«Когда есть ограничения, то творчество прет»: как сделать онлайн-спектакль на карантине

Смородинова: Хочу начать с возможностей, которые дала нам изоляция. Во-первых, это самый быстрый кастинг в моей жизни. Все актрисы согласились моментально. Возможно, конечно, еще и потому, что у многих артистов проекты заморожены — у нас сейчас больше всех занята Даша Румянцева. Вообще, Даша, когда работала в МДТ, была моей любимой актрисой этого театра, и я думала, что когда‑нибудь, когда вырасту — а у меня в инстаграме есть хештег #маааленькийрежиссер, — обнаглею и приглашу Дашу в проект. И тут раз — и такой подарок от жизни. И повод стать наглой.

Фрибург: Слушай, ну вообще-то бывают проекты, когда ты собираешь состав за 24 часа!

Смородинова: Я однажды вводила актрису за три дня до премьеры.

Фрибург: Мы будем мериться сейчас, кому меньше повезло? Вообще, да, в мире ****** [катастрофа], у людей нет работы и так далее. Но переход на онлайн — это еще одно ограничение для театра. Театр — это игра ограничений. То мы в своих ГИТИСах, Йельских университетах или «МИРах» делаем спектакли на нулевом бюджете, то мы в условиях карантина проводим кастинг по всему миру. И здесь надо сказать огромное спасибо нашим продюсерам, партнерам и покровителям — Центру Вознесенского. Мы не делаем этот проект без поддержки. Меня поражает то, что здесь, внутри театрального сообщества, мы наткнулись на невероятную общность и совместное переживание большого кризиса, в которых мы оказались. Все подтянулись друг к другу без ссор, претензий, капризов.

Смородинова: Да, по-моему, когда вчера актрисы вышли на репетицию онлайн в образах разных лет, ты просто офигел. А ведь это была наша третья репетиция!

Фрибург: И меня поразило то, что актрисы все это сделали самостоятельно. У нас не было ни одного гримера, ни одного костюмера. Как искренний обитатель современности, я был просто поражен.

Смородинова: Ну вообще-то, были мои подруги из проекта Retrolooks, которые экспертны в костюмах и макияже двадцатого века. Они провели с каждой из актрис онлайн-консультацию, всем подобрали референсы для образов. Но ты прав в том, что воплощать их идеи нашим актрисам надо было самостоятельно. И девочки из Retrolooks остались довольны, как актрисы это сделали.

Фрибург: Я в целом поражен, как наши актеры, да и мы с тобой, подтянулись и справились с неизвестными ранее задачами, сделав произведение искусства.

Смородинова: Ну я не знаю, насколько это искусство. Не нам судить, мне кажется.

Фрибург: Да ну!

Смородинова: Для меня важно другое. Я абсолютно не экранный человек: я не люблю кино, я люблю театр, для меня курсы, магазины, трансляции и прочие онлайн-радости никогда не были радостями. Я лучше поеду на другой конец города смотреть спектакль, чем буду дома смотреть сериал. Мой любимый [Лев] Додин мне в интервью однажды сказал, что театр — искусство, где персонаж соразмерен человеку. В отличие от кино в театре ты видишь человека в том масштабе, в каком он есть. Я как‑то смирилась со своей экранной бесчувственностью и не думала, что я онлайн смогу подключиться к происходящему. «Американки» для меня — первый опыт, когда перед экраном я начинаю чувствовать запахи, звуки, ощущать вкус чая, который пьют девчонки перед камерой. Я чувствую их общность.

Фрибург: А я, наоборот, очень экранный человек. Все детство я проводил в играх на компьютере.

Смородинова: А я — во дворе!

Фрибург: Да, в этом смысле у нас удачный рабочий тандем. Меня очень занимает гуманность цифровой жизни, человечность экранного пространства. Одни из самых сильных эмоциональных переживаний в жизни я испытал в играх, кстати. Но это тема для отдельного разговора. Здесь важно то, что «Американки» — это не экранная жизнь. Это реальная жизнь в медиации. И в этом спектакле мы пытаемся добиться человечности в нечеловеческих условиях. Что значит быть женой президента? Что значит быть всемирно известным дизайнером? Что значит быть заключенной в тюрьме?

Все эти ситуации, о которых пишет в своей книге Зоя Богуславская, отчасти лишены человечности. Сейчас мы в четырех стенах жалуемся, что не можем сходить за кофе. А героини Богуславской не могли себе позволить гораздо больше. Первая леди была четыре года хозяйкой Белого дома, а Нэнси Рейган — восемь лет. Заключенная те же восемь лет провела за решеткой. Да и сама Зоя Борисовна жила в СССР — с определенной точки зрения это тоже была жизнь, лишенная свобод и возможностей.

