Секс, смерть и социальные сети: о чем говорят Водолазкин и Аствацатуров

Водолазкин: «Мой герой [в романе «Брисбен»] очень автобиографичен, я ему много подарил, но это не я. Даже если автор дарит герою почти всю свою биографию в прямом или измененном виде, он не делает этого героя близким себе. Я как‑то вспомнил, как вылепил снеговика в детском саду, надел на него свою куртку, свою кепку и даже черты лица его приблизил к своим, но это был не я. Этот снеговик был холодным, в нем было намного меньше эмоций, у него отсутствовало чувство юмора — и я подумал, что биографические подробности и внешний вид никакой роли не играют.

Любой писатель дарит герою свою биографию и свои чувства. Писатель же — не выдумщик, в отличие от общепринятой точки зрения. Писатель — собиратель. Сначала он собирает, а потом переносит в другое место, и кому‑то кажется, что он это придумал. Ничего подобного — он это вытащил из какой‑то другой действительности, другого времени и подарил своему герою.

Фантастика — это перенесение фактов, реалий из одних обстоятельств в другие. Так вот когда они переносятся, то теряют прежнюю принадлежность. Они становятся фактом жизни героя. Не верьте в псевдобиографическую прозу, а если какие‑то факты объединяют писателя и его героя, надо понимать, что у писателя безвыходное положение. Кого он знает лучше всего? Себя. Потому из себя он и вытаскивает подробности, но писатель — такое загадочное существо, которое, обнародуя факты своей биографии, ничуть не становится понятнее для читателя».

Аствацатуров: «Я пишу то, что Евгений назвал «псевдоавтобиографией». Это не я придумал: у нас есть Валерий Попов, который пишет «как бы» биографии, Эдуард Лимонов, Генри Миллер, Луи-Фердинанд Селин. Это такое направление. Хотя у моего героя то же имя, живет он там же, где я, и работает там же, важно понимать, что роман — это все-таки слова. Это ситуация правдоподобия, правда, чаще всего банальна.

Я бы хотел, чтобы все поверили. Это часто происходит, и люди дают мне какие‑то советы — например, найти другую работу. С одной стороны, мне хочется, чтобы поверили, что мой герой реален. С другой — важно понимать, что не только текст похож на жизнь, но и жизнь похожа на текст. Это альтернативная биография, логика слов практически уничтожает всю правду — мысль изреченная, как известно, есть ложь».

Аствацатуров: «В романе «Не кормите и не трогайте пеликанов» я брал какие‑то куски, выписанные как анекдот, и постил их в фейсбуке, чтобы посмотреть реакцию. Часто бывает, что я напишу что‑то в сети, а это хорошо ложится в сюжет. В фейсбуке мы моделируем свою личность — мы попали в некий образ и начинаем его соблюдать. Я это впервые почувствовал в 2002 году, когда завел себе «Живой журнал»: я там вдруг понял, что можно все, что угодно. Можно ругаться матом, можно хамить — ты сидишь под маской, и вся агрессия разбивается о твоего персонажа. Такой же момент моделирования, как в художественной прозе — я ничего там не утверждаю.

Мне интересно наблюдать своего сына Гошу, он часто фигурирует у меня в ФБ-зарисовках. Три дня назад он сказал: «Папа, я был на акробатике с тренером, однокурсников не было». Я сразу понял, что он сын преподавателя — ребенку три с половиной года. Иногда я за Гошу допридумываю — он уже стал у меня персонажем, зажил своей детской жизнью.

Происходит псевдообщение: в фейсбуке одни смоделированные личности с другими разговаривают. Общаются наши аватары — мы же не общаемся».

Водолазкин: «Я представлен все-таки во всех соцсетях. Есть волонтер, который обратился ко мне с просьбой вести мои сети, — я вяло сопротивлялся в начале, но согласился. Штука в том, что у меня даже нет доступа, но, говорят, ничего плохого там не пишут.

А свободного времени у меня нет. Дикое количество всякой окололитературной деятельности: интервью, поездки. Это интересно на первых этапах, потом — нет. Когда в 150-й раз задают один и тот же вопрос, а ты даешь 150 одинаковых ответов…

У меня была замечательная история в Румынии. Меня там пригласил Первый канал в прайм-тайм на часовое интервью. Мне в ухо вставили какой‑то прибор, где звучал голос переводчика, — и эта штука у меня вылетела. Я думал, что передача в прямом эфире, и если я начну на карачках искать эту штуку, то уроню звание русского писателя. Я не стал этого делать и продолжил отвечать на вопросы, хотя не могу сказать, что я большой специалист в румынском языке.

В какой‑то момент ведущий останавливает все и спрашивает: «У вас что‑то не в порядке?» Я говорю, а дальше узнаю, что передача не в прямом эфире, а отложенная на час. «Прежде чем мы продолжим, — говорит он, когда все наладили, — можно вопрос: «Как же вы отвечали на мои вопросы?» — «Ориентировался на выражение вашего лица». Он говорит: «Это запредельно хорошо. Вы вызываете у меня уважение». «Боюсь, вы переоцениваете мои качества, — отвечаю я, — у меня многие вещи спрашивали обычно раз 150, и я знаю, с каким выражением лица задается тот или иной вопрос». «Да, это интересно, — говорит он, — вы были как Горбачев: отвечали на мой вопрос, но немножко не о том». «У нас такая традиция», — скромно сказал я.

Я когда‑нибудь напишу повесть «День писателя». Сидишь себе дома, не выключаешь телефон, потому что ждешь важный звонок. И тут звонят из известной газеты и говорят, что у них ко мне вопрос как к писателю: «Как вы думаете, со льдом лучше бороться гранитной крошкой или солевым раствором?»

