«Нимфоманка»: дорога, которая ведет к сраму

В 1984 году в одной из первых разгромных рецензий на триеровский «Элемент преступления» один взбешенный американец в сердцах назвал 27-летнего дебютанта «угрюмым датчанином, одиноко мастурбирующим в темном кинозале». Триеру формулировка страшно понравилась, он тогда гордо цитировал ее в каждом втором интервью. Наверно, ему приятно будет узнать, что 30 лет спустя «мастурбирующий датчанин» (с неизбежным, увы, добавлением — «пожилой») возник снова — уже в абсолютно восторженной рецензии на «Нимфоманку» в газете The Guardian.

Эволюция общественного вкуса налицо: если в 1984-м наткнуться на датчанина, трогающего себя в темноте, было для культурного человека однозначно плохим опытом, теперь консенсус в том, что это скорее здорово и полезно. В новом триеровском фильме трудно не увидеть асимметричный ответ этой непривычной для автора ситуации. Ах, я вам теперь нравлюсь? Минуточку, не расходитесь.

Придуманная — есть серьезное подозрение — непосредственно в процессе ответа на вопрос о творческих планах, на той самой глупой пресс-конференции в Каннах, где парой минут позже (или раньше) было сказано известное «окей, я нацист», «Нимфоманка» обладает всеми признаками зашедшей слишком далеко шутки. С одной стороны — надо бы остановиться, люди смотрят. С другой — монументальное упрямство шутящего завораживает: воскликнуть в сердцах «да … я все это!» может каждый, а вот чтоб исполнить воскликнутое — требуются качества, которых большинство людей лишено.

В зависимости от вашей личной испорченности образованием «Нимфоманка» может напомнить французский дидактический роман в диалогах, а может — плохой эротический сериал 90-х годов (знакомые и с тем и с другим заметят, впрочем, как непринципиальна разница): героиня рассказывает случайному собеседнику, как искала счастье, артистка помоложе иллюстрирует, у всех текут слюни. Ведущие — рассказчица (которая так много трахалась, что ей некогда было читать книжки) и вечно перебивающий ее слушатель (который не трахался никогда, зато читал все) — понятным образом представляют не столько женщин с мужчинами, сколько чувства и разум, практику и теорию — смертельная пара, уже выбегавшая на экран в триеровском «Антихристе». Но если в «Антихристе» эти двое калечили и убивали друг друга, здесь пять часов и две серии пьют чай с молоком: «Поверьте, я ужасный человек», — шепчет она. — «Ах, ну с чего вы взяли?» — «Да вот, был случай».

«Антихрист» был про ужас от невозможности помирить две половинки собственной головы, тут — акцент на комической стороне вопроса: она сводит все к пенетрации, он прячется за аналогиями, она ему про минет — он ей про рыбалку, она про спонтанный оргазм — он про католицизм с православием. «Видите ли, у одного был член до колена, второй был добрый, а третьего я любила, пришлось со всеми по очереди» — «Да-да-да, понимаю, это как полифония у Баха». Наверное, так тоже можно: от аллегории к карикатуре — один шаг. И да, временами очень смешно (особенно про полифонию). Но трудно отделаться от ощущения, что снимающему все это человеку не 57 лет, а хорошо за 80.

В «Нимфоманке», при всем ее хулиганстве и анархизме, вообще есть что-то неизбывно пенсионерское. Вот соратники из постоянного состава выходят поддержать любимого мастера. Шарлотта Генсбур полфильма отважно сидит на кровати страшная, потом подставляет попу под хлыст. Жан-Марк Барр спускает штаны. Стеллан Скарсгорд гениально тупит. Уиллем Дефо пробует хорошо сыграть из рук вон плохо написанный текст. Голливудские звезды на сломе карьеры, кажется, теперь ездят к Триеру, как богатые горожанки к чудаку-келейнику, который, конечно, не моется и хамит, зато божий человек и, говорят, делает чудеса. Но из всего американского десанта чудо случается только с Умой Турман (отлично умеющей быть великой и без всякого Триера). Остальные слоняются в кадре, явно опасаясь, что их сейчас действительно трахнут и высекут (ЛаБаф со Слейтером еще зачем-то изображают английский акцент — что на практике больней любых ударов по заднице).

Кусочков замечательного кино в «Нимфоманке» хватает (выход Турман в первой серии, момент с неграми во второй, бесценные гримасы Генсбур и осоловевшие реакции Скарсгорда). Но на каждую разорвавшуюся гранату —приходится три-четыре мирно закатившихся за сервант. И главное — если это кино правда про секс, то автору явно мешает неспособность перестать хихикать при виде пиписьки. Триер всегда умел повергать зрителя в ужас, но здесь паника возникает в явно незапланированном им месте — когда в антракте между сериями понимаешь, что вместо нового фильма Ларса фон Триера смотришь безбожно затянутый римейк старого вудиалленовского «Все, что вы хотели знать о сексе…» — для полного сходства не хватает только выхода режиссера в костюме сперматозоида.

Если на то пошло, единственный ракурс, в котором все это приобретает какой-то смысл — это если договориться, что секс тут вообще не при чем, а «Нимфоманка» с ее фрикциями и их многочасовым словесным разбором — на самом деле про то, как Триеру трудно и больно снимать. Тогда все сходится. И безумный до стирания пупка промискуитет с риском для здоровья. И «ах, я ничего не чувствую». И зануда-резонер, лезущий проверять дегенеративной алгеброй гармонию разврата: «Так, а зачем тут кадр с горящей машиной?», «Сколько, говорите, раз он вам присунул? Бог мой, это же последовательность Фибонначи!»

Реакция на триеровские фильмы всегда была отдельным аттракционом — иногда забавным, иногда раздражающим, но всегда имевшим поразительно мало отношения к спровоцировавшему кутерьму произведению. И нет ничего странного в том, что такой вот Триер — спотыкающийся, неряшливый, по-вудиаленновски тупящий и путающийся в словах — симпатичней и ближе аудитории, чем тот, у которого земля горела под ногами. Тут все ясно — с тем было страшно, этого хочется напоить чаем. Странно другое — что сам Триер, чей талант бесконечно серьезней и важней умения пугать и выбешивать почтенную публику, в недряхлом еще возрасте впал в пятичасовую двухсерийную истерику оттого, что публика перестала от него шарахаться.

В конечном счете гений, даже если он в кризисе, лучше всего комментирует сам себя. Километры текста про то, как внезапно постаревший вундеркинд орет с экрана: «Прекратите хлопать, болваны, я вас ненавижу!» (а зал, понятно, хлопает еще громче), легко укладываются в одну крохотную сцену из «Нимфоманки» — ту, где Шарлотта Генсбур вся в синяках, через силу вытерпев очередной многоумный монолог собеседника о сложном философском подтексте своей болезни, брезгливо замечает: «По-моему, Селигман, это самое слабое из всех ваших выступлений». При всей любви, Селигман, девушка ведь права.