— Хотел бы начать с вопроса о языке. Вы первые несколько лет жизни говорили по-французски, но при этом пишете на иврите, и для вас важна именно работа с языком в романах. Какие у вас взаимоотношения с ивритом, и как они влияют на вашу прозу?
— Я родилась в Израиле, но до 4 лет действительно говорила только на французском. А потом пошла в детский сад и поняла, что всю жизнь меня вводили в заблуждение, и теперь мне нужно быстро освоить иврит, потому что иначе я не смогу вписаться.
Помню, мне было 12 лет, диктант в школе, и все, у кого родным языком был иврит, сделали ошибку в одном и том же слове — а я нет. В этот момент я поняла: все, работа моя закончена. Все это позволило мне смотреть на иврит извне, замечать какие‑то вещи, как будто я и внутри, и снаружи. И действительно, для меня важны слова и сам ритм языка. Когда‑то я сильно перемешивала в письме разные стили речи. Сейчас я более спокойно к этому отношусь, но эта игра с регистрами иврита все равно осталась. Когда в 1987 году вышла моя первая книга, всех ужасно раздражал этот иврит, они говорили — что это за язык, как это вообще можно читать?
— Сейчас привыкли?
— Привыкли, и теперь говорят, что этот стиль — это такая кастельблюмовщина (смеется).
— А как писательница, которой так важен язык, относится к тому, что с этим языком происходит в переводах?
— Это действительно для меня важно. Я могу проверить французский перевод, в какой‑то степени — английский, в остальном мне приходится доверять переводчикам.
— Вы вслепую доверяете или как‑то общаетесь и помогаете им? Я общался с Давидом Гроссманом, и он рассказывал, как собрал 15 переводчиков в одном месте и они два дня обсуждали книгу и ее перевод.
— Ну что я могу сделать с языками, которых совсем не знаю? Если мне задают вопрос, я всегда отвечаю. У меня есть длинные переписки с моим арабским переводчиком — у него было много интересных вопросов, мы каждый из них обсуждали.
— А знаете ли вы, как арабские читатели воспринимают современную израильскую прозу и ваши книги в частности?
— К сожалению, я ничего об этом не знаю — мой арабский переводчик и издатель живет в Хайфе, и мне неизвестно, многие ли книги попадают в арабские страны и читаются там. Конечно, главная моя мечта — чтобы «Египетский роман» прочли в Египте, но я не знаю, как это сделать.
— В еврейской культуре меня завораживает плотность клубка, в который сплетаются язык, религия, история народа, история государства Израиль, личные истории — это чувствуется во многих книгах, и в «Египетском романе» тоже. Как вам кажется, это благословение культуры или, наоборот, проклятие, когда одна тема неизбежно тянет за собой другую?
— Мне в этом плане повезло, потому что в начале основное влияние на меня оказывали французские и русские писатели. Поэтому, когда я начала писать (довольно поздно, мне было лет 30), я решила, что буду писать так, будто Израиль и еврейский народ — это обычная страна и обычный народ, и ничего особенного в них нет. За это меня много критиковали.
— Вы до сих пор придерживаетесь этого подхода?
— Конечно, многое изменилось — я все-таки написала 14 книг, не выходит притворяться, что это моя первая книга (смеется).
— Расскажите о премии Сапира, которую вы получили за «Египетский роман». Важны ли для вас премии, меняют ли они вашу писательскую жизнь?
— Во-первых, это не то чтобы фантастические деньги, но они очень помогают: если жить скромно, то на год-полтора хватит. И вообще, внутренне это помогает утвердить самоосознание, что ли: сразу понимаешь, что все делаешь правильно.
— Неужели за 14 романов у вас не появилось уже это чувство? Вы сомневаетесь в себе?
— Ну я получала в своей жизни разные премии, но дело в том, что премия Сапира — это главная в Израиле литературная премия, так что она и влияет сильнее прочих.
— Вы говорите, что такая премия помогает обеспечить год-полтора жизни: значит, вы можете сосредоточиться на творчестве и не думать о прочем. Это, в общем, редкая удача для романиста.
— Еще до премии, чтобы писать «Египетский роман», я продала дом. Треть полученной суммы я потратила на то, чтобы сидеть в тишине, без лекций, без звонков; я поменяла номер телефона. Просто хотела ощутить, что это такое — сидеть и писать, не думая о заработке. Но теперь, когда кончились деньги от продажи дома и призовые деньги, я преподаю в разных местах писательское ремесло — только так и содержу себя.
— А получаете ли вы удовольствие от написания книг? Есть люди, которые говорят «я бы вообще не писала, если бы эта история из меня сама не вырывалась», а есть те, для кого это радость, — к какому типу вы относитесь?
— Когда я возвращаюсь к написанным книгам, меня они ободряют, но, конечно, бывает очень сложно. Смотришь на страницу и понимаешь, что она никуда не годится. Так что бывают тяжелые периоды — но это никогда не связано с тем, что мне не хотелось бы писать.
— А страх чистого листа у вас есть?
— (вздыхает) Конечно, есть. Но я вообще люблю писать от руки, и всегда записываю что‑то в тетрадку, которую ношу с собой, — и поэтому никогда не бывает так, что ничего не написано. Всегда есть ощущение, что я начинаю не с чистого листа.
Когда я застреваю, набирая текст на компьютере, то распечатываю его, уношу в другую комнату и читаю, как будто я другой человек. Перечеркиваю все красной ручкой, меняю, и потом эти замечания помогают мне в работе. Ну да, это сизифов труд.
У меня никогда не бывает заготовленной структуры, синопсиса книги — я начинаю писать, а сам текст уже диктует мне, что писать дальше. Самое сложное для меня — упражнение, при котором нужно описать сюжет в 23 словах, это для меня так же сложно, как начинать с пустого листа.
— Вы всю жизнь прожили в Тель-Авиве. Можете назвать одну самую раздражающую вещь в этом городе и одну вещь, которая, несмотря ни на что, делает его для вас лучшим городом?
— Больше всего в том районе, где я живу, я люблю разнообразие. Там много туристов, много разных израильтян, есть наркоманы, бездомные — мужчины ходят с большими тележками из супермаркетов, а женщины с маленькими. Я живу на первом этаже, и вся улица прямо передо мной. Об этом районе я и пишу свою новую книгу.
А раздражают цены — и арендная плата, и все вообще безумно дорого. Я плачу за трехкомнатную квартиру в хорошем, но довольно шумном районе, 2000 долларов.
— Есть стереотип о писателях, которые любят тишину, а вам, наоборот, нравится этот шумный хаос?
— Раньше я жила на природе: открываешь окна, там одни деревья и птицы, просто замечательно. Но когда живешь в Тель-Авиве, невозможно впасть в депрессию, потому что весь этот шум и многолюдность тебя поддерживают. Не успеваешь выйти из дома и уже видишь, как кто‑то копается в мусорных баках, ночью то и дело слышишь, как люди чокаются бутылками в кафе. Когда я только переехала, я думала — какой кошмар! А сейчас этот звон и шум меня успокаивают.
