Чтение на выходные «Зачем мы пишем?»

Майкл Льюис

Почему я пишу

Во время учебы в Принстоне я пережил страстный интеллектуальный роман с дипломной работой. Я писал ее с огромным удовольствием. Затем я защищал ее на кафедре, а мой научный руководитель пел ей хвалы — у меня до сих пор хранится его отзыв! — но почему-то он ни словом не обмолвился о качестве моего текста. Не удержавшись, я поинтересовался его мнением, и вот что услышал в ответ: «Я тебе так скажу: не пытайся на этом зарабатывать».

Принстон я окончил в 1982 году и совершенно не знал, куда идти. Мне нравилось осваивать новые предметы, но как умудриться и дальше этим заниматься? Я хотел сохранить то чувство, которое испытал, работая над своим плохо написанным дипломом, но не имел ни малейшего представления, как сделать писательство профессией. Тогда я подумал: «Хочу быть Джоном Макфи».

Макфи преподавал в Принстоне. Я никогда не посещал его курса, поскольку до своей дипломной работы думал, что роль писателя не для меня. Но жизнь, которую он вел, вполне мне подходила. Макфи мог исчезнуть на год — потом выяснялось, что он собирает материал для будущей книги, — а вернувшись, садился писать. Мне казалось, такая фантастическая жизнь как раз для меня.

Когда тебе двадцать один и ты не знаешь, чем заняться, возьмешься за что угодно. И я взялся писать. Первым был большой отрывок, повествовавший о бездомных, с которыми я познакомился во время волонтерской работы. Потом я приобрел справочник Writer’s Market, вмещавший адреса восьми тысяч книжных и журнальных издательств, и — не знаю, о чем я тогда думал, — отослал рассказ в каждый журнал, включая те, что распространялись во время полетов. Ответ пришел только из журнала Delta; явно сбитый с толку редактор вежливо написал: «Мы восхищаемся вашими стараниями, но рассказы о жизни низших слоев американского общества обычно не входят в наши издательские планы».

Но я уже впрягся в это дело и усердно осваивал литературный опыт. Я написал огромное множество всего, и конечно, ни один опус не нашел своего издателя. Затем, в 1983 году, я решил попробоваться на место стажера в журнал Economist — им как раз требовался сотрудник, пишущий популярные научные статьи. Меня не взяли, поскольку дорогу мне перешли два претендента, оба писавшие в это время диссертации: первый — по физике, другой — по биологии. А я в колледже умудрился провалить единственный курс — что-то из естественных наук. Но на прощание проводивший собеседование редактор сказал: «Ну ты и плут! Правда, очень хороший плут. Пиши для журнала все что хочешь, но не про науку». Именно на страницах Economist я увидел свой первый опубликованный текст.

Платили они по девяносто баксов за одну заметку, однако быть автором Economist стоит этих денег. Не знаю, как я вообще собирался зарабатывать писательским трудом и жить на эти деньги, но я был полон энтузиазма. Мои заметки не собирали большой читательской аудитории, но, к счастью, я этого не замечал, поскольку бредил самой работой и упрямо писал.

Потом на меня неожиданно свалилось предложение работать на Уолл-стрит, и я решил, что это и есть «правильная жизнь». Когда я устраивался туда, то совсем не думал, будто поступаю так ради книги, которую когда-нибудь напишу, но через полтора года мне стало ясно, что все идет к этому.

До выхода моей первой книги в 1989 году совокупность моих литературных заработков за четыре года труда внештатным сотрудником составила около трех тысяч долларов. Поэтому решение уйти из Salomon Brothers — где я проработал уже несколько лет, а незадолго до моего ухода мне повысили вознаграждение на двести двадцать пять тысяч долларов с обещанием на следующий год удвоить эту сумму — с материальной точки зрения выглядело самоубийством. Итак, я взял аванс за книгу в размере сорока тысяч долларов и писал ее полтора года.

