«Жерар нашел кого-то из Азербайджана и добыл нам деньги»
Режиссер фильма «Добро пожаловать в Нью-Йорк» Абель Феррара рассказал Василию Миловидову о том, ради чего он снимает политическое кино, как полюбил работать с Депардье и чем его завораживает Международный валютный фонд.
- Вся эта история с Домиником Стросс-Каном привела к отвратительной шумихе в медиа. С чего вы вообще решили в это влезть?
- Да просто потому, что тебе постоянно тыкали этим в лицо. Когда это все произошло, я как раз в Нью-Йорке находился, так что от всей этой истории никуда было не деться. Сперва ты, конечно, думаешь — чего все так с этим носятся? Потом уже начинаешь смотреть на это как на сюжет. Если бы я вам рассказал, что хочу снять фильм про мужика, который может стать следующим президентом Франции, а в итоге оказывается в нью-йоркской тюрьме за попытку изнасилования горничной, вы бы подумали, что я спятил. Никто в такое никогда не поверит! Но это случилось.
- Не боялись, что для всех это была слишком горячая тема?
- Да я вообще ничего не боюсь. Я художник. Про кого мне снимать фильмы, про Дональда Дака? Хочется делать кино про реальных людей, не обязательно знаменитых на весь мир, конечно. Я в тот момент снимал документальное кино как раз, так что все, естественно, одно в другое перетекло.
- Стросс-Кан все еще собирается судиться?
- Ну говорил, что собирается. Но, черт возьми, ты глава Международного валютного фонда, ты планируешь выдвигаться в президенты и при этом делаешь, что хочешь. Он думает, что люди не будут снимать про него кино? Он публичная персона. За что он будет подавать на меня в суд — за право снимать кино? Мне надо защищать это право? Ну, видимо, теперь придется.
- Для вас это вообще политическое кино было или больше исследование характера?
- Ну все фильмы политические. Этот просто чуть больше — из-за рода его работы. Мы, правда, ее не особенно в фильме коснулись. Но вот он президент МВФ. Вообще, что конкретно такое Международный валютный фонд? Вот вы можете сказать?
- Ну так.
- Вот. А я год все это изучал и до сих пор ни черта не понимаю! Кто вообще знает, каким дерьмом эти люди там занимаются? Но если ты их касаешься, то кино, конечно же, политическое получается, потому что ты говоришь про организации, которые влияют на множество стран. Это уже шекспировские дела. Короли и королевы.
- Вы вообще считаете, что все политики — жулики и воры, или что все-таки дела несколько сложнее обстоят?
- Слушайте, ну вот возьмем мою страну. Мы когда-то решили, что должно быть так: мы все собираемся и говорим: вот этот парень в кафе — он из народа и для народа, и мы отправляем его в Вашингтон, откуда он нам потом несет свое «бла-бла-бла». Но через два года мы решаем, что теперь это будет вот этот парень с газетой. Это и называется правительством народа, избранное народом и для народа. А теперь у нас есть профессиональные политики, чья единственная работа — быть политиками. Вот их я не люблю. Где здесь что-либо из народа и для народа? С другой стороны, откуда мне знать? Может, все могло бы быть еще хуже. В мире хотя бы война не идет. Ну, в смысле, мировая — войн-то вполне достаточно. Но они пытаются. Народ войны-то не хочет, а эти парни такие — какого черта, почему бы и нет?!
- А вы с Депардье до фильма были знакомы?
- Ну я знал о нем, конечно. А когда познакомился — ну что тут сказать можно? Он такой, какой есть. Каким вы его на экране видите, такой он и в жизни. Он замечательный, ему ничего не надо объяснять — он сам прекрасно понимает то, что ему приходится играть. Ему вообще ничего не нужно было про Стросс-Кана узнавать. Ты всегда такого актера пытаешься найти. В нем просто что-то особенное есть, какая-то магия. И все важнейшие качества актера: чувственность, ум, опыт, энергия, страсть, но главное — он верит, что кино это чертовски важная штука. И вот такой комплект я получил. Он в некотором роде снова меня научил, как сильно все это дело можно любить. Ты быстро циничным становишься, когда в кино занят.
- В фильме есть такой удивительный нюанс, что от сцены к сцене ты не можешь до конца понять — это экранизация скандала со Стросс-Каном, очередное ваше исследование аддикции или это просто Депардье каких-то своих внутренних демонов выпускает. Все три этих слоя сливаются все время. Так задумано было?
- В принципе, такова была идея. Жерар попросту не стал бы играть Стросс-Кана. Он будет тем, кем ему необходимо быть. Я же тоже не знаю Доминика, я знаю себя. Мне важно было себя самого поместить в подобную ситуацию. Понять, как этот человек к такому пришел, как все это произошло. Если я снимаю фильм, мне не важно, верю я в историю или нет — мне почувствовать ее надо! Я и сам оказывался там, где был Доминик. Я делал в жизни дерьмо и похуже, чем он — по крайней мере хуже того, в чем его обвиняют. И в фильме я должен был до этого места добраться, и актеры должны быть готовы пойти за мной.
- Ну в крутости Депардье никто не сомневается, но в фильме у него все равно довольно смелый выход. Он вообще легко на все это пошел?
