Как превратить лису в собаку? Рассказывает соавтор легендарного эксперимента

«Я окончила Московский университет и приехала сюда (в Новосибирский Академгородок. — Прим. ред.)в 1958 году. Здесь ничего не было, даже здания института, не говоря уже о звероферме, — а эксперимент надо было начинать сразу. Мы поехали в зверосовхоз Лесной Алтайского края, туда мы и свозили самых первых основателей нашей популяции — тех, которых создал еще Дмитрий Константинович (Дмитрий Беляев, организовавший эксперимент по доместикации лисиц. — Прим. ред.) в начале пятидесятых годов, когда работал в институте пушного звероводства в Москве. Он отбирал в качестве родителей самых толерантных по отношению к человеку лисиц. Несколько потомков этих скрещиваний мы перевезли в алтайский опорный пункт — по-моему, двенадцать животных: девять самочек и три самца. А потом среди тысяч племенных лисиц этого зверосовхоза отбирали опять же наиболее толерантных, в минимальной степени проявляющих реакции агрессии и трусости на человека.

Мы понимали — конечно, это не те условия, в которых шла историческая доместикация. Нам хотелось как‑то приблизить жизнь лисицы к человеку и организовать хотя бы для некоторых животных дом, в котором бы могли жить вместе лисица и человек.

Прежде чем выбрать первого жителя в этот общий дом, мы несколько раз проходили всю звероферму, все искали того, кто более всего подходит. И вот обратила на себя внимание очень маленькая самочка, но очень пушистая — мы потому Пушинкой ее и назвали. Она прямо вся из себя выходила, показывая, как она хочет жить вместе с человеком и как она любит человека. Нас останавливало то, что она уж очень маленькая, — господи, будет ли она сильным производителем, родит ли она нам много потомков? Но мы не могли ей отказать, настолько она настойчиво просила нас: возьмите меня, я самая лучшая здесь. Мы ее взяли, и, конечно, она была той, кого нам и надо было брать.

Когда мы переселяли ее из клетки в дом, — конечно, это для животных стресс большой: новая экологическая ниша, в которой они никогда не жили. Наши лисицы привыкли жить только в отдельных изолированных клетках, а тут в целом доме, да рядом человек, которого они всегда боялись. Но вела себя она великолепно. И вот подошел срок ее спаривания, она стала половозрелой, мы подобрали ей очень хорошего самца. Она забеременела, мы наблюдали за беременностью, с нетерпением ждали появления потомков, очень боялись, как повлияют на все это совершенно новые для нее условия. Беременность у них длится 51–52 дня, и вот накануне дня ее щенения, в эту ночь я была там с ней. Она вела себя беспокойно, очень эмоционально. Я ее все время загоняла в гнездо в соседней со мной комнате, где она должна щениться и сидеть с щенками. В какой‑то момент я услышала слабый писк. Я боялась заглянуть в гнездо, я поняла, что появился первый щенок. И через некоторое время она еще мокрого, необработанного щенка в зубах приволокла и плюхнула к моим ногам, где я работала за письменным столом.

Была очень холодная мартовская ночь, я побоялась, что, конечно, такой щенок моментально простынет, отругала ее, загнала вместе с щенком опять в гнездо. Но тем временем поняла, что борьба будет очень длительной, бросила какую‑то теплую подстилку к своим ногам. И через некоторое время все это повторилось — она опять к моим ногам приволокла щенка. Я понимала, что в ней происходит борьба двух мотиваций: не бросать своих новорожденных первенцев и не расставаться с человеком. И вот она выработала оптимальную стратегию: поняла, что надо всех совместить в одном месте, и перетащила всех своих потомков к моим ногам. Я уже не стала сопротивляться и гнать ее снова в гнездо, перетащила, улеглась вокруг них и начала их кормить. И в доме воцарились тишина и спокойствие.

А Дмитрий Константинович тоже с нетерпением ждал щенения первого жителя нашего общего дома, и утром по пути в институт он заглянул на ферму. Я ему рассказала, как прошла первая ночь, и он тогда очень взволнованно хлопнул ладонью по столу и сказал: «Мы должны обязательно написать книжечку обо всем, что мы здесь увидели». Книжечку с ним мы написать не успели».