Хочется обойтись без политических высказываний, но на самом деле Зоя Богуславская говорит с женщинами отчасти как с заключенными социальных норм. И все ее героини, как и она сама, находят в этих ситуациях способы радоваться. Они пьют чай, накрывают стол, принимают гостей. Грубо говоря, это история еще и про то, что селебрити, знаменитости — такие же люди, как мы.

Смородинова: Когда мы думали над концепцией спектакля, я хотела предложить каждой актрисе ответить на два вопроса: «А ты бы согласилась стать женой президента? А женой поэта?» Эндрю тогда обвинил меня в сексизме — в нашем тандеме за феминизм отвечает он. Но для меня эта история — как написанная Зоей Богуславской, так и ее личная — еще и про большую любовь, которая всегда связана с неким добровольным ограничением. Потому что если ты вступаешь на этот путь, то должен учитывать другого человека. И мне кажется, что этот разговор сейчас очень важен. Говорят же: «Оставайтесь дома, берегите своих бабушек и дедушек». Или говорят о том, что свобода одного человека заканчивается там, где начинается свобода другого. И для меня эта история свободы в отношениях в хорошем смысле слова, готовности к ограничениям очень важная.

А расскажи, а как ты видишь этот материал как американец? Конечно, у нас все равно получилось неравное распределение русских и американцев в проекте, но мне принципиально важно участие в «Американках» тебя и Джордан Фрай, которая репетирует из Штатов, из дома, в котором она выросла. Хотя бы потому, что вы всегда можете сказать: «Это все не так, вы ничего не знаете». Например, когда ты рассказывал про жен президентов, я поняла, что я вообще ничего не знаю про институт первых леди.

Фрибург: Тут мне хочется сказать, что и Зоя Борисовна тоже могла многое не знать про жен президентов! И, может, она и не знает!

Смородинова: Ну может, она знает, но молчит?

Фрибург: Может, знает и молчит, но она, по крайней мере, об этом написала. И в этом ничего плохого. Потому что на самом деле в американском политическом письме есть целая индустрия, которая посвящена этим людям. Их жизням, их наследиям. Эти женщины, начиная с госпожи Кеннеди, оказали огромное влияние на страну. Не на имидж президента или на Белый дом, нет. Вот, например, клиника Бетти Форд (названная в честь основательницы — супруги Джеральда Форда. — Прим. ред.) — реально важнейшая вещь. Я об этом знаю как человек, столкнувшийся с проблемой алкоголизма близких людей. Или я помню из своего детства программы, которые придумала Нэнси Рейган.

Я хочу вернуться к тому, с чего мы начали. В этой истории мы должны вспоминать человечность этих людей. И благодаря очень яркой собеседнице, которой была Зоя Борисовна, мы сейчас смотрим на этих женщин не как на политических деятелей, какими они представляются в американском дискурсе, не как на представительниц развития феминизма. Сейчас для нас первые леди наравне с Зоей Борисовной — харизматичные, крутые, но люди. И интересно следить за интерпретацией Богуславской ее диалогов, ведь она — пришелец в их мире.

И все это во время завершения холодной войны, в момент, предшествующий распаду СССР.

Смородинова: Юлия Гирба, куратор театральной программы Центра Вознесенского, которая и обратила мое внимание на «Американок», дала мне две бумажные версии этой книги — 1991 и 1993 годов. Вообще, эти книги что офлайн, что онлайн надо искать днем с огнем. Так вот, в обоих текстах в начале есть интересная сноска: Богуславская сразу же говорит о необъективности и поверхностности своих впечатлений. Это сильно для журналиста — признать свою возможную необъективность. И я подумала, что это такой блог, ситуация, в которой от фиксации и самого факта наблюдения меняется объект, за которым наблюдают. И мне показалось важным эту ситуацию прожить. Сейчас, оказываясь в зуме по рабочим, да и не только, вопросам, мы смотрим, какие у кого обои, у кого котик, у кого собачка ходит. И, мне кажется, с одной стороны, мы нарушаем приватность друг друга, а с другой стороны, начинаем меняться от этих наблюдений друг за другом. И мне интересно исследовать, как я реагирую на это невольное вторжение в свою жизнь.

Фрибург: Но разве в классическом театральном мире мы не вторгаемся в личную жизнь другого с помощью персонажа? А в документальном театре мы вторгаемся не в выдуманного персонажа, а в реального человека.

