«Мы всем говорим, что государство наш фестиваль не поддерживает. И плачем»

• Вы называете Beat фестивалем нового ­документального кино. А что, собственно, это ­такое — новое документальное кино?

Алена Бочарова (управляющий директор фестиваля): Вообще, на данном этапе мы вынуждены признать, что это неудачный теглайн, потому что он делает наш фестиваль совершенно непродаваемым. (Смеется.) Про Дэвида Боуи или Radiohead спонсорам еще можно объяснить, а вот до­кументальное кино о них уже выпадает из зоны этого понимания. Но родилось это название, потому что нам было важно отгородиться от существующих представлений о документальном кино. Собственно, затем это слово «новое» и было придумано. Что такое документальное кино в традиционном представлении? Ну говорящие головы, фильмы, которые финансируются за счет телеканалов и блюдут соответствующий формат…

Кирилл Сорокин (художественный директор): В общем, кино, основной функцией которого ­является сообщение некой информации. По­знавательное, но не развлекательное. И точно не проходящее по разряду искусства. При этом, конечно, в нашей стране существуют люди, по­нимающие документальное кино как искусство и занимающиеся им, но это все-таки вещь в себе, малочисленное гетто. Но мы пришли не оттуда, мы пришли вообще через другую дверь.

• Через какую?

Сорокин: У меня изначально был исключительно личный интерес. Я писал о музыке, работал в клубе «Солянка» — где, помимо прочего, показывал фильмы, которые мне самому были интересны, от фильма про нью-йоркский ноу-вейв до «Joy Division» Гранта Джи. Причем погружался в них именно благодаря музыке, о документальном ­кино у меня тогда никаких представлений ровным счетом не было. А потом я наткнулся на сайт датского фестиваля CPH:DOX, и он меня подкупил тем, что музыка там была вписана в аб­солютно современный контекст — и условный фильм про Justice там шел через запятую с Хармони Корином. То есть было видно, что фестиваль делается молодыми людьми для молодых людей. И я подумал, что здесь можно делать что-то подобное.

Бочарова: Кирилл откопал целый пласт фильмов, которые вызвали у меня бурный антропологи­ческий интерес. По большому счету они были (и остаются) про две вещи. Во-первых, про молодость как некую ценность. Например, в этом году мы показываем фильм «Старая добрая Фрида», который позиционируем как историю секретарши The Beatles. Но, конечно, это еще и кино про то, что вот была 17-летняя девушка, которая ра­ботала машинисткой и дни напролет печатала на машинке; однажды вечером она пошла в паб и впервые увидела The Beatles, и они изменили ее жизнь: сначала она стала главой фан-клуба, потом ее взяли работать секретаршей — и ею она пробыла всю свою жизнь. То есть это история про некий выбор молодости, в котором человек не ошибся, и это для нас важное заявление. А во-вторых, меня заводили мифы вокруг развлекательной индустрии, потому что я сама нигде, кроме нее, не работала. Например, фильмы про первые рейвы: я готова бесконечно смотреть про лондонские пригороды или Чикаго 1989 года, слушать про то, как на первых рейвах не было ни флаеров, ни афиш, люди ехали по чистому полю на уханье бочки, и было им счастье. А к 2014 году все это выросло в целую культуру с давно привычными и доступными поездками на Primavera Sound или Flow. И это страшно интересно.

• У вас же тоже сначала ничего не было, включая опыт проведения подобных мероприятий. Для вас это было авантюрой?

Сорокин: Абсолютно. Я помню, как мы на закрытии первого Beat решили, как полагается уважающему себя фестивалю, провести круглый стол, и на нем был Алексей Медведев, который в какой-то момент сказал: смотрите, в Москве появился новый фестиваль. И мы вдруг поняли, что влипли, что на нас теперь какая-то ответственность. Потому что мы не предполагали, что это будет происходить каждый год, что мы ­будем на это жить. Ведь как сложился фестиваль в 2010-м: ну пошли к приятелю, который работал в банке. Ну уговорили Рому Муджуса сделать имидж. Наверное, наш плюс и был в том, что мы не понимали, как все устроено, а потому не боялись каких-то вещей, которых уже боимся сейчас. Помню, я был страшно недоволен тем, что в зал «35ММ», который вмещает пятьсот человек, приходили человек триста, — а все люди, понимающие про фестивали, крутили пальцем у виска и говорили, что это, вообще-то, круто.

• За пять лет, кажется, многим стало понятно, что такое новое документальное кино про музыку. Но фильмов про русских музыкантов все равно как не было, так и нет толком. Почему?

