— В театре вы много работали с Константином Райкиным, работали с Юрием Бутусовым. Это режиссеры, которые очень внимательно относятся к тексту. Про Андрея Прикотенко как раз известно, что он текст всегда полностью переписывает. От «Оперы нищих» Джона Гея, как и от одноименной пьесы Бертольта Брехта, в спектакле остался только каркас. А как создавался сам текст про мафию бездомных в современной Москве?
— Сейчас вообще [в театре есть] тенденция, что текст существует автономно. Когда мы начали с Андреем Прикотенко работать над «Оперой нищих», он сразу начал задавать правильные вопросы. Он говорит: «Максим, вот ты хочешь сыграть Мэкки Ножа. Ну что ты будешь опять играть такого легкого Мэкки? А как ты думаешь, какими должны быть нищие в этой пьесе?» Андрей выбрал очень правильный путь создания этого героя — сегодняшнего бандита, грубо говоря. Который хочет вырваться из [всего] этого, который задает себе такие, скажем, гамлетовские вопросы. Этот путь интереснее, но для этого Андрею нужно было полностью переписать пьесу. Потому что сейчас звучание мира совершенно другое. Либо нужно делать мюзикл вроде «Чикаго», такой Бродвей с песнями. Но Андрей — другой режиссер и другими вопросами живет.
Он уехал и приехал через две недели с готовой пьесой, сделал читку для труппы и все замерли. Потому что она была жесткой, она была с совершенно другой мелодией речи. Для многих [артистов] это было боязно, как вступать в незнакомую воду. А у меня был такой период жизни, когда мне нужна была какая-то эмоциональная встряска, поэтому я с удовольствием пошел по этому пути. Мне очень понравилось то, что мы с Андреем существовали не просто как режиссер и артист-пластилин, но в доверительном соавторстве. Андрей дал мне направление, и авторство большинства зонгов (зонгами называют вставные песенные номера в пьесах Бертольта Брехта; в спектакле Театра сатиры песни заменены монологами. — Прим. ред.) — на моей совести. Он нам говорил, что в этом и есть брехтовский театр, когда артисты в зонгах — как программа «Время» — рассказывают о том, что происходит. У нас звучит оркестр, звучит музыка, но звучат зонги непоэтические, это скорее такой крик. Потому что сейчас, по-моему, невозможно в таком спектакле пропевать о бедах человеческих, когда мы видим и наблюдаем такие катастрофические изменения в человеческой природе. Я просто иногда думаю: как это так, почему мы из думающего человека превращаемся просто в паразитирующе-проживающего. Мы все как будто отреклись друг от друга.
— Эти изменения происходят именно сейчас?
— Наверное, просто я стал это замечать. Мне это стало более очевидно. Может, я просто повзрослел.
— Есть ли какой-то фидбэк от зала? Как реагируют зрители Театра сатиры, которые не привыкли к такого рода высказываниям?
— Это, пожалуй, самый сложный для меня спектакль, потому что здесь нет элемента развлечения. Но мне кажется, что у зрителя не должно быть сразу удобного кресла. Мне кажется, ему должно в какой-то момент становиться неуютно, но он не должен сидеть так, как будто происходящее на сцене его не касается. Наоборот, я глубоко верю в то, что зритель должен быть соучастником действия.
Я постоянно вспоминаю наши беседы с Сергеем Юрьевичем Юрским. Он говорил, что настоящий театр не может быть сферой обслуживания. Вот я бы не хотел, чтобы такое произведение [как «Операнищих»] было сферой обслуживания. Я против развлекательных спектаклей ничего не имею, они должны быть. Я, например, очень люблю жанр мюзикла, когда это красиво — это вообще мечта. В театре должно быть много жанров: музыкальный, пластический, классический и, наоборот, буффонадный — и провокационный тоже. Для публики, которая привыкла приходить в Театр сатиры, наш спектакль был неприемлем. Но это тоже правильно и нормально. В театре должно быть разное, театр должен быть разным. Тем более — Театр сатиры. Здесь ставили Маяковского и Эрдмана. Это тоже в какой-то степени критика. Это не такая сатира, как сейчас всюду шутят, иронизируя над злом. А такая, которая взрывает проблемы общества, — в этом ее истинное назначение. Андрей Прикотенко не заставляет обслуживать досуг граждан. И мне такое нравится в театре, да.
— Работать на сопротивление ожиданиям публики — тяжело? Или, наоборот, в этом есть для вас азарт?
— Это процесс. Понимаете, процесс и для развития героя и восприятия публики. Я думаю, что это совместная работа, и, наверное, так и должно быть. Вы можете сыграть «Ромео и Джульетту» просто мило. А если вы будете играть это как любовь, которая может погибнуть, по-настоящему будете это делать, зритель тоже вместе с вами будет проходить этот путь. Весь вопрос в правде — веришь ты или нет.
