Историк Юрий Слезкин — о том, что в истории России интересует американских исследователей

Я не собирался писать такую большую книжку. Я много раз об этом рассказывал: я хотел написать историю коммунальной квартиры вроде той, в которой вырос. Но не нашел квартиры, где было бы достаточное количество жильцов и семейных архивов, к которым у меня был доступ. И вот переезжал из дома в дом, пока не оказался в самом большом, где я точно знал, что будет достаточно архивов, людей, потомков, рассказчиков и так далее. Так что я не думал писать книжку о самом большом жилом доме в Европе. И даже когда начал ее писать, не думал, что она получится такой большой. Я думал, что построю дом, заселю его и потом буду смотреть на то, как там люди живут и как они умирают — а у большинства из них всего лет пять-шесть было, чтобы пожить. Но потом я решил, что надо их представить, а чтобы представить, нужно понимать, как они жили, как они выросли, как они стали большевиками, — и вот получилась такая большая книжка.

Я начал писать ее по-английски, как все, что я писал, потому что я много лет работал в Америке, там учился в аспирантуре и привык все профессиональное делать по-английски (Слезкин — профессор исторического факультета Калифорнийского университета в Беркли; получил степень доктора философии в Техасском университете в Остине. — Прим. ред.). Но понял, что это страшная ошибка: конечно, эта книжка должна быть русской, должна в основном существовать для русского читателя и должна жить по-русски. Делать было нечего, я уже начал писать по-английски, но уже зная, что это будет русская книжка, я все оригиналы, все цитаты хранил в специальных компьютерных папочках, чтобы потом их легко было найти. Предыдущие книжки кто‑то другой переводил, а я потом редактировал или вообще переписывал заново — но по крайней мере кто‑то другой начинал работу.

Когда обо мне пишут в аннотациях «американский историк», я пытаюсь в той степени, в которой у меня есть власть, изменить такого рода текст. Я вычеркиваю «американский». Вообще, кстати, здесь в России очень принято тегировать национальность. Это не везде практикуется и не всегда понятно, что значит. Я американский историк в том смысле, что я всю свою профессиональную карьеру провел в Америке, и мое профессиональное обучение тоже имело место в Америке. Но, хотя у меня гражданство американское, я себя американцем не считаю, я считаю себя русским человеком, который живет в Америке. А какой я историк, в общем, не важно.

Было время, когда большинство историков России интересовали одни и те же определенные вопросы — часто и ответы были похожими. Так называемый период холодной войны, тоталитарная школа потом, в 70-е годы, интерес к истории рабочих, к «истории снизу», позже — к повседневной истории и так далее. В любой отрасли знания, тем более в гуманитарной, всегда бывает мода, и в разное время в моде разные темы. За время моего пребывания в мире американской академической науки, имеющей отношения к России, интерес изменился, например, просто хронологически.

Когда я начинал, очень многие мои старшие коллеги занимались так называемым поздним имперским периодом, концом Российской Империи и революцией в узком в ее понимании — 1917 год, Гражданская война. Потом, когда я приехал в 1983 году в аспирантуру, все более и более высокий процент историков занимался тридцатыми годами, террором и вообще ранним сталинизмом. А потом постепенно это сдвигалось, и сейчас очень модно заниматься «оттепелью» и все больше так называемым застоем. Уже есть как бы стандартная история застоя, а есть и ревизионистская школа, которая не считает его застоем, а считает расцветом. У меня один аспирант написал очень хорошую диссертацию о радикальных движениях в конце 1980-х — начале 1990-х годов. Там у него очень хорошая глава об [Анатолии] Фоменко, о Виссарионе и его братстве, о мормонах и их миссионерской практике в России. Он ее скоро опубликует, и я надеюсь, что она тоже будет переведена на русский и будет тут, я думаю, многим интересна.

Как я пытаюсь показать в книге, революция не пожирает своих детей, она пожирается детьми революционеров. Мои основные герои, на мой взгляд, не дети революции, они ее родители, создатели. А революции гибнут до́ма, мне кажется. Потому что радикальная революция, если это революция, которая всерьез пытается перестроить всю человеческую жизнь, в частности, на основе всеобщего равенства, не может существовать в домашнем быту. Она не может победить семью, мне кажется. Потому что семья есть бесконечный неиссякаемый источник неравенства, коррупции, иерархии и так далее — любая попытка положить этому конец раз и навсегда разбивается о быт. Поэтому, мне кажется, так полезно и интересно не с вуайеристской, а именно с концептуальной точки зрения посмотреть на быт людей, которые собирались этот быт трансформировать — вплоть до полного уничтожения.

8 октября в в книжном магазине «Пионера» Pioner Bookstore Сергей Сдобнов обсудит c популяризатором науки Тимом Скоренко его книгу «Изобретено в СССР: История изобретательской мысли с 1917 по 1991 год», которая вошла в лонг-лист премии «Просветитель». Вход свободный, по регистрации.