- Не смешите меня! Он же абсолютно бесстрашный! Он актер. Любой настоящий актер готов сделать любое дерьмо, которое ему нужно сделать. Он же события должен воспроизвести. Для Жерара это вообще не вопрос. А одетым, к примеру, с людьми не потрахаешься! Ну то есть можно, наверное.
- То есть, вы оба не боялись в фильм много личного вкладывать.
- Так в этом же и смысл. Повторюсь, я не знаю Стросс-Кана. Я и Жерара-то условно знаю. Так что мне в первую очередь было важно найти какую-то личную связь с Домиником, личную связь с Жераром. Это ведь самое важное — связь.
- Вы вообще много за свою карьеру сняли кино про персонажей, которых можно монстрами назвать. Но у вас обычно мотив искупления присутствовал.
- Ну не знаю. Я не так уж много искупления вижу в своих предыдущих героях. Они об этом много болтают и думают, но в них не происходит настоящих духовных перемен. Они не совершают этот переход из точки А в точку Б. Так и с Деверо (персонаж Депардье. — Прим. ред.). Он же типичный зависимый. Он в зеркало как в окно глядит, и всегда будет винить за все свою маму, католическую церковь и университет. Даже чертов валютный фонд, потому что, когда он начинал, то думал накормить весь мир, а в итоге понял, что голод — это проблема, с которой хрен справишься. И у него всегда будет куча извинений и людей, на которых можно указать пальцем. Но он никогда не задумается, что, возможно, проблема в нем самом. А с остальными моими персонажами… Черт его знает, надо подумать. Скажу так: для искупления можно делать и побольше (смеется).
- Деверо вообще в фильме больше на зверя похож. Его пытаются посадить в клетку, залезть к нему в голову, перевоспитать как-то. Но он все равно, каким был в начале, таким и остался.
- Ну так в клетке ему и самое место. Он же социопат! Ему плевать на жену, плевать на всех этих женщин. А искупление — непростая в духовном плане штука. Он сперва должен поверить, что ему это нужно. Деверо в какой-то момент говорит в фильме, что никто не хочет спасения. Строчка отличная, но говори за себя, засранец, потому что я спасения очень даже хочу!
- У вас все четко по сценарию было или вы импровизировали много? Потому что в своей второй половине фильм становится довольно сильно похож на такую импровизационную штуку в духе Джона Кассаветеса.
- У нас был довольно четкий сценарий. Крист (Крист Зойс, сценарист фильма. — Прим. ред.) любит все подробно прописывать. Но потом на площадке мы все вместе работали: я, сценарист, Жерар что-то свое делал. Жаклин (Биссе) вот любит по сценарию работать, так что я ее то и дело пытался куда-то в сторону увести. Но вообще, в век цифровых камер можно, сколько угодно снимать. Это большое преимущество.
- Депардье же вам еще с деньгами для фильма помог. Вообще сложно для такого кино финансирование найти?
- Сложно, потому что обычно тебе помогает государство, телеканалы типа Canal+ и т.д. Но они этот фильм трогать не захотели, что меня слегка удивило. Так что мы на частном финансировании в итоге выезжали. Жерар нашел кого-то из Азербайджана что ли — вообще хрен знает, откуда эти парни были (смеется). Так что он нам, грубо говоря, добыл денег. Но скорее откуда-то из восточной части нашего земного шара, чем из западной.
- Из России?
- Наверняка.
- Вы сейчас еще досняли свой фильм про Пазолини. Случаи, конечно, совершенно разные, но у него в жизни тоже много с политикой и зависимостью было связано.
- Ну да, как-то так вышло, что мы подряд два фильма про реальных людей сняли. Нюанс в том, что Пазолини мы очень любим, он вроде как учитель для нас. Есть, конечно, параллели. Но политикой Пазолини занимался в первую очередь как журналист. Там воображение большую роль играло. Политиком он был лишь в той мере, в какой им может быть поэт или режиссер.
- Их еще и тема определенной сексуальной зависимости объединяет отчасти. Пазолини это тоже какое-то количество страданий принесло.
- Ну как страданий. Я тут недавно узнал, что у Пазолини никогда не было сексуальных отношений ни с кем старше 19 лет. Я люблю это рассказывать знакомым, которые себя настоящими Ромео считают. Но вы это сексуальной зависимостью назвали. Это все-таки тяжеловатое слово. Он был геем в мире, где это было непросто. Потом в 60-х все стало посвободнее, СПИД еще не появился. Но я не знаю Пазолини достаточно, чтобы какие-либо суждения выносить. Возьмем того же Деверо. Когда ты платишь за секс, это тоже отклонение? Я вот не решусь быть моральным судьей в этом вопросе. Где нужно провести черту? Когда подобные отношения становятся зависимостью и болезнью? Я не знаю, поняли эти ребята, что они зависимы от чего-то или нет. Я вот про себя это понял и как-то с этим справился. Сейчас я не пью и не принимаю наркотики, но это не значит, что я перестал быть зависимым. Ты от чего угодно можешь быть зависим — сотню чашек эспрессо в день выпивать, к примеру. Это одно и то же. Это борьба за свою духовность.