У нас в городе живет принц. Левая рука у него, как у всех, а вместо правой — крыло как у лебедя.
Когда-то злая мачеха превратила принца и одиннадцать его братьев в белых лебедей — ей не хотелось растить и воспитывать двенадцать сыновей своего мужа от прошлого брака (мертвенно-бледное, неживое лицо той, предыдущей жены, глядело остекленело с развешанных по стенам портретов; непрерывная череда беременностей свела ее в могилу, когда ей не было и сорока). Двенадцать шумных, тщеславных мальчишек, двенадцать ранимых, требовательных «я», двенадцать клубков подростковых проблем — все эти радости достались новоявленной королеве довеском к титулу.
Короче говоря, мачеха превратила принцев в лебедей и велела им лететь прочь.
Проблема была решена.
Тринадцатого ребенка, самого младшего, королева пощадила, потому что это была девочка. Но мачехины надежды вырастить из нее наперсницу и верную спутницу по многочасовому шопингу довольно быстро растаяли. С другой стороны, разве не естественно, когда девочка смотрит букой и огрызается на мачеху, превратившую ее братьев в птиц? Какое-то время королева еще старалась терпеливо сносить угрюмое молчание падчерицы, покупала ей бальные платья, которые та ни разу не надела, но скоро ей это все надоело. И принцесса зажила в замке на правах бедной родственницы: ей давали кров и стол, терпели, но не любили.
Двенадцать принцев-лебедей жили на скале в открытом море, и лишь единственный день в году им дозволялось появляться в родном королевстве. Этого дня король с королевой ждали с нетерпением, а когда он наступал, чувствовали себя неуютно. Мало радости провести день с двенадцатью некогда статными и отважными сыновьями, которых видишь раз в год, а они знай себе гогочут, чистят перышки и, хлопая крыльями, клюют крошки во дворе замка. Король изо всех сил притворялся, будто страшно рад их видеть. У королевы каждый раз случалась мигрень.
Шли годы. И вот наконец…
Когда принцы-лебеди прилетели на очередную ежегодную побывку, младшая сестра сняла с них злые чары. В лесу, где она собирала ягоды, ей встретилась старушка-нищенка, которая научила девушку: единственный способ расколдовать братьев — соткать им рубахи из крапивы.
Трудиться приходилось тайком, потому что рубашки надо было ткать не из абы какой крапивы (так, во всяком случае, сказала старушка), а из собранной ночью на кладбище. Если бы кто увидел, как принцесса в глубокой ночи рвет крапиву меж могильных камней, мачеха, как пить дать, объявила бы ее ведьмой и отправила на костер. Девушка смышленая, она не полагалась на заступничество отца, к тому времени уже втайне лелеявшего мечту (в которой даже самому себе не признавался) избавиться наконец от всех своих детей.
По ночам принцесса пробиралась за крапивой то на одно, то на другое кладбище, а потом дни напролет ткала рубахи. Пришлось очень кстати, что в замке на нее никто особо внимания не обращал.
Дело уже шло к концу, но как-то раз столичный архиепископ (его-то никто не стал спрашивать, что он забыл ночью на кладбище) подглядел, как принцесса собирает крапиву — и на нее донес. Королева давно подозревала, что что-то с этой девицей неладно (та, подумать только, не доверяла мачехе даже самых невинных девичьих секретов и воротила нос от туфелек, которые хоть в музее выставляй), и ее подозрения наконец оправдались. Король, как и следовало ожидать, пошел на поводу у супруги — надо же было показать себя человеком сильным и неподвластным сантиментам, образцовым правителем, для которого нет ничего важнее, чем защитить свой народ от козней темных сил, королем, который готов обречь на казнь собственную дочь-принцессу, лишь бы гарантировать безопасность подданных, уберечь их от злых чар и бесовских наваждений.
Принцессу уже возвели на костер, когда из-под хмурых небес на замковый двор спустились лебеди. Она набросила на птиц крапивные рубахи — и в тот же миг над двором пронесся ослепительный шумный вихрь, и из него выступили двенадцать статных юношей. Все двенадцать были, если не считать рубах из крапивы, абсолютно голыми; вокруг них в воздухе кружились, опадая, белые перья.
Если точнее…
…то одиннадцать принцев предстали публике в полностью первозданном виде, а вот двенадцатый расколдовался не до конца: правое крыло осталось у него крылом, потому что сестре не дали докончить работу и у последней рубахи недоставало одного рукава. В принципе, могло ведь быть и хуже.
Одиннадцать молодых людей в скором времени женились, завели детей, обросли связями и знакомствами, принялись закатывать вечеринки, которые всех — даже мышей в подполе — приводили в полный восторг. Немилосердно обставленная мачеха, оставшись в столь вопиюще неподобающем ее статусу меньшинстве, удалилась в монастырь, чем подвигла короля на фантомные воспоминания о том, как он свято хранил любовь к заколдованным сыновьям, но был бессилен противиться старой ведьме; принцы его версию прошлого приняли с превеликой охотой.
Вот и сказке конец. «Жили долго и счастливо» — выпал общий, неумолимый, как нож гильотины, приговор всем ее персонажам.
Точнее сказать, почти всем.
У двенадцатого брата, того, что с лебединым крылом, дела складывались не слишком счастливо. Отцу, дядьям с тетками, всяким прочим знатным господам и дамам он служил неприятным напоминанием о том, как запросто они уживались с силами зла и как легко отправили принцессу на костер, не дав доткать спасительные рубахи.