Смородинова: Я о другом. Сейчас будет личный момент. Я долго не могла себе позволить плакать в принципе, и театр был местом, где я могла плакать, где я разрешала себе эту эмоцию. И лучшим спектаклем для меня в этом смысле был спектакль «Русский романс» Дмитрия Волкострелова в Театре Наций. Там зрители сидели среди березок и по отдельности друг от друга. Я смотрела этот спектакль трижды и в первый раз разрыдалась за березкой прямо на пятой минуте. Я могла не сдерживаться, понимая, что другие зрители этого не увидят. Театр предложил мне тему и безопасное пространство для переживания эмоций, которые эта тема вызывала во мне. При этом — и это был фокус сценографии, которую делала Ксения Перетрухина, — артистки мои эмоции могли видеть, а другие зрители — нет. Если я как зритель начну плакать на онлайн-спектакле, то для меня это будет еще более безопасным пространством. Но актер не увидит эту эмоцию, артисты в онлайн лишены важнейшей штуки — энергии зала, возможности видеть сиюминутные реакции людей, возможности смотреть в глаза зрителю.

Фрибург: Зато у них есть другая возможность — ощутить друг друга на расстоянии, почувствовать близость даже на расстоянии. Ты же видишь, как они заражены энергией друг друга.

Смородинова: При этом все их огрехи видны как под большим увеличительным стеклом. И здесь им надо быть не просто безупречными, но и предельно честными — фальшь онлайн очень заметна.

Фрибург: Мне кажется, эта ситуация довольно честна относительно самого театрального процесса. Вообще, сейчас я не очень свято к этому всему отношусь. Театр для меня — место работы, я давно перестал испытывать восторг в театральном зале.

Смородинова: Сорри, но все-таки: ты мыл сцену хоть раз?

Фрибург: Да, много раз. А ты?

Смородинова: Да. Мне кажется, если несколько раз помоешь сцену ручками, то пиетета поубавится. Парадокс, да?

Фрибург: Но я все-таки хотел сказать про другое. В детстве и юности я профессионально пел, и мне всегда было тяжело заходить в будку звукозаписи. А делать это приходилось: когда я приехал в Россию, то нужно было зарабатывать, и я стал делать озвучки и дубляжи. И потихоньку стал смиряться со своим голосом. Как и многим, мне было очень сложно слышать себя — мы же реально себя не слышим так, как другие нас слышат. А теперь представь, что слышал я себя не на своем родном английском, а на русском, с жутким акцентом, с ошибками.

Это в меньшем масштабе, но все-таки похоже на то, что происходит с человеком, который становится актером. Сначала на курсах, потом в университете, потом на сцене — или хуже, перед камерой. Онлайн человек не только играет в непривычном формате, но еще и смотрит на свою рожу во время работы. Все время. Собственно, как и все мы сейчас. И когда ты начинаешь видеть себя глазами другого (глазами камеры, глазами монтажной программы), ты начинаешь себя воображать не человеком, а другим существом. И меня этот момент интересует больше всего. И как технический элемент, и как психологический процесс, связанный с этой работой.

Это очень мощное переживание, и мне кажется, что и наши актеры в ситуации нашей работы, и мы, как человечество в ситуации самоизоляции, выйдем из этого сложного периода в истории мира сильнее. Просто потому, что мы начали себя видеть глазами другого, слышать ушами другого и воспринимать не так, как мы представляем сами себя, а так, как нас видят другие.

Смородинова: Да, раньше для такого требовалось заплатить психотерапевту, получить час времени и обратную связь.

Фрибург: А тут обратная связь прилетает с задержкой в полсекунды и бесплатно.

Мне очень нравится такой формат. Во-первых, я могу видеться с людьми, которые находятся в другом городе. Во-вторых, вижу их такими домашними, уютными и беззащитными, потому что дома мы выглядим все немного иначе. Поэтому, мне кажется, как это ни странно, мы не можем друг друга трогать, но мы можем быть более открытыми.

Формат очень прикольный, мы видим крупные планы нас всех и часто можем наблюдать за другим человеком, когда он нас не видит, и наоборот. Это интересный опыт, мне кажется, что для «Американок» такой формат подходит. Я не знаю, честно говоря, как бы этот спектакль выглядел в помещении, сейчас уже это кажется странным.

Вчера после репетиции у меня были такой подъем и драйв, и вдохновение, как после удачной офлайн-репетиции (надо же, приходится уточнять — офлайн). Задумалась о том, в чем же отличие, и думала об энергии: как она передается через экраны монитора? Первая мысль — через какое‑то время начинаешь чувствовать людей по скайпу и по зуму, ты начинаешь ощущать тепло, партнерство, ловить юмор. До всех этих онлайн-репетиций и онлайн-читок я относилась к передаче чувств по мессенджеру более скептично. Выяснилось: электричество проходит и партнерство возникает.

То, как человек сидит — на фоне чего, какой у него свет, — это, по сути, становится формой самовыражения — такой, как одежда или как ручка, которой он пишет на репетиции, или как его взгляд, которым он смотрит на режиссера.