«Мне несколько лет писал все время вот этот Ли Дугаткин. Он знал мои работы, которые были опубликованы в Штатах, и предлагал: «Давайте вместе напишем книжечку. Я имею какие‑то контакты с американскими издательствами, это будет легче сделать здесь. А потом — в Америке читатель знает гораздо больше, чем в России, об этом эксперименте, американскому читателю это будет очень интересно». И действительно, я потом убедилась, что американский читатель знает больше.

Я сначала все сопротивлялась. Думала, я и сама осилю, зачем мне здесь американский соавтор. Время шло, мне тяжело было, тем более, когда умер Дмитрий Константинович, на меня возложили обязанности заведовать этой лабораторией. Ну мне совсем это было не под силу — вести эксперимент, заведовать лабораторией, я поняла, что мне не осилить книгу одной. И я согласилась. Он тогда приехал, чтобы лично познакомиться со мной, увидеть лисиц. Тогда у нас их было побольше, экономическая ситуация дает о себе знать — мы все хиреем и хиреем, денег все меньше и меньше бюджетных дают нам на это дело. Приехал, вроде вас был, очень впечатлен. И второй раз приехал, чтобы обсудить план этой книги, как мы будем над ней работать. И вот так мы писали эту книгу, и так получилось, что прежде книга вышла в Chicago University Press на английском языке. Когда она вышла, право издать ее на своем языке купила Германия, купила Франция, купила Италия, купила Корея, купил Китай. То есть, короче, об этом эксперименте будет знать весь мир. Если бы мы издавали книгу на русском языке, этого бы не было.

Есть такая American Assoсiation of Science, это крупнейшая ассоциация ученых в Америке, она издает всемирно известный журнал Science. И вот, кроме издания этого журнала, она отслеживает каждый год лучшие статьи, лучшие книги, — и вот она признала эту книгу лучшей научной книгой для молодежи. Премию нам с ним дали какую‑то, по-моему, 3000 долларов мы с ним разделили — и сами закупили на свои деньги такое огромное количество экземпляров! И распространили по всем библиотекам учебных заведений среднего и высшего уровня, чтобы каждая библиотека имела эту книгу. Вот такой был резонанс у этой книги в Штатах. Ну и наши предложили из «Альпины» — давайте.

Конфликт некоторый у меня с ним произошел по поводу обложки. Они выбрали для обложки рыжую лисицу, запрокинувшую голову, — я не понимала, что выражает эта фотография, что именно в лисице они хотят показать? Они говорят: «Это отдел маркетинга настаивает, потому что рыжая лисица воспринимается лисицей». А я давала великолепные фотографии лисицы — но она серебристо-черная, та, с которыми мы начинали работать, собственно, рыжие-то у нас потом появились. А там фотография, по которой даже не поймешь, лисица это или собака, фотография, которая иллюстрирует название «Как лисицу превратить в собаку», — один к одному. Они ее забраковали, я махнула рукой, написала им — мое отношение к этому вы знаете. Но тем не менее книга-то вот уже выходит».

«Мы сотрудничаем с американцами, а одна из сотрудниц, Анна Кукекова, периодически вывозит от нас либо мозги, либо какие‑то эндокринные железы, либо еще что‑то. В общем, она вывозит от нас в Штаты биологический материал, над которым будут там работать. Чтобы вывезти его, надо очень много ветеринарных разрешений получить — и местных, и международных, — и только с этими разрешениями пропускают через таможенный контроль. И вот последний раз она вывозила материал, вроде все бумаги оформили, — а какой‑то таможенник ее не пропускает, чего‑то там не хватало. Она была просто в шоке: столько материала, такой тяжеленный рюкзак, не знала, что делать. И тут на смену тому таможеннику, который работал с ней, приходит другой, вникает во все бумаги и говорит ему: «Как ты мог это сделать? Ведь это материал того знаменитого эксперимента, описанного в книге, которую ты купил только что!» И ее со всеми огромными рюкзаками — пожалуйста, летите в Америку, куда угодно. То есть книга еще является вот таким документальным, что ли, свидетельством того, что у нас сделано и что продолжает делаться. Я не допускаю, чтобы у нас в России какой‑то таможенник знал про эту книгу, пусть она и на русском была бы написана. Меня это поразило: то есть даже у среднего простого американца интерес к научно-популярным писаниям о науке больше, чем у нашего читателя».

«Мне кажется, и к животным у них другое отношение, чем у нас. Ведь, конечно, это редкие случаи, но такие ужасные случаи бывают, когда бросают собак, выбрасывают из окна многоэтажного дома маленького щеночка или маленького котенка. Вы понимаете, это просто чудовищно. Я не могу себе представить, что чувствует этот человек, что у него на душе, что у него в сердце.

