минкультом не поддерживается. Ну то есть поддерживать его Минкульт перестал в годы царствования Мединского. Любимова, как я понимаю, не спешит что‑то менять в этом вопросе. Но у нас появилась поддержка на федеральном уровне от Фонда президентских грантов. И на городском уровне теперь есть поддержка. Мы жили — точнее, выживали — без господдержки несколько лет, но сейчас она существует.
— Не так давно вы стали работать как режиссер и начали с сотрудничества с немецкими театрами. Можете сравнить планирование за рубежом и у нас? И как пандемия подход к этому планированию изменила?
— Мне кажется, что наши люди более гибкие. Сказывается умение россиян жить в экстремальных условиях. Я имею в виду не только театральную жизнь — например, летом фестиваль «Точка доступа» перенес всю программу в онлайн. Это касается даже какой‑то бытовой жизни. Все ушли в локдаун, и тут же в «Яндекс.Такси» появляется опция «Курьер». И поражает скорость, с которой это происходит. Это важное наше преимущество. Западные люди гораздо более неповоротливые в этом смысле. Их законопослушность оборачивается тем, что все должно быть определенным образом, а если определенным не получается, то они просто садятся ждать. Они оказались гораздо менее приспособленными к меняющейся реальности, поэтому продолжают планировать так, как планировали, и какие‑то вещи просто отменяются.
Когда что‑то было запланировано на три года вперед, им проще взять и отменить что‑то, что сейчас выпало, и дальше продолжать следовать своим намерениям. У нас же нет такого долгосрочного планирования, и когда наступает такая форс-мажорная ситуация, как сейчас, то оказывается, что в России больше пространств для маневра.
Другой вопрос, что мне до сих пор неясно, что правильнее: уйти в полный локдаун и ничего не играть или продолжать работу. Я сама сейчас выпускала спектакль [«Умаление мира»] в Казани и понимала, что, если расскажу своим европейским друзьям про то, что в начале декабря 2020 года у меня была премьера, они меня вряд ли поймут.
Это связано еще и с высокой ценностью человеческой жизни для европейского человека. В том же Берлине возник дефицит бюджета — да, но сохранение жизни там такой приоритет, с которым ничего не сравнится.
25% рассадки было в Германии в начале октября, когда число заболевших там было гораздо меньше наших. Моя собственная премьера в Германии игралась в зале с 25%-ной рассадкой — люди через ряд, и в ряду можно было расположиться через два кресла. Конечно, это травматично и депрессивно для театра, я сама была подавлена увиденным — но все это стоически принимают: решили, что будет безопаснее, и это не обсуждается. В этом спектакле принимал участие оперный артист, и он вышел на сцену в щитке. Считается, что при высокой интенсивности звука выше риск заражения.
При этом я сама понимаю, что буду ходить в театр, пока не случится полного локдауна. Я не могу от этого отказаться. Как я пропущу новый спектакль [Дмитрия] Крымова, например? Я пойду его смотреть. Так что это ситуация, в которой всех можно понять.
— Но при этом никто не уменьшает число пассажиров в поездах и самолетах.
— И в Европе тоже не уменьшают. В том же Берлине нет ограничений на транспорт, а количество людей, которые зайдут в театр и в музей, считали еще в октябре. В этом есть смысл: отказаться от перевозок невозможно, а все, что касается культурного досуга, — не предмет первой необходимости. Поэтому он страдает первым. Я летала в полных самолетах в октябре, а театры там уже тогда были заполнены на 25%. То, что делает Собянин в Москве, делается по западным лекалам, а его часто обвиняют в специальном деспотизме, не понимая этого. Я сейчас не защищаю Собянина, только обращаю внимание на то, что 25%-ную рассадку в театрах не он придумал, это европейская практика. Точнее, европейская практика в нынешних обстоятельствах — это полный театральный локдаун.
— У вас не было мысли показать часть программы NET онлайн?
— Либо показывать онлайн, но тогда уже не привозить, либо привозить. Хотя от онлайн-показов мы еще не отказались окончательно. Но более или менее адекватно показать на видео можно относительно конвенциональные спектакли. В нашей же программе акцент был сделан на перформативный вещах. И даже «Три сестры» Сюзанны Кеннеди, хоть и разыгрываются в пространстве, где действие происходит на сцене, а зрители в зале все равно сильно теряют [при переносе в онлайн]. В перформансе Вирасетакула (независимого тайского кинорежиссера, обладателя «Золотой пальмовой ветви» Апичатпонга Вирасетакула. — Прим. ред.) суть действа в том, что ты сам находишься внутри световой партитуры, и это невозможно снять на видео. Литовский проект «Sun & Sea (Marina)», получивший Гран-при Венецианской биенналле-2019, также невозможно адекватно снять.
