Жан-Пьер и Люк Дарденны: «Солидарность важнее, чем работа и зарплата»

• В дневниках Люка Дарденна сюжет вашего последнего фильма, «Два дня, одна ночь», впервые упомянут лет десять назад: женщину увольняют с работы, назначив козлом отпущения, а она пытается убедить своих коллег путем голосования вернуть ее обратно. Почему от замысла до его реализации прошло так много времени?

Люк Дарденн: По двум причинам. Во-первых, случился финансовый кризис 2008 года, его экономические и социальные последствия были катастрофическими. Мы сказали себе: «Сейчас или никогда». Пора было нашей героине Сандре выйти к людям и попросить их о главном — о солидарности. Во-вторых, у нас была проблема со сценарием. Он не писался, не получался до тех пор, пока мы не придумали персонажа мужа — Маню. До того Сандра встречала то мужчину, то женщину, случайного человека, коллегу… Но каждый раз этот второй персонаж уводил историю в сторону от Сандры. Как только возник муж, все пошло как по маслу. У Сандры появилась семья и дети, ее характер и предыстория начали обретать форму. Дело в том, что Маню — первый случай солидарности, который встречается на ее пути; это нечто иное и большее, чем дежурное проявление супружеской любви. Все совпало, и фильм сложился.

• И вот впервые в вашем творчестве — счастливая, гармоничная семья!

Жан-Пьер Дарденн: Можно сказать и так. Они действительно любят друг друга, отец занимается детьми… Даже депрессия, в которую впадает мать, не способна разрушить их отношения. А это серьезный тест. Они его прошли — и, значит, они счастливы.

• В России «Два дня, одну ночь» восприняли довольно странно: никто почему-то не мог поверить, что безработица — такая серьезная проблема в Европе, а потеря работы может быть такой катастрофой.

Жан-Пьер Дарденн: Экономический кризис ударил сильнее всего по четырем европейским странам: Греции, Испании, Португалии и Италии. И это мы говорим о когда-то богатейших странах Западной Европы, о ситуации в Болгарии или Румынии я молчу. В Испании, например, безработица достигла 25%: четверть трудоспособного населения сидит без работы и без надежды на нее. В наших родных краях, индустриальных областях близ Льежа, мы близки к той же цифре, хотя по Бельгии в среднем она чуть ниже. Это настоящий кризис, не шутка, не временная сложность! А солидарность практически исчезла. Ее убивает страх — боязнь потерять то немногое, что у тебя есть.

• Для нас «солидарность» — понятие довольно абстрактное, восходящее к советской риторике и мало кем воспринимаемое всерьез.

Люк Дарденн: О России я судить не возьмусь, мне плохо известна ваша ситуация, но со стороны кажется, что она совсем не легкая. В Европе мы все еще живем в ситуации демократии, хотя и это не гарантия благополучия или счастья. Где демократия, там и коррупция. Отсюда два способа жить нормально, иметь возможность купить квартиру хотя бы в кредит и устроить детей в университет: или работай-работай-работай, или участвуй в теневом секторе экономики, стань преступником. Третьего не дано. И выходит так, что в обоих случаях каждый сам за себя.

• Ваши фильмы для одних зрителей — социальные драмы, говорящие о конкретных проблемах, для других — этические притчи. Какая трактовка ближе вам самим?

Люк Дарденн: Обе. Они неразделимы. Как правило, отправная точка — реальная ситуация, что-нибудь из газет, из колонки срочных новостей. Или что-нибудь, что нам рассказали знакомые. Потом мы это обсуждаем между собой, и постепенно сюжет превращается в притчу, в историю универсальную. Неизменным остается одно: наш герой — не деятель, не пророк, не идеолог социального или политического движения. Он — просто человек, попавший в жернова истории. Сандра — обычная женщина, которой предстоит пройти путь от страха и одиночества к преодолению себя, к вере в то, что ближний сможет ее понять и ей помочь. Вне этих проявлений солидарности сама жизнь становится для нее невыносимой, невозможной. Постепенно она обретает способность к солидарности с другими и в финале не способна принять работу, которая лишит места кого-то другого. Солидарность важнее, чем работа и зарплата.

• Интересно, а вы вообще читаете критику? О ваших фильмах пишут культурологи, социологи, философы, дают свои трактовки… Важны они для вас?

Жан-Пьер Дарденн: Мы не способны уследить за всем… Конечно, нам интересно, ведь любой фильм — это диалог со зрителем, и нелишне вслушаться в ответную реплику зрителя, в его комментарий. По мере сил мы это делаем. Но трудно сказать, влияет ли это на нас самих. Мы-то знаем, что хотим сказать своими фильмами.

• Вы как-то рассказывали, что Мэтт Деймон выразил желание у вас сняться, а вы и не знали, что ему предложить, — ну и вообще со звездами не работаете. А теперь у вас в главной роли Марион Котийяр. Понятно, что она не Деймон, но все-таки «Оскар» у нее есть.