И так ежедневно. То спрашивают: «Как правильно: «шпротов» или «шпрот»? Нам надо сослаться на авторитетное мнение». «Самое авторитетное — у словаря», — отвечаю я. «Но у вас, в отличие от словаря, высокий уровень медийности».

Аствацатуров: «Меня вот тоже спрашивают часто абсурдные вещи. Как‑то журналист спросил меня: «В чем смысл жизни?» — и я завис на три дня. А он прислал мне письмо потом: «Вот из‑за таких, как вы, у нас в стране все так плохо».

Аствацатуров: «У меня первые два романа герой ничего такого себе не позволял. Он не про это. Я помню, как‑то дал интервью про то, что секс в литературе меня не интересует. И вот первое мое интервью так и называлось: «Секс меня не интересует». Я пришел домой, и моя жена говорит: «С одной стороны, это хорошо, что ты так сказал, потому что посторонние женщины не будут появляться. Но с другой — в какое положение ты меня ставишь…»

В этом романе секса как такового тоже нет, но много постельных сцен. Я не знаю, как это описывать. Мне как‑то Быков сказал: «Вы там в своем Петербурге, кроме Валерия Попова, не умеете как‑то. Давай уже попробуй!» Я попробовал, но у меня герои просто в постели разговаривают. Я описываю только то, что было до и после. У моего друга Германа Садуллаева была идея: он хотел пригласить тебя, Женя, меня, Елизарова написать разговоры в постели между мужчиной и женщиной после секса. Ты бы принял участие в таком проекте?»

Водолазкин: «Однажды я, общаясь с [актрисой] Фанни Ардан, сказал ей: «Фанни, мы занимаемся с вами практически одним и тем же. Писатель — он актер, он проигрывает все сцены». Я, когда пишу, то очень живо проверяю каждую реплику — как в аэродинамической трубе каждую деталь самолета. А Ардан ответила: «Не придумывай. Писатель пишет, а актер говорит написанное. Все». Но я все равно считаю, что писатель — такой человек-оркестр, который играет все роли.

У меня была такая радость: представлять театрализованное чтение романа «Брисбен» с двумя замечательными партнерами — Игорем Скляром и Александром Ф.Скляром. А когда представляешь что‑то в сценическом виде, понимаешь, когда реплики подвисают. А любовную сцену играет Игорь, я читаю за писателя, а он — за героя. И вот он сказал мне: «Нет, так сложно в таких случаях не говорят». И я, кстати, тоже не стал в романе описывать никаких подробностей — детали компенсируют отсутствие дальнейших описаний.

У меня больше всего сексом занимаются в «Соловьеве и Ларионове» и немножко в «Авиаторе». В «Соловьеве и Ларионове» моя жена Татьяна вычеркнула некоторые сцены, сказав, что это «немножко ту мач». Но они разговаривают в постели очень много, причем о смерти. Потому что Эрос и Танатос очень связаны.

Я понял, что такое смерть, что она касается меня, когда повзрослел физически. Я тогда перестал понимать, зачем я живу, — это был мой путь к вере. И это был не страх смерти, а страх бессмысленности».

Водолазкин: «Я жил в старом дворе, где все было общим, в том числе и похороны. И вот в день таких похорон — а мне было лет шесть — я зашел в квартиру покойницы, посмотрел, как она лежит и спокойно к этому отнесся — это не произвело на меня тяжелого впечатления. Даже когда моя прабабушка, которую я очень любил, умерла, это странным образом меня не всколыхнуло. Да, было недоразумением для меня, что она умерла, но смерть как таковая меня не пронзила, не испугала. Я только потом ее для себя открыл. Отчасти я описал это в «Брисбене»: это жуткое потрясение от смерти, когда не хочется делать ничего. Я пропускал уроки, тусовался в сомнительных компаниях — это связано с тем, что я открыл для себя смерть. Только после того, как я пришел в церковь, все изменилось в моей жизни. Я открыл смысл. Мне ведь смысл был нужен. Не бессмертие, не моя физическая бесконечность, а именно смысл моего существования».

Аствацатуров: «Я понимаю, что мир течет, все меняется, и мы в конце концов умрем. В чем же смысл жизни? Это довольно страшный вопрос, потому что ответить на него невозможно, исходя из человеческого опыта. Потому что если мы руководствуемся человеческим опытом, то должны признать, что никакого смысла нет. Поскольку все, что мы создадим, будет когда‑то сметено. И не такие великие города, как Москва и Петербург, исчезали. Забываются книги: от античной литературы, по-моему, 5% осталось. Там, может, люди были покруче Эсхила, но все исчезло. И эта мысль невыносима. Все те смыслы, которые мы вкладываем, исчезают.

Вот об этом и пишет Достоевский в «Братьях Карамазовых», когда говорит о зерне, которое умирает, прорастает и рождает женщину.

Мы должны понять, что не существуем сами по себе. Мы — некие звенья в неких цепочках. Допустим, мы написали книги. Рано или поздно нас забудут. Но люди почитают наши книги, потом, благодаря этим книгам, возможно, сами напишут свои книги. Те книги, конечно, тоже забудут, но процесс будет продолжаться. Есть что‑то до и после нас. Разомкнуть эту цепь нельзя, это опасное и страшное занятие».

Благодарим за помощь в подготовке материала куратора литературной программы Центра Вознесенского Илью Данишевского и арт-директора Центра Вознесенского Антона Каретникова.