Патрис Леконт: «Нам не хватает времени, чтобы по-настоящему влюбиться»
Знаменитый французский режиссер рассказал Антону Долину о своем новом фильме «Обещание» и объяснил, зачем он взялся экранизировать австрийского писателя Стефана Цвейга на английском языке.
- Так почему все-таки английский? Вы же сами говорили, что почти им не владеете? А первоисточник «Обещания», новелла «Путешествие в прошлое», написан на немецком?
- Когда я работал над сценарием по книге Цвейга, то делал это на родном языке — и мысли у меня не было о том, как, где и с какими актерами я буду это снимать. Ведь сама задача перенести на экран прозу такого уровня, мягко говоря, непроста. А потом, когда сценарий был завершен, я вдруг понял: абсурдно и невозможно разыгрывать все это по-французски. Фигня бы получилась, я уверен. Исторический и географический контекст принадлежат немецкой культуре: предвоенное тревожное время, начало века… Я не хотел становиться предателем по отношению к Цвейгу. И попробовал придумать, как бы это сделать по-немецки. Но куда мне — я ни слова на языке не знаю. Так и сдался на предложение продюсера. Все-таки английский — универсальный язык, он понятен всем, как и язык большой литературы. А еще я поддался стародавнему искушению — поработать с английскими актерами, лучшими на планете. Я всегда завидовал британским режиссерам, а теперь сам оказался в их положении. Это, конечно, ко многому обязывало — но как же прекрасно почувствовать себя новым человеком в моем возрасте!
- Что вас вообще привлекло в Цвейге? Еще год назад модным автором его назвать было невозможно. А в этом году ваш фильм — уже второй по Цвейгу, первым был «Отель «Гранд Будапешт» Андерсона.
- Моим любимым писателем он никогда не был, хотя нравился. Да и читал я его не так уж много. Но когда принялся за эту вещь, обнаружил нечто странное: стоило мне обронить в кругу друзей, что я адаптирую Цвейга, как все они начинали томно вздыхать. Выяснилось, что во Франции существует настоящий культ Цвейга. Пару месяцев назад я набрел в провинции на чудесный книжный магазин, где обнаружил целый стол, заваленный романами Цвейга. Удивительное дело. С чего бы? У меня есть, конечно, свои предположения. Романы у него недлинные — то же «Путешествие в прошлое» занимает страниц 80 от силы. А французы ленивы, читать длинные книжки им не нравится. Но, конечно, важнее то, что Цвейг существует как бы вне времени. Парадокс: он описывает эпоху, в которой укоренен, но вместе с тем его исследование человеческих эмоций выходит за любые границы и рамки, оставаясь понятным и актуальным сегодня, трогая каждого из нас. Мы избавились от многого, но самое важное остается прежним: романтизм и пессимизм Цвейга не оставляют равнодушным никого.
- У нас тоже многие предпочитают прозу Чехова Достоевскому и Толстому.
- Я себя ленивым читателем не считаю, но иногда меня охватывает тоска, когда мне в руки попадает том в шестьсот страниц: «Лучше бы этой книге оказаться интересной». Мне нравится форма новеллы или короткой повести. Кстати, я и длинных фильмов никогда не снимал. 1 час 45 минут – мой максимум, а так — стараюсь удерживаться в рамках полутора часов. Или даже короче. Это ведь особенное искусство — выразить что-то важное минимальными средствами. В этом смысле Стефан Цвейг — мой кумир. Разумеется, быть на его высоте крайне сложно: нужно сохранить только самое важное, но при этом не засушить. Это как в кухне: нельзя переборщить с соусами или взбитыми сливками, они могут заслонить подлинный вкус блюда. Простите меня за идиотское сравнение, но я его продолжу. Взять так называемую новую кухню — кусочек морковки, кусочек мяса, веточка травы — и все: этого мало, это слишком сухо! Однако вы можете себя поздравить, если с минимумом продуктов вам удастся передать вкус эмоций, чувств, переживаний. Не знаю, получилось ли у меня, но я очень старался.