В России люди немножко другие. И я часто задумываюсь над тем почему. Ведь вообще русское сердце — очень доброе сердце, я это знаю, русские люди безгранично добрые, — но почему теперь у современного человека вот такое отношение к животным? Ведь раньше почти в каждом доме жила собака, а уж кошка обязательно жила — а теперь это редкость.

Я сама не один раз подбирала. И дети мои подбирали и притаскивали домой. Кошек брошенных бездомных, мяукающих в морозы, постоянно подбирают — а ведь кто‑то постоянно их выбрасывает! Мне однажды сказали: «Ты ненормальный человек — чтобы такое отношение к четвероногим было, как к людям». Но четвероногие тоже живые, они тоже чувствуют боль, они все чувствуют. Я не могу так, вот не могу, может, я и действительно ненормальная, но у меня вот такое отношение к животным. Поэтому я шестьдесят лет с этими лисицами; я не могла их оставить, просто не могла с ними расстаться. Конечно, здесь подхватят, здесь есть сотрудники, — но я не могла допустить мысли.

Я раньше, когда возвращалась домой из института, всегда молила: «Господи, только бы мне не встретилась какая‑нибудь бездомная собака — иначе она пойдет за мной, а я не смогу перед ней закрыть дверь». Всегда боялась, и было такое — вот увязывается собака, шлепает и шлепает за мной до самого дома. К дому подхожу, думаю — ну чего мне с тобой делать-то? У меня уже все ниши заняты ваши, куда я еще тебя-то приведу? Иногда приводила временно, муж все время ругал — тебе, говорил, надо работать в приюте. Ну я когда‑то думала — а в науке была очень трудная ситуация, сокращали научные кадры, зарплату периодически не платили, — ну в крайнем случае организую приют для бездомных животных».

«У меня, конечно, не было совершенно этого страха. Потому что период, когда генетики жили все в страхе, когда я приехала сюда, уже прошел. Один факт, что в рамках сибирского отделения был создан Институт цитологии и генетики, уже говорит о том, что тот период прошел. Конечно, были еще отголоски этой борьбы, и какие‑то публикации были, но это все-таки, все понимали, ушло необратимо. Нет, никакого страха у меня не было. Мне-то что, я под крышей Дмитрия Константиновича — самое главное, что у него не было страха. Он верил, что все-таки настоящие научные тенденции победят, выровняется все. И работать у такого человека мне совершенно было не страшно».

«Когда‑то я просто жила там. Ведь первые годы нельзя было редко быть на ферме, нужно было видеть: вот двухнедельные какие они, вот в месяц какие они, вот в два месяца какие они — надо было постоянно их наблюдать и тестировать. А вот после того, как случилась проблема со зрением у меня, — в 1991 году первый раз, в 1993 году второй раз, — конечно, мои возможности посещать звероферму стали меньше существенно. Даже не столько возможности — ну приехать я могу, меня довезут, по шеду походить я могу, но эффективность этих посещений резко упала. Раньше я каждого лисенка в лицо узнавала — настолько я часто бывала у них и замечала все изменения в них. А теперь, к своему сожалению, я подхожу к клетке — и не вижу в целом его фенотип, то есть я не вижу в целом его внешность, я не вижу выражение его морды, я этого ничего не замечаю.

Эффективность таких моих визитов, конечно, снизилась, поэтому я считаю, что эффективнее мне вот здесь работать над статьями сотрудников, над грантами. Вот опять пишут, просят написать классический обзор об этом эксперименте в очень хорошую книгу, серьезный очень обзор, в октябре надо подать английский вариант. Ну, конечно, я сижу и работаю с лупой. Работа продолжается, но характер этой работы несколько изменился, я очень мало провожу времени, общаясь с животными. Ну когда приближается период их половой зрелости, когда уже формируется окончательно их поведение, многие другие признаки, я в компании своих сотрудников всегда бываю на ферме, мы обсуждаем судьбу каждого животного: оставить его для получения следующего поколения или отбросить из этой популяции.

Бываю на ферме, но крайне редко. Ну проведу я там час-два — но что я из этого вывезу? Но тем не менее не посещать звероферму невозможно, просто невозможно. Понимаете, когда я посещаю ее, я получаю какой‑то новый заряд, что ли, новый импульс для того, чтобы дальше работать».