«Ной» Даррена Аронофски: не взлетим, так поплаваем

Пока потомки негодяя Каина жили, обильно плодились и умирали в скотстве, потомство его брата Сифа свелось к семье праведника Ноя (Расселл Кроу) — жене (Дженнифер Коннелли) и трем сыновьям, Симу, Хаму и Иафету. Однажды Ной видит знамение — цветок, расцветший на пустом месте, а потом его посещают апокалиптические видения. Чтобы разобраться, Ной отправляется к своему деду Мафусаилу (Энтони Хопкинс) и, выпив странного чая, понимает, что быть потопу.

Сюжет, так сказать, может показаться знакомым — но поскольку Книга Бытия описывает случившееся довольно лаконично, Аронофски со своим соавтором по «Фонтану» Ари Хэнделом изрядно, хотя и вполне уважительно переработал канонический текст, что-то взяв из других мест Библии, многое добавив от себя.

Если в Библии все три сына были женаты, здесь девушка — подобранная Ноем полуживая сиротка (Эмма Уотсон) — достается только старшему, Симу. Иафет мается на периферии рассказа, поскольку слишком юн, зато Хам превращается в драматического персонажа задолго до того, как узреет наготу Расселла Кроу: ввиду грядущего истребления человечества он понимает, что чисто технически навсегда останется без подруги.

А поскольку любой истории нужен злодей, появляется царь (Рей Уинстон), олицетворяющий нравственное падение человечества, готовый бросить вызов Создателю и безбилетником прыгнуть на последний пароход. Царь говорит где-то разумные вещи, но, конечно, слишком горд и самоуверен, чтобы выжить в экранизации Ветхого Завета. 

События, предшествующие потопу — то есть добрые две трети фильма, — выполнены в стилистике почти что традиционного блокбастера, не столько христианского, сколько фэнтезийного. «Ной» мало похож на исполинские, но отчетливо рукотворные постановки 1950-х вроде «Десяти заповедей»: здесь в каждом кадре виден компьютерный пиксель, и это вопрос не технологии, а эстетики. Визуально это почти что, страшно сказать, киберпанк. Вулканические пейзажи снималась в Исландии, вместо белых одеяний на Ное и его родственниках — роскошные грубые рубища швами наружу, словно взятые из лукбука бельгийского дизайнера.

На подмогу Ною в постройке ковчега (опять же, простого, но безупречно функционального) и его защите от обреченных грешников Аронофски вызывает падших ангелов, напоминающих толкиеновских энтов, — правда, состоящих не из древесины, а из камня. В оригинале — это, к сожалению, бесполезная информация — их озвучивают актеры уровня Ника Нолте.

И до поры все это, в общем, по-своему занятно — не столько история (довольно рудиментарная) или набор картинок (там нет ничего, чего бы мы не видели, — и даже зверушки в «Эване Всемогущем» были интереснее), сколько режиссерский проект, попытки Аронофски усидеть разом на всех стульях: не оскорбить верующих, не дать заскучать подросткам, сохранить авторский почерк, отработать циклопический бюджет — словом, чтобы и Эмма Уотсон, и драка, и огонь с небес, и белые голубки.

Но затем наступает последняя, самая важная часть картины, и в тиши ковчега, сорок дней качающегося по волнам, все недостатки «Ноя» радостно вылезают из своих темных углов. И вспоминается, что в главных ролях тут — два самых скучных голливудских актера последних лет пятнадцати. Что манера взять текст и исчирикать его поясняющими примечаниями — метод старшеклассницы, а не кинорежиссера. Что любовь Аронофски к китчу какой-то материал парадоксально возвышает, а какой-то — губит на корню, и это отчетливо второй случай.

Когда приходит время наконец сообщить нечто существенное — что Ной не истина в последней инстанции, а всего лишь слуга, не до конца понявший намеки своего господина, — оказывается, что Аронофски по инерции изъясняется знамениями, вещает громоподобным голосом с неба, что такая тяжеловесная конструкция, как Ноев ковчег, несется сама по себе. Эта история, как и другие библейские тексты, интересна как метафора — а подобный фильм вычеркивает главное свойство тропа, перенос. Человек, ищущий божественное в Священном Писании, — теолог или верующий, для художников есть все остальные места. От амбициозного замысла «Ноя» к концу остается безжизненный клубок сюжетных линий, пузырь, в котором вместо воздуха — сознание собственной значительности и в котором Аронофски, как Хью Джекман в «Фонтане», чувствует себя, кажется, комфортнее всего.