— Вы когда писали «28 дней», вам было смешно? Сколько было редакций?
— Нет, мне не было смешно. Скорее я чувствовала злость и боль. Когда на первых читках я услышала, что пьеса вызывает столько смеха, честно сказать, была несколько удивлена. На обсуждении пьесы на «Любимовке» [театральный критик] Наталья Шаинян высказала мысль, что это был разный смех, люди смеялись по-разному и о разном. Это был и обесценивающий смех, и смех неловкости, и смех узнавания. Конечно, какие-то моменты в пьесе я утрировала намеренно, и если смех в этих случаях помогает четче увидеть абсурдность общественных рамок и стереотипов в отношении к менструации и женщинам вообще, избавиться от какого-то стыда, отпустить какую-то свою боль, я очень рада.
Редакций было много, потому что писала я долго, около полутора лет. Во-первых, приходилось вести борьбу с парализующей неуверенностью в себе, а во-вторых, это было исследование, я собирала все, что могла найти о менструации: читала медицинские книги, женские форумы, изучала, как это до сих пор осмысливалось в искусстве, массовой культуре и так далее. Но в какой-то момент я поняла, что это бесконечный процесс, так можно одну пьесу писать всю жизнь, и решила поставить точку, отправив на «Любимовку» текст в той версии, в какой он был, за несколько дней до окончания приема пьес.
— Участвуете как-то в постановке в Nol Project?
— Кроме того, что ставится мой текст, никак не участвую.
— Вашу пьесу называют феминистской ораторией. Как вам такое определение?
— Мне нравится. Сама я определила жанр как «трагедия менструального цикла». Но феминистское движение я, конечно, поддерживаю и рада, если идеи феминизма нашли какое-то свое отражение в моем тексте. А что касается «оратории», то, когда писала текст, не думала, что его будут петь. Скорее представляла себе балет, хореографический спектакль, даже в какой-то момент записала либретто. Но знаете, я послушала, как мастерская Дмитрия Брусникина положила фрагмент пьесы на музыку, у них получилась такая рок-опера, и мне это очень понравилось. Может быть, это говорит лишь о моих отношениях с этим текстом, но я почувствовала в этом терапевтический эффект.
— После громкого успеха на «Любимовке» ваша жизнь как-нибудь поменялась? Приходят ли письма от театров с просьбами дать права на постановку «28 дней»?
— По большому счету никак не поменялась. Нет, не приходят. Писали из одного театра, но потом куда-то пропали. Но, честно говоря, для меня очень неожиданно и приятно уже то, что пьесу с таким интересом приняли и поддержали грантом на «Любимовке» и что многие женщины подходили ко мне после читок и писали сообщения со словами благодарности.
— Если кто-то сейчас захочет поставить вашу пьесу «28 дней» и читает это интервью, какое бы вы сделали предуведомление или напутствие? Например, как точно не следует ставить этот текст или без чего точно не обойтись.
— Я, конечно, хотела бы увидеть постановку, где у актрис, как я и указывала в ремарках, на одежде были бы следы менструальной крови. Это может быть краска, а может и нет. Но вот чтобы без метафор: не красная ткань, не красные розы… Для менструации и так слишком много эвфемизмов: «эти дни», «гости из Краснодара», в рекламе нам показывают не кровь, а голубую жидкость. Мне кажется, этого уже достаточно.
Ну и, конечно, я боюсь смещения акцентов. Это пьеса не о том, как бушующие гормоны делают женщин неадекватными. Например, в том фрагменте, где речь идет о предменструальных днях и ПМС, звучат истории о пережитом насилии. Мне говорили уже не один раз, что это лишнее, перебор. Для меня же это принципиально важный момент. Мне хотелось эмоции женщин, которые часто связывают с ПМС, вписать в более широкий контекст, контекст женского опыта. После флешмобов #янебоюсьсказать и #metoo, я думаю, уже не может быть иллюзии, что насилие — это что-то, что происходит где-то далеко и с какими-то исключительными женщинами. Это рядом, это практически каждая из нас.
