Олег Лекманов, вообще-то, специалист по литературе первой половины XX века: он написал для ЖЗЛ биографию Мандельштама, а вместе со Свердловым — биографию Есенина и эталонную вступительную статью к собранию сочинений Николая Олейникова. Ерофеев родился на излете тридцатых (Олейников уже погиб, Есенин покончил с собой, Мандельштам доживает последние недели) и на первый взгляд кажется в этом ряду лишним, посторонним (sic!). Но, если вдуматься, именно там ему и место: Ерофеева невозможно и сравнивать с его ровесниками, он одной поэмой и еще горстью менее известных текстов заработал себе место среди писателей серебряного и золотого века. Думается, Гоголь — автор еще одной великой прозаической поэмы — ближе Ерофееву, чем любой из советских семидесятников.
Лекманов со товарищи в биографии деликатно, но скрупулезно разгадывают загадку Ерофеева. Они исследуют многочисленные, хотя и не всегда надежные воспоминания современников (кроме очевидных имен в эпизодах появляются Алексей Кортнев и даже четырнадцатилетний Антон Долин), письма и заметки самого Ерофеева. Ключи они ищут и в поэме «Москва — Петушки», герой которой во многом автобиографичен, — и в итоге получают масштабный и исчерпывающий портрет тихого гения.
Самое интересное, что для того, чтобы собрать из всех элементов цельную личность Ерофеева, приходится разделить ее на две линии. Электропоезд идет сразу по двум путям, реальная жизнь Венедикта преломляется и превращается в литературную судьбу Венички (у Ерофеева вообще много имен, друзья и родственники называют его то Веней, то Веной, то Беном, то Ерофеем). А потом и наоборот: то ли ангелы, то ли еще кто в поэме убивают Веничку, вонзив ему шило в самое горло, а двадцать лет спустя рак горла свел в могилу Венедикта — даже самые беспристрастные биографы не могут проигнорировать это почти мистическое совпадение.
Само слово «посторонний» из заглавия в тексте биографии проскальзывает лишь дважды. Один раз применительно к герою книги: «Изначально Веничка в городе — «посторонний»; столица словно отторгает его, не пуская в свое «сердце», Кремль, и всякий раз выталкивая к Курскому вокзалу». Второй — к реальному Венедикту: «Споры русских и евреев теперь, кто повинен в коммунистической революции, Бобчинский и Добчинский. Сравнить», — иронически, как посторонний, отметил он в записной книжке 1973 года».
Но именно это слово точнее всего описывает парадоксальное место Ерофеева в русской литературе. Он оказался всюду посторонним, по собственной воле выпадающим из времени, тусовок и самой советской реальности — и при этом оказался своим: Ерофеев притягивал к себе людей. А «Москва — Петушки», конечно, глубоко религиозный текст, вписанный сразу во множество литературных контекстов — но при этом, хотя и на поверхностном уровне, идеально ухватывающий эссенцию времени и места, в котором поэма была написана. Может, это потому, что и время, и пространство в нашей стране размазаны как масло по бутерброду. И все мы тут посторонние, только голубоглазый Ерофеев это понимал лучше.
Издатель
АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2018