Придворные отпускали в адрес крылатого принца шуточки, которые радостно, под видом невинных хохм подхватывали одиннадцать его анатомически безупречных братьев. Стоило ему появиться в комнате, как маленькие племянники и племянницы, дети одиннадцати братьев, разбегались кто куда, а потом хихикали из-за кресел и гобеленов. За столом невестки наперебой просили принца вести себя поспокойней (увлекшись, он начинал размашисто жестикулировать — так, что однажды смахнул на пол целый олений окорок). Дворцовые кошки при виде его сердито шипели и пускались наутек.
В конце концов двенадцатый брат собрал нехитрые пожитки и отправился прочь. Но в большом мире жизнь его складывалась ничуть не легче, чем во дворце. Он мог рассчитывать лишь на самую черную работу. У него не было востребованной рынком специальности (у принцев таковой не бывает), и работать он мог только одной рукой. Женщины проявляли к нему интерес, но, как вскоре стало понятно, одни воображали себя Ледой, а другие, что еще хуже, надеялись своею любовью вернуть ему человеческую руку. Так что все романы были недолгими. С крылом неудобно было ездить в метро и невозможно в такси. В перьях все время норовили завестись паразиты. Вдобавок ко всему крыло приходилось каждый день тщательно, перышко за перышком, мыть, иначе из молочно-белого и лоснящегося, как лепесток тюльпана, оно становилось неряшливо взлохмаченным и серым.
Он жил со своим крылом, как другие живут со взятой из приюта собакой: милой и доброй, не поддающейся дрессировке психопаткой. Ему пришлось полюбить его. А еще крыло бесило принца, восхищало, раздражало, утомляло и огорчало. Сколько он ни старался, оно вечно пачкалось, ужасно мешало проходить в двери и через турникеты, но, главное и самое печальное, принц не сумел превратить его в неповторимое достоинство. Что, в принципе, было не так уж и нереально. Ему ясно виделось, как он мог бы преподнести себя миру сногсшибательным плодом метаморфозы, юным богом, который бесконечно, до напряженно-эротичной заносчивости горд отклонением от анатомической нормы, тем, что девять десятых его — цветущая, рельефная мужская плоть, а одна десятая — ангельское крыло, великолепное своей ослепительной белизной.
Касания этих перьев, дорогая, вознесут тебя до облаков, а с тем, что есть во мне мужского, ты воспаришь еще выше в небеса.
Принц недоумевал: как могло выйти, что он не такой? Где он дал слабину, из-за которой теперь год за годом у него все растет и растет брюшко, становятся все покатее и покатее плечи, а сам вид его внушает все бóльшую жалость? Почему ему не под силу восстановить форму и расправить плечи, чтобы естественно и непринужденно ходить по клубам в черном, в облипку костюме без одного рукава?
Да-да, радость моя, это крыло. В этом я немножко ангел, но в остальном, уверяю тебя, сущий дьявол.
Но нет, ни на что такое он не был способен. С равным успехом он мог попытаться пробежать милю за три минуты или сыграть виртуозное скрипичное соло.
Так он и живет помаленьку. Каким-то образом ухитряется платить за квартиру. Ищет и, случается, находит любовь. К шестому десятку он сделался ироничным и как бы вроде неунывающим, какими бывают обычно люди, слишком многое в этой жизни повидавшие. Умудренный опытом и годами, он осознал необходимость сделать выбор между ожесточенностью и юродством. Научиться понимать, когда шутят над тобой, и первым смеяться над направленной на тебя остротой — этот вариант он предпочел как наименее унизительный.
Там, во дворце, братья его женаты кто во второй, а кто и в третий раз. Взращенные в холе и неге, их дети избалованны и непослушны. Сами принцы коротают дни, забрасывая в серебряные кубки золотые шары и на лету пронзая шпагами мотыльков. За ужином их развлекают шуты, жонглеры и акробаты.
Двенадцатый же брат коротает вечера в окраинных барах, где торчат завсегдатаи, не до конца — или вовсе — не освободившиеся от наложенных на них заклятий. Вроде трехсотлетней старухи, попросившей у золотой рыбки бессмертия, но не успевшей уточнить, что к нему должна прилагаться и вечная молодость. Или лягушки с крошечной золотой короной на голове, так и не сумевшей полюбить ни одного из мужчин, готовых поцеловать ее и этим развеять чары. Или принца, который долгие годы разыскивал по свету свою спящую красавицу, чтобы поцелуем вернуть ее к жизни, но в конце концов охладел к странствиям по горам и долам и теперь перемещается из бара в бар, везде заводя песню о том, как его бросила возлюбленная.
Среди этой публики мужчина с лебединым крылом слывет везунчиком.
Жизнь его, убеждает себя принц, сложилась не худшим образом из всех возможных. Это, наверно, уже неплохо. В ней, кажется, даже есть место надежде — на то, что хуже она не станет.
Иногда по ночам, притащившись домой пьяным в хлам (это случается с ним довольно часто), кое-как преодолев пять лестничных маршей до квартиры, включив телевизор, он вырубается на диване, а несколько часов спустя, едва первые серые отсветы ложатся на планки жалюзи, просыпается один на один со своим похмельем и обнаруживает, что во сне прикрыл себе крылом живот и грудь или скорее (он понимает, что такого не может быть, но все же…) что его по собственной воле укрыло само крыло, которое ему и одеяло, и компаньон, преданный чужак, по праву поселившийся в его пределах, заискивающий, восторженный и обременительный, каким и положено быть приютскому щенку. Его несносный домочадец. Его бремя и его товарищ.
Издательство
Сorpus, Москва, 2016, пер. Д.Карельского