В монтаже разных текстовых фрагментов мне хотелось показать, что у женщин есть много серьезных причин, чтобы злиться, плакать и быть в депрессии, и считать, что это «просто ПМС», значит патологизировать обоснованные эмоциональные реакции женщин на травмирующие события и обстоятельства их жизней. Мне бы хотелось, чтобы в постановке эта мысль звучала так ясно, насколько это возможно.
— Когда вы знакомитесь, кем представляетесь?
— Ну я могу сказать, что у меня психологическое образование, рассказать о каком-то своем опыте работы, это зависит от контекста знакомства. Мне кажется, это мое «кем» еще в процессе становления. Меня глубоко интересуют три области: психология, драматургия и кино. До сих пор я занималась то одной, то второй, то третьим, но мне хотелось бы как-то это все совместить. Что это такое должно быть и как должно называться, я пока не знаю.
— Чему вы сейчас посвящаете основную часть своего времени?
— Работаю в психологическом центре. В свободное время что-нибудь пишу.
— Интересуетесь драматургией? Театром? Или в топ театральных новостей угодили случайно?
— Честно говоря, я мало интересуюсь театром и очень давно там не была. Мой путь, как вы говорите, в топ театральных событий начался так: я заболела, и мне пришлось много лежать дома. Тогда я решила, что, раз такое дело, нужно заняться тем, что меня давно интересует.
Я начала писать сценарий про трех подруг, которые попадают в потусторонний мир, но потом как-то сама собой на первый план вышла тема менструального цикла и захватила все мое внимание. Мне давно хотелось разобраться во всех этих физических и эмоциональных состояниях, которые я переживаю вместе со сменой фаз цикла, найти в этом себя. Когда я придумывала, какая форма лучше бы подошла этому исследованию, мне пришел образ женщины, она стояла на театральной сцене, смотрела куда-то вверх, ее платье в промежности было испачкано кровью. Потом у меня возникли ассоциации с греческой трагедией, где хор — это социум, транслирующий свои нормы и правила, а гормоны — это боги, у которых какие-то свои планы на нас, но мы к ним слепы.
А немного позже, уже работая над пьесой, я нашла у Симоны де Бовуар фразу, в которой обнаружила полное отражение своего интуитивного замысла. В работе «Второй пол» она пишет: «От наступления половой зрелости до климакса женщина представляет собой арену событий, разворачивающихся внутри ее, но к ней лично отношения не имеющих». Здесь, как мне кажется, сказано и про менструальный цикл как пьесу со своей драматической структурой, и про тело женщины как театр для этой ежемесячно разыгрываемой пьесы, и задан вопрос, а какое это имеет отношение к женщине как к личности? Обобщая, можно сказать, что я отталкивалась от своего интереса, образов и интуиции, чем от задачи написать пьесу.
— В Петербурге у вас есть любимый театр?
— У меня, наверно, есть теплые чувства к Александринскому театру, потому что туда я в свое время ходила, чтобы снова и снова смотреть «Царя Эдипа» Теодороса Терзопулоса, и там я посмотрела спектакль, который меня глубоко впечатлил, это был «Фауст» Михаэля Тальхаймера.
— Что вы сейчас читаете? И здесь же — что из прочитанного за последний год вас изменило?
— Я сейчас активно исследую тему насилия в отношениях и недавно прочла книгу, про которую давно слышала, но все не доходили руки, она называется «Зачем он это делает?». Ее автор американский психолог, его зовут Ланди Банкрофт, он много лет занимается работой с мужчинами, применяющими насилие в личных отношениях. На меня эта книга произвела сильное впечатление. Я уверена, очень многие женщины, читая эту книгу, переживут не один инсайт.
— Что для вас в театре неприемлемо?
— Для меня неприемлемо насилие как часть творческого процесса. Гениальность режиссера не является оправданием для унижений, домогательств, «не переспишь — не получишь роль» и прочего. Насилие не может быть методом достижения художественного результата.
— Продолжите путь драматурга? Ждать ли вторую пьесу?
— Я работаю над второй пьесой. И есть у меня задумки для еще как минимум трех пьес. Еще я давно и нежно вынашиваю идею полнометражного мультфильма. Я надеюсь, что начну писать и для кино. Идей много, надеюсь, будут силы и время на их воплощение.