Конечно, хочется обнять партнеров своих, хочется «сделать ручки» (традиционный театральный ритуал. — Прим. ред.) перед спектаклем и хочется спеть. Хочется спеть всем вместе — а техника этого не позволяет. Нет ни одной платформы, которая позволяет спеть хором или в ансамбле, потому что в песне возникает задержка.

Ну и запахи. Мне не хватает запахов. Хочется чувствовать запах репетиционной комнаты, запах каждой из актрис, а так ты чувствуешь запах своих духов и запах своей кухни.

В какой‑то момент, когда мы с актрисами начали рассуждать о том, как же будет здорово сыграть этот спектакль вживую, Лена Смородинова тут же спросила: «А как мы Джордан привезем?» На секунду у меня возникла мысль: «Ну как — привезем и привезем, сыграем несколько спектаклей». А потом такое осознание: «А вдруг нет? А вдруг мы не сможем привезти Джордан несколько лет, а может, десятилетий?» И эта мысль настолько удивительна. Еще месяц назад, даже меньше, я была в Южной Америке, а теперь я даже не могу в Воронеж поехать к дедушке, потому что те, кто приезжают из Москвы в Воронеж, сразу садятся на карантин. Пока что эти ограничения вызывают любопытство и даже вдохновляют. Не знаю, может, это моя манера все немного романтизировать.

Во-первых, я заметила, что репетиции, перенесшиеся в онлайн, стали значительно длиннее. Наверное, потому что в репетиционный процесс стало вмешиваться личное общение. Репетиции стали таким окном в мир и настоящим способом коммуникации. Еще мое наблюдение заключается в том, что, казалось бы, домашние условия должны актера провоцировать на несобранность. Но, как оказалось, все наоборот. Домашний уют дает чувство защищенности и хорошее такое отсутствие лишнего напряжения. Поэтому для меня это целый новый мир, мне очень комфортно и очень интересно себя изучать в таком новом процессе репетиций, не совсем очном, а онлайн.

Формат, в котором мы работаем, очень здорово выражает основную идею «Американок». Мне кажется, даже если бы это была не вынужденная мера, то наши режиссеры предложили бы что‑то подобное, потому что это очень хорошая форма для того, чтобы выразить, что происходит в очерках Богуславской, ведь, по сути, это встреча двух миров и попытка представительниц абсолютно разных миров, такого более феминистского более свободного и такого авторитарного, как‑то договориться прокоммуницировать. Мне кажется, формат, в котором нам довелось сейчас работать, максимально ярко эту идею дает прочувствовать.

Я пока не почувствовала какой‑то разницы. Самая большая разница — то, что я не оставляю дома то, что у меня дома происходит. У меня тут вся семья присутствует на наших репетициях просто потому, что они слышат происходящее, и я смотрю в окно и вижу, что они там делают. Это немного странно, но классно, наверное, что все объединяется.

Когда ты начинаешь что‑то репетировать [офлайн], сразу хочется что‑то прямо играть. Во-первых, потому что это круто ощущается, и, во-вторых, потому что ты хочешь кому‑то что‑то доказать, что ты что‑то умеешь. Прямо на первой репетиции, и это всегда очень большая ошибка. А такой формат, в чем‑то схожий с читкой, дает возможность сначала тексту просто прозвучать, без наших задумок каких‑то и экстремальных решений.

Мне нравится, что, несмотря на все эти условия, люди все равно продолжают заниматься творчеством. Театру онлайн вообще противопоказан, как мне кажется, — а мы, несмотря ни на что, делаем этот спектакль. И вообще, мне кажется, что в это время творчество воспрянет из‑за того, что все сидят дома, им нечего делать, и люди начинают быть более творческими. Не просто так приходят и играют один и тот же спектакль пятый год подряд с холодным носом, а записывают всякие видео. Я смотрела, например, балетных артистов — они там такое выдумывают, сидя на даче! Очень смешные разыгрывают сценки с бытовыми предметами и классической музыкой. А актеры записывают всякие прикольные видео, снимают сериалы, появилась масса короткометражек. Актерам присылают на дом боксы, в которых лежит то, что нужно для съемки. И актеры все делают дома сами, общаясь через интернет.

Помните, какое хорошее было кино в СССР? Потому что была масса ограничений — нужно было и с бюджетом уложиться, и цензура на цензуре, и это нельзя, и то нельзя, и пленка не цифровая была. И нужно было все это учесть. И от этого люди больше репетировали, больше фантазировали, больше вкладывались в процесс. И вот сейчас то же самое: нужно приложить какие‑то усилия, какую‑то смекалку, придумать! И это интересно, это такое маленькое возрождение, скажем так, на фоне чумы…

Премьера приурочена к 96-летию Зои Богуславской. В среду, 22 апреля, в 20.30, спектакль будет транслироваться в Facebook и YouTube. После этого его можно будет на специальном сайте Центра Вознесенского «Не в одиночестве».