Люк Дарденн: Мы Мэтту не отказывали. Возможно, просто были растеряны из-за его просьбы, а нас неправильно поняли. Он актер выдающийся. Мы даже придумали, какой могли бы снять фильм с его участием… правда, сценарий так и не написали. Но когда-нибудь будем счастливы его пригласить, честно! С другой стороны, конечно, работать со звездой — совсем не то же самое, что снимать малоизвестного актера. У той же Марион есть образ, по которому ее знают, образ этот принадлежит даже не ей, а другому фильму с ее участием, и с этим довольно трудно бороться. Плюс ее карьера модели в Dior. Работая с нами, постепенно она обрела иной облик, внешность, даже голос. Стала нашей героиней. Та Марион исчезла, родилась новая. Нам хватило пяти недель репетиций до начала съемок, чтобы Марион превратилась в Сандру, банальную женщину из маленького городка, мать семейства, только что вышедшую из депрессии. Конечно, ей пришлось проделать очень серьезную работу — но Марион она была по силам. Как только она стала частью нашей команды, любые проблемы исчезли, и мы снимали ее так же, как снимали бы любую другую.

• Постоянный член вашей команды — Фабрицио Ронджоне, сыгравший роль Маню, мужа Сандры. А ведь вы когда-то открыли его как актера, много лет назад, в «Розетте».

Жан-Пьер Дарденн: Мы нашли Фабрицио, когда он был еще мальчишкой-студентом в театральном институте Брюсселя. Да, у нас он учился актерскому ремеслу, и учился очень быстро. Мы поддерживали с ним связь все эти годы — он ведь сыграл небольшую роль и в «Молчании Лорны». Надо сказать, что мы не собирались брать его на роль Маню. Когда мы придумали роль мужа, он представлялся нам совершенно другим, но несколько абстрактным, у него не было определенного внешнего облика. А потом мы вдруг подумали о Фабрицио, и Маню моментально обрел плоть. Фабрицио удивил нас! За эти годы он обрел несколько качеств, которых мы в нем даже не могли подозревать. Он по-настоящему щедрый актер, его возможности невероятно широки.

• А Оливье Гурме? Ваш талисман, не иначе. Тут у него крохотная, но все же важная роль.

Люк Дарденн: Мы его любим, он наш друг. Работать с ним хоть один съемочный день — настоящее удовольствие. Разумеется, мы отдаем себе отчет в том, что он очень большой актер, но приглашаем его в наши фильмы прежде всего по дружбе. А он по дружбе всегда соглашается.

• Насколько сложным был кастинг актеров на роли коллег Сандры? Роли невелики, но каждый ужасно важен: одна фальшивая нота — и вся конструкция развалится.

Люк Дарденн: Времени это заняло немало. Мы понимали, как трудно подобрать идеального персонажа. Была и еще одна проблема: актер должен быть способным сыграть свой эпизод, но и стать органичной частью коллектива, ансамбля в финале. Все молодые актеры — студенты, для них это первая работа. Среди артистов постарше есть и известные, и неизвестные. Но мы искали не актеров, а персонажей. И хотя подбирали их подолгу, в итоге совершили выбор, которым остались довольны. Остановившись однажды на ком-то, ни разу не передумали.

• Как я понимаю, решение снимать каждый из диалогов Сандры с ее коллегами единым планом, без склеек, принципиальное?

Жан-Пьер Дарденн: Безусловно. Необходимо было приковать внимание зрителя к тому, что он видит на экране, показать ему цельность этой ситуации. Мы ничего не прячем, не конструируем искусственно, а публика следит за происходящим как бы в реальном времени. Зритель сам оказывается на месте событий. Каждый раз, когда Сандра говорит: «Поставь себя на мое место», — зритель вынужден ставить себя на ее место, проверять себя на способность к солидарности.

• Таким образом, зритель тоже голосует за Сандру — или против. Ведь ваш фильм еще и о демократии, не так ли?

Жан-Пьер Дарденн: Знаете что, истина в том, что судьбу Сандры решает вовсе не голосование. Решает ее босс. Это он ставит всех в такое положение, заставляет совершать этот выбор. Хотя каждый голосующий, хочет он того или нет, становится соучастником. Тем не менее важно понимать, что это мнимая демократия. Начальник исключает Сандру из коллектива: он говорит о ней как о сотруднике, над которым нависла угроза увольнения. Именно поэтому каждому страшно оказаться на ее месте и они голосуют против Сандры. Не только из-за денег. Никому не хочется быть исключенным из коллектива, остаться в одиночестве.

• Мой брат сказал, что Сандра — совесть, которая стучится в дверь к каждому. Далеко не каждый рад этому визиту. Это ведь сюжет многих ваших фильмов.

Люк Дарденн: Ваш брат совершенно прав, хотя я бы провел еще одну параллель, вспомнив о Древней Греции. Греки верили, что, если к вам стучатся в дверь, вы обязаны открыть: а вдруг на пороге окажется один из богов? С этой точки зрения, мы рассказали античную историю. Хотя нас интересуют не боги, но простая способность открыть дверь другому, постороннему. Одни могут это сделать, другие предпочитают замкнуться в своем мире. Что до совести, важно понимать, что наш фильм не судилище, а Сандра не судья, которому поручено отделить зерна от плевел. Ситуация каждого из ее коллег сложна, тысяча евро — большая сумма для них. Сандра знает, что жест солидарности очень трудно совершить, и она ни от кого ничего не требует. У нее нет права судить или чего-то требовать. Она стучится в дверь с простым вопросом: «Можешь ли ты мне помочь?» И никто не должен чувствовать себя виноватым. Хотя многие чувствуют.

• А вы представляли себя на месте тех, к кому стучится в дверь такая Сандра?

Люк Дарденн: Не знаю, как бы я проголосовал. Но хочу надеяться, что, если бы мне постучали в дверь, я был бы способен передумать и склониться к солидарности с тем, кто пришел ко мне.