- Каким был секрет равновесия в случае «Обещания»?
- Секрет в том, что персонажи обмениваются репликами, но самое важное происходит в воздухе между ними и остается невысказанным. Они пьют чай и разговаривают о делах, и нас это удивляет — ведь мы привыкли к более эмоциональной и даже сентиментальной речи, сдержанность нам чужда. Важно, что герой влюблен в жену своего босса, но понятия не имеет, любит ли она его, — поэтому он не рискует на это намекнуть. Сентиментальный язык спрятан за обыденные поступки и слова персонажей; им не позволено к нему прибегнуть.
- Может ли музыка послужить таким языком?
- Именно так я ее и использовал. Без музыки трудно по-настоящему услышать тишину и то, что в ней скрыто. И она позволила мне разобраться с режиссурой. Ведь мизансцена, как я всегда считал, это выбор точки зрения. Вся первая половина картины передана с точки зрения Фридриха, но когда он садится на поезд и исчезает, мы ее теряем, переключаясь на Лотту. До этого мы даже не знаем, как не знает он сам, любит ли она его, — а в момент расставания узнаем. С тех пор мы остаемся с героиней. Поэтому мы не видим Фридриха в Мексике: эти страницы были в книге, но я их не стал экранизировать. Мне было нужно показать одиночество влюбленной женщины, а для этого с лихвой хватало их переписки. Именно поэтому их встреча после разлуки должна стать настолько сильной.
- Любой исторический фильм — а «Обещание» разворачивается сто лет назад — всегда говорит о сегодняшнем дне, как его видит режиссер. В чем связь вашей картины с нашей эпохой?
- Чувства и ситуации прозы Цвейга преобразились за эти годы, мы проживаем их иначе, — но на самом деле они никуда не делись.
- Что изменилось прежде всего?
- Скорость! Мы живем так стремительно, что нам не хватает времени, чтобы по-настоящему влюбиться. Все происходит слишком быстро, мы не успеваем ничего почувствовать. Только увидев фильм, вдруг осознаем, что, возможно, хотели бы прожить свои жизни иначе. Для этого и существует кино или литература: они берут тебя за руку и уводят куда-то очень далеко — к твоему другому «я». Дети обожают, когда ты вечером, у камина, перед сном, рассказываешь им сказки. Того же требует и зритель. Ему нужен другой ритм, позволяющий ощутить потерянную красоту медлительности.
- Еще интересно, как изменилось ощущение от дистанции. Ваши герой и героиня далеки друг от друга, их письма идут в другую страну целую вечность. Сегодня такой трагический разрыв невозможен: адюльтер больше не представляет столь серьезной проблемы, а дистанция преодолевается при помощи телефона или скайпа. Возможно ли сегодня пережить драму разлуки так, как это проживалось сто лет назад?
- Очень сомневаюсь. Да, вы правы. Мы все счастливы, что разлук больше не бывает, мы всегда можем услышать и увидеть близкого человека, как бы далеко от него ни находились. Но замечаем ли мы, что из-за этого мы отдаляемся друг от друга еще больше? Забываем, что такое прикосновение и ласка, что такое поцелуй. Мы убеждены, что находимся на связи со всем миром — но на самом деле мы от него отрезаны! Уже скоро матери будут посылать своим детям эсэмэски, сообщающие, что пора ложиться спать или идти за стол. А раньше могли зайти к ним в комнату, обнять, взять за руку. Это было лучше, черт побери, разве нет?
- Раньше и трава была зеленее, это общеизвестно.
- Да, пора перестать жаловаться, хоть раньше на самом деле было лучше… Это, боюсь, возрастное. Если раньше всегда было лучше, то надо наслаждаться сегодняшним днем: ведь завтра неизбежно будет еще хуже. Можно договориться о встрече со всеми критиками нынешнего мира лет через десять. Все они скажут хором, что раньше было лучше.
Интервью