Людмила Улицкая — о смерти, стихах и Советском Союзе

В этом сборнике два цикла, один называется «Подружки». Сегодня я получила письмо из Германии, где они просили разрешения напечатать еще два рассказа и включить в этот сборник из давно напечатанных, но не переведенных у них. Они тоже про подружек — «Цюрих» и «Женщины в русских селениях». Эти рассказы логично могли бы быть в этой книжке, но уже напечатаны и давно написаны, еще в самом начале моей писательской жизни, поэтому сюда, конечно, не вошли.

Второй цикл называется «О теле души», название вынесено на обложку. Каждому из этих циклов предпослано стихотворение, говорю в этом случае, что я совершила каминг-аут, потому что раньше не печатала стихов — и вот, фактически первый раз. Были поэтические фрагменты еще в «Медее и ее детях», но я их подарила все-таки своей героине, а тут пишу от своего лица. Поэтому я вам хочу прочитать то стихотворение, которое имеет отношение ко второму циклу:

Конец октября. Бульвар. Скамья.
Восточнее, под кромкой гор, Генуэзский порт, западнее, если хорош прищур, Côte d’Azur.
Шелушишь в седой голове каждый факт, который был понят и принят не так,
как надо бы сейчас.
Все лживо, криво, наперекосяк.
Кретинка! Дурак! I’m fucked!
Ни один не выучен урок.
Но как же перло, и до сих пор прет.
Не за заслуги, за так…
Заканчивается антракт,
начинается третий акт.
Все прожито — первый синяк и последний рак, все утекло — мед из сот, гной из ран, Евангелие, Библия, Коран,
даже буддизма безлюдный рай.
Въезжаю в заключительный эпизод,
и не важно, сладок или кисл,
он отливается в последний смысл. Хотелось бы фрактальности, но ее нет. Есть только фронтальность, как этот стих. Нет на подмостках поэта. Но зал затих. Падает занавес. Черный кабинет.
Есть ли там кто? Или никого нет?

В своей жизни я прощалась со многими людьми. И каждый раз это ощущение, что кусок жизни уходит вместе с человеком, которого я любила. Последний раз ушла моя подруга — почти неделю тому назад. Попрощаться я успела, ездила к ней.

В результате сложных, не всегда простых опытов у меня возникло сильное ощущение, что смерть есть часть жизни. Причем безумно важная, потому что без самого факта смерти и признания его наша жизнь не имела бы никакого смысла.

Потом каждый — и со мной это происходило — переживает первое столкновение с ней. Обычно это мертвое животное — кошка, мышка, лягушка, — и возникает это ощущение ужаса, что вот оно только что было живым — и вот оно мертвое. Потом следующий этап — когда уходит кто‑то из людей: бабушка, дедушка, сосед. И это сильное переживание.

В моем случае это была смерть моего прадеда, которая была идеальна — такое можно пожелать любому. Ему было 93, он был в кругу семьи, его все обожали, он успел со всеми проститься. Мне было семь лет, эта картинка застыла у меня в голове, и важность ее с годами делается все более значима. Многое забывается, а это нет. Помню, меня привели с улицы, и он сказал: «Люсенька, какая большая девочка! Все будет хорошо». Я считаю, он меня таким образом благословил.

Первое детское столкновение со смертью дает представление, что с тобой это тоже может произойти. С этого времени вся наша жизнь — принятие этих драматических вещей. Мы знаем людей, которые категорически не хотят видеть и осознавать смерть, я не из этой породы. Для меня смерть — это точка жизни, и это обстоятельство бросает свет на всю нашу оставшуюся жизнь, когда ты понимаешь, что все конечно.

Я из «раковой» семьи, у нас все умирают от рака. Моя мама умерла в 53 года и болела 11 месяцев. Это было сорок с лишним лет назад. Я бывший ученый и должна сказать, то, что происходит в науке и медицине, — это космическая скорость. Подруга, которая у меня недавно умерла, болела 17 лет раком. Причем у нее было хорошее качество жизни, она много радовалась, много путешествовала.

Когда я десять лет назад переболела раком, то у меня было это чувство радости жизни. От природы мне это совершенно не свойственно, я большая зануда: мне, чтобы порадоваться, надо носом ткнуться во что‑то особенное. После моей болезни у меня совершенно поменялась психика, сейчас я не упускаю ни малейшего повода порадоваться, будь то все что угодно — даже просто приятное лицо незнакомое. Я всегда себе говорю: «О, вот оно!» Жизнь от этого делается более осмысленной.

Вообще я считаю, что в наше время книжки должны быть потоньше. Мало времени. Вот написала роман — и кто прочитает его? Надо бы, чтобы он был поменьше, а у меня получаются толстые книги, ничего не могу поделать.