Бочарова: Не хватает контекста, среды. Вот пример: режиссер фильма про The Pirate Bay, который мы показывали в прошлом году, посвятил этот год разработке видеоприложения, и для людей из европейской киноиндустрии в этом нет ничего странного, потому что это части одной ­реальности. В России же это невозможно себе представить: нет среды, в которой бы пересе­кались творческие люди с разными навыками. Показательная история, случившаяся буквально пару недель назад: группа «Аукцыон» объявила в фейсбуке конкурс на плакат к фильму «Еще», премьера которого будет на фестивале, и к ним в комментарии пришел Виктор Меламед — спрашивать, когда дедлайн. И ты сидишь и думаешь: ну как же так, а почему они не знакомы? Ну должны же быть знакомы!

• И надежды нет, что что-то появится?

Бочарова: Ну почему? Есть, например, некоторая надежда на местные видеопродакшены, которым в какой-то момент должно надоесть делать коммерческие видео.

Сорокин: Ну и к тому же есть все-таки объективная проблема — российская культура последнего времени самым преступным образом не задокументирована. Не важно, через книги, кино или что угодно. Вот был юбилей Гребенщикова, весь интернет пестрел его фотографиями, воспоминаниями о нем. И понятно, что есть все исходные данные для того, чтобы снять хороший фильм про БГ. И к нему вполне может быть применима какая-никакая дистрибьюторская модель — кинотеатры, телевидение, фестивали по всему миру. Но вот его нет.

Бочарова: На данном этапе всех, кто как-то связан с документальными фильмами о музыке в России, — от редких кинопрокатчиков, которые покупают на них права, до местных режиссеров, которые предпринимают попытки что-то снять, — иначе как энтузиастами не назовешь.

Сорокин: Собственно, вот история фильма про «Аукцыон» — человек пришел к музыкантам с некой идеей фильма. Сдружился с ними. Семь лет их снимал за свой счет. И прошел путь от классического русского документалиста со стартовыми позициями выпускника ВГИКа до человека, который сделал музыкальное кино вполне западного толка.

• У вас же еще в последний год некая региональная экспансия началась. Чем, по-вашему, провинция в смысле культурных запросов отличается от Москвы?

Бочарова: Довольно быстро выяснилось, что молодых людей по стране интересуют примерно одинаковые вещи. И наша цель в этом проекте — выровнять культурный ландшафт. При этом — ну что такое рынок? Это когда есть кинотеатры оборудованные, есть аудитория, привыкшая на что-то ходить. А тут ты вдруг начинаешь чувствовать себя диким первопроходцем, потому что оказываешься там, где никогда не было прокатчика. А потом ты встречаешься, например, с представителями Topshop, и они тебя начина­ют расспрашивать: а какая там публика? А вот у нас в Нижнем Новгороде так себе идут дела… И ты понимаешь, что реально осваиваешь целину, осуществляешь разведку среды. То есть вопрос не в том, что это никому не нужно. Вопрос в том, что нет проложенной тропы.

• И тут мы неизбежно упираемся в государство с его ресурсами, нет?

Сорокин: В прошлом году мы впервые получили поддержку Министерства культуры РФ — небольшую, но, как нам кажется, абсолютно заслуженную. В этом году мы тоже подали документы — и нам одобрили финансирование, но… скажем так: мы стали одними из первых жертв новой культурной политики — наш проект вычеркнули из списка за два месяца до фестиваля.

Бочарова: Вообще количество кинофестивалей, которые проходят в Москве, сокращается с каждым годом. Закрылся фестиваль 2-in-1, неясно, что будет с фестивалем «Завтра». В фестивальных кругах говорят, что это прямая интенция ­Мединского: чтобы в Москве был один ММКФ, и хватит. Другой вопрос, что все-таки мы бы хотели бороться против концепции, состоящей в том, что в России возможны только дотационные ­фестивали. Мы верим, что можно по-другому.

Сорокин: Была смешная история, когда мы пы­тались заполучить один совсем новый фильм. И правообладатель нам пишет: мол, один крупный фестиваль, пригласивший фильм, требует, чтобы до ноября его нигде в Европе не показывали. И мы — скорее в шутку, конечно, — пишем: знаете, наш министр культуры недавно выступил с инициативой «Россия не Европа», так что, возможно, теперь показ у нас ничем не помешает. На что они со всей дотошностью, присущей англичанам, отвечают: знаете, мы уточнили у того фестиваля, они все-таки считают, что Россия — это Европа.

• А вообще вся эта новая государственная политика никак вам больше не вредит? Ну вот известно, что зарубежные музыканты теперь едут в Россию довольно неохотно.

Бочарова: Слава богу, не вредит. Разве что режиссеры теперь с опаской спрашивают, поддерживается ли наш фестиваль государством. И мы теперь с чистым сердцем говорим, что нет. И все очень радуются. А мы плачем.