Я сейчас читаю изумительную книгу Ролана Быкова («Я побит — начну сначала!». — Прим. ред.) — он пишет, что игра актера сродни детской игре. Ведь это абсолютная вера. Животная убежденная вера.
Нужен определенный настрой! Я отношусь к спектаклю как к событию. Это в кино — раз и навсегда. А в театре есть могущественное здесь и сейчас. Иногда ты думаешь: ну почему вот так [получилось в этот раз сыграть]! Ведь нет такого расчета математического, чтобы всегда было одинаково. В этом и есть могущество театра и его очарование, что из всех видов искусства он единственный неощутимый.
— А возможно относиться к каждому спектаклю как событию, если играть его каждый день без перерывов?
— Секундочку, ну это все-таки наша профессия. Представьте себе операционную и хирурга, который вам говорит: «Ну я же каждый день делаю операции на сердце. Сегодня как-то не пошло». Да, бывает так, что не приходит вдохновение. Но есть профессия, значит есть наука. Приходит публика, заплатив немаленькие деньги за билет и сожрав два дорогущих бутерброда с лососем и запив шампанским, и [если актер схалтурил] почему она должна говорить: «Ну у него сегодня нет вдохновения».
Я много смотрю [спектаклей], и меня ужасно возмущает, когда я вижу, что один артист делает забег на длинную дистанцию, а кто-то рядом отдыхает или бежит трусцой. К сожалению. Поэтому я думаю, что сейчас нужно взращивать новую труппу. Театр должен поменять свое направление. Репертуарный театр, где в труппе сто пятьдесят человек, а то и триста, где сидят и ждут зарплаты, это должно уйти из современного театра, потому что артисты должны быть конкурентоспособными. И не имеет значения ни возраст, ни все остальное. Нужна труппа, которая умеет делать все. Которая сделает и Чехова, и мюзикл, которая будет в форме!
— Сейчас люди задавлены самоцензурой, они не хотят ассоциироваться с чем-то, что может якобы повредить их репутации. Вам не страшно участвовать в таком остросоциальном спектакле?
— Мне странно другое: когда люди, будучи в профессии артиста, начинают заниматься не своим делом — лезут в политику, например. Вот мне за этих людей страшно. А когда мы в рамках театра, нашей формы, воздействуем на публику, на ее восприятие, мне кажется, это честно. В этом спектакле, «Операнищих», нет никаких политических вопросов, боже упаси. Там есть самый главный вопрос: что с нами происходит со всеми? Вот и все. Там нет никакой политики. Кортеж, который проезжает (в спектакле используются видеокадры с президентским кортежем в день инаугурации. — Прим. ред.)? Да вы как угодно это можете интерпретировать.
Я ничего не смыслю в политике. Потому что я не заканчивал ни МГУ, ни экономический. Я могу говорить только о том, что я чувствую как артист, как человек, как гражданин, что меня тревожит. А бояться… ну я не вижу там ничего такого, что бы задевало чьи-то чувства. Это может только человека заставить задуматься. И то не о политике, а о том, что мы, как мы и что происходит.
Мне кажется, что эту жизнь придумали же для чего-то. По крайней мере, мне повезло, я всегда знал, что я хочу от этой жизни. А когда я вижу детишек — ну для меня они дети — двадцати шести лет, без образования, без желания что-то делать. Это самое ужасное — нет желания. И никому нет дела друг до друга! Мы все как-то так заняты своим делом, а дела-то, господи. Просто обидно. Просто я вижу, что многие не по воле души, желания, сердцебиения делают что-то. Когда вдруг понимаешь, что люди создают полотна, кино, пишут книгу, для того чтобы просто прославиться, для того чтобы получить место под солнцем, а не пытаются как-то сделать это душой своей. То же самое в театре. Ну актер что-то играет, изображает кого-то. А сам он где?
— Вы теперь работаете в труппе Театра сатиры. С чем связано решение принадлежать какому-то театру и перестать быть независимым?
— Я никому не хочу принадлежать. Это долгий рассказ. Тот творческий потенциал, который мне предложил театр, мне очень близок. Потому что я знаю, что на сцене этого театра у меня гораздо больше возможностей, чем в независимых проектах, которые, к сожалению, зачастую зависят от того, что кто-то не смог, где-то времени не хватило, декорации не готовы и тому подобное. Театр учитывает мой актерский интерес, и я пытаюсь соответствовать интересам театра, предлагать хороший материал. Александр Анатольевич Ширвиндт (художественный руководитель Театра сатиры. — Прим. ред.), будучи моим педагогом по институту, взял на меня ангажемент, привлек меня репертуаром, мы наметили наши планы. Как артист я не мог пройти мимо такого заманчивого предложения. И вообще, мне нравится на Триумфальной площади работать!