— Не так давно Алвис Херманис в интервью говорил мне, что театр в онлайне — это как секс с надувной куклой. Понятно, что нам не так много сейчас доступно не в онлайне.
— Смотря о чем мы ведем речь. Если речь идет об оперных постановках даже самого высокого уровня, то я, например, стараюсь многие смотреть на видео. Часто хорошее видео дает возможность увидеть то, что ты можешь не разглядеть из зрительного зала. Есть спектакли, которые выигрывают от хорошей съемки, какие‑то постановочные мысли мне становятся яснее, когда я вижу, что у героя лежит на столе, что висит на стене. Как у Дмитрия Чернякова, например, когда какая‑то мелочь дает мне возможность лучше понять идею режиссера. Но оперные постановки — скорее исключение из правила.
— Смотреть театр на экране ноутбука — то еще удовольствие.
— Но не надо при этом забывать, что многим проще купить большой экран, чем билеты на европейский фестиваль, даже без всякого локдауна. Это просто гораздо дешевле.
— Про фестиваль NET часто писали, что он может предсказывать театральное будущее. Что вы как критик, режиссер и программист фестиваля думаете про будущее постановок онлайн? Возможно, на них стоит сосредоточиться театральным профессионалам как на отдельном жанре?
— Будущее обычно не такое, как мы себе представляем. Когда случился локдаун, я подумала: «А что мешало условному «Шаубюне», играя спектакли на сцене, взять и выложить огромное количество сокровищ, которые лежали у них в архивах? Для кого эти богатства хранились, почему нельзя было раньше их опубликовать?» Или тот же фестиваль «Экс-ан-Прованс»? Он опубликовал старые постановки, которые больше играться не будут.
Локдаун дал понимание, что мир, закрывшись, может и открыться. Благодаря локдауну какие‑то вещи стали доступны людям в каком‑нибудь Южно-Сахалинске, например. И почему бы не закрепить эти завоевания локдауна? Пусть Зальцбург, Ла Скала, Парижская опера, «Фольксбюне», другие театры устраивают показы старых постановок, снабдив их субтитрами. В этой простой рутинной истории я вижу огромный потенциал. А вот в спектаклях, сделанных специально для онлайна, я будущего не вижу.
Театр — это монстр, который все вокруг подгребает и присваивает, и интернет-технологии в том числе. И раньше, до локдауна, были спектакли, где на сцене стояли компьютеры, на страницах героев в фейсбуке происходила какая‑то активность. Но здорово, когда технологии естественно входят в театральный процесс. А если человек будет думать специально, как сделать театр для онлайна… Не знаю.
— А по каким критериям оценивать эти спектакли в онлайне? И, к слову, вообще спектакли?
— Не так давно я читала интервью с завкафедрой режиссуры в Йельской школе, где чуть ли не через две строчки она говорила о том, что разные группы людей — геи, мигранты, темнокожие — в театре были недопредставлены, и теперь их надо допредставить. В такие моменты я думаю, что допредставить или недопредставить группы можно в парламенте, например. Или в сериалах, где есть охват многомиллионной аудитории. Сериал или фильм, если это не артхаусное кино для небольшой аудитории, воздействует на умы населения, и прогрессивную повестку можно транслировать через сценарные ходы. Если сериал смотрит многомиллионная аудитория и там прописано какое‑то количество ролей для темнокожих артистов, конечно, это позитивно сказывается на повестке. Но театр не рассчитан на многомиллионную аудиторию, это забава для узкого круга людей. И главное, чем мы можем проверить этот процесс, — художественное впечатление: насколько спектакль пленил, заставил задуматься, увидеть что‑то в новом свете.
Я посмотрела все, что сделано для онлайна в локдаун, и пока что ничего сопоставимого по впечатлению с офлайн-театром нет. И думаю, что уже и не появится. Можно, конечно, сказать, что просто мало делали. Но зачем идти по тупиковому пути — а сейчас он кажется таковым? Я думаю, что если бы у этого была потенция, то оно бы возникло и без всякого коронавируса. Как возникали променад-спектакли, инклюзивные спектакли — и везде были свои завоевания. В разных направлениях шла театральная мысль, и из этого рождались свершения. То, что делала [датская театральная компания] «Сигна», создающая миры в нетеатральных пространствах, или Жером Бель в инклюзивном театре, было настоящим мощным искусством. В онлайне таких завоеваний не происходило. Но если это случится, то я готова взять свои слова по поводу онлайн-театра обратно. Главное — не впадать в догматизм и оставлять пространство для маневра.