Вы правы, очень многие из моих рассказов можно было бы расширить до повести, до романа. Но это мое сознательное решение — спрессовать, сделать этот снежок маленьким и крепким. Я получаю большое удовольствие от того, что рассказы плотные. Если бы мне надо было выпускать книгу раз в год, я, конечно, не так стала бы поступать с сюжетами.

Любимой книги из написанных нет. Я всегда очень занята последней, над которой работаю. Честно признаюсь, что этой книжкой я довольна — ты проходишь по пределу своих возможностей. У каждого есть это реалистическое ощущение их границы. Вот мне кажется, что лучше я уже не смогу.

Я написала роман «Зеленый шатер». Это 70–80-е годы, это мое время, это моя жизнь. Я знаю, откуда родилось и то и другое. Сейчас Андрей Смирнов выпустил свой новый фильм «Француз» — у меня к нему отношение не как к кинематографу. Я сидела и понимала: «Ага, это он оттуда взял, это — оттуда, а тут мне не хватает Алика Гинзбурга (Александр Гинзбург — журналист, составитель одного из первых в СССР сборников самиздата «Синтаксис», где впервые были напечатаны стихи Бродского. — Прим. ред.), это было с ним», — так что я плохой зритель. Но вот я смотрела на его работу и поняла — ему понадобились тоже те же самые сорок лет, для того чтобы посметь об этом говорить. И дело не в страхе. А в том, чтобы уложился весь этот пазл. Проходит время, и мы понимаем, как между собой сочетались разные события и кто чего стоил. Мне требуется много времени, чтобы разобраться. Я не готова сегодня написать что‑то серьезное о том, что происходит в нашей современности. Я готова писать публицистику, выступать, но написать художественную литературу — вряд ли. Сейчас я собираю книжку, в которой будут мои эссе, которые не напечатаны.

Есть несколько вещей, за которые мы можем благодарить советскую власть, — например, за потрясающую школу дружбы, потому что то, как люди дружили в эти темные годы, было уникальным. Мы друг другом спасались, друг от друга зависели, была общая жизнь… Ты не мог выйти из дома до тех пор, пока твоя подруга не придет и не посидит с твоим ребенком. Чтобы купить билет на поезд, надо было позвонить двоюродной сестре Тамары, у которой знакомая билеты в кассе продает. Социум был необычно поливалентный, мы без друзей не выживали.

А второе — это чтение. Роскошь книг, которые ты добыл и за которые заплачено большой ценой. Самиздат был самый разнообразный: философский, религиозный, политический, литературный и даже научный. Ценность книги была тогда другой, мы брали книгу — и она была нашим завоеванием.

Плохо к ним отношусь. Я немножко понимаю про то, как делаются сценарии. Я ходила на семинары в Дом кино, там преподавали Андрей Хржановский, Голованов, Норштейн для авторов, которые хотят писать сценарии для мультипликационных фильмов. Это была важная школа, которая дала мне умение построить эпизод.

Драматург делает полупродукт, а продукт делает режиссер. Мне очень часто предлагают экранизации, дважды предлагали «Даниэля Штайна», я отказалась. Я знаю, что писала его с абсолютно кинематографической сменой эпизодов, я бы дала его в руки режиссеру, которому полностью доверяла. Но нет. Плюс мне не нравится писать сценарий по вещи, которую уже написала, — это значит, ты переписываешь историю — просто другим языком. Хотя надо сказать, что Юрий Грымов сделал вполне пристойный сериал по «Казусу Кукоцкого». Если бы он предложил сегодня, я, может быть, и отказалась. А тогда поговорили, и его концепция показалась мне возможной.

Но сегодня я работаю с театральным режиссером, который мне очень нравится — Анджей Бубень, который работает в Питере и, кажется, что‑то ставил в Перми. Последняя наша работа — в театре «Современник», пьеса «Русское варенье», замечательно поставил. Еще сделал очень хорошо инсценировку «Зеленого шатра». И вот с ним доверие сложилось.

Пишу ли я каждый день? Я пишу, когда жизнь позволяет. Раньше я уезжала в Германию, это были времена, когда немцы давали мне стипендию и поселяли в какой‑то дом творчества. Так я написала несколько книг. А когда я в Москве, то это кошмар. Вышла книжка, и у меня нет времени не то чтобы поработать — суп сварить. Но сегодня сварила.

Я очень рада, что моя первая книга вышла в 50 лет. Не о чем жалеть. Я уже была взрослым человеком, и очень многие вещи, волнующие молодых, меня уже не трогали. Мне повезло на самом деле. Меня часто спрашивают молодые: «А как вы напечатались?» А я им отвечаю: «Мой путь в 50 лет вас вряд ли устроит».

Благодарим за помощь в подготовке материала куратора литературной программы Центра Вознесенского Илью Данишевского и арт-директора Центра Вознесенского Антона Каретникова.