Отец думал, что я сошел с ума: парню двадцать семь лет, а ему за не самую сложную работу на свете буквально под ноги швыряют огромные деньги. Он советовал мне послужить в банке еще лет десять, а потом уже становиться писателем. Но я знал людей с Уолл-стрит, многие были старше меня — как раз на эти десять лет, — и я ни разу не видел, чтобы кто-то ушел по своей воле. Деньги заманивают в ловушку. Что-то внутри умирает. Трудно сохранить в себе качество, присущее юности и заставляющее бросить высокооплачиваемую работу, чтобы начать писать книгу. За десять лет из вас выжимают все соки.

Я рискнул (может быть, это было глупостью), но я никогда не жалел о своем поступке. И надо сказать, я ничего не потерял. Я довольно быстро написал книгу, которая разошлась миллионным тиражом. С тех пор моя жизнь была не то что не тяжелой — она стала счастливой.

Нет простого объяснения тому, почему я пишу. Отношение к этому все время меняется. Меня ничего не гложет изнутри, не ощущаю я никакой пустоты, которую надо постоянно заполнять. Ничего такого. Просто как только начал заниматься литературным трудом, уже не мог представить, как можно хотеть зарабатывать чем-то другим. Я быстро понял, что работа над книгой — единственная возможность не замечать времени. Сегодня мое утверждение уже не столь справедливо, но такие чудные моменты еще встречаются, и я ими очень дорожу.

Что-то менялось, что-то сейчас меняется

Не могу сказать, что мой внутренний мир претерпевал какие-то глубокие превращения, — все перемены, скорее, связаны с внешними обстоятельствами, влияющими на образ жизни. Потрясающе, как мало потребностей у меня было в двадцать три года и как много сейчас. Это касается и обязательств. Просто невероятно, но мне пришлось в корне изменить отношение ко времени, и только благодаря этому у меня вообще есть хоть какая-то жизнь.

Когда я писал первую книгу, я работал ночью: с одиннадцати вечера до семи утра. И был счастлив, просыпаясь в два часа дня. Мне и сегодня хотелось бы существовать по своим внутренним часам: садиться за компьютер вечером, около девяти, и заканчивать часа в четыре утра, но… У меня жена, дети и нескончаемые обязанности. И это во благо. Мне нравится выполнять домашние дела. Я с удовольствием забочусь о своих близких. Готовлю им завтрак. Отвожу детей в школу. За это счастье можно заплатить переменой рабочего времени. Такова цена, если твои потребности не соответствуют семейному распорядку. В принципе мне даже лучше работается в нынешнем состоянии, когда что-то подгоняет, когда есть какие-то психологические границы.

Меня, конечно, тревожит, что сегодня сам акт писательства ассоциируется скорее с работой, чем с удовольствием. Раньше было сплошное упоение. Сейчас это какая-то смесь.

Причины, по которым я пишу, со временем меняются. Я уже говорил, как было раньше: возможность не замечать бега времени. Сейчас иначе, поскольку появилось представление о тех, кому нужны твои книги, этакое ощущение своего читателя. Возникает чувство, будто я вступил в игру с целым миром. Я не в состоянии определить траекторию полета, я даже не знаю, кому посылаю свой мяч, но по крайней мере я могу рассчитать силу удара.

Подобное ощущение власти — палка о двух концах. Хорошо, когда есть нечто заставляющее тебя отрезветь и вспомнить о своем месте. Я до сих пор не до конца понял, нужно ли во время работы над книгой думать о своей роли демиурга. Полезно ли это для самого творческого акта? Скорее, нет. И все-таки… любому автору трудно избавиться от мыслей, как его книги воздействуют на умы и души. То, что я пишу сию минуту, когда-нибудь прочтут люди… Знаете, это возбуждает.

Кстати, к вопросу о причинах. Весьма многое меняют деньги. Когда я только начинал и очень старался — мне практически ничего не платили. А сегодня даже наихудшая вещь — любая чушь, которую я сделаю, — приносит мне огромный доход. Разве это не причина писать? Раньше у меня ее не было. Кто-то звонит и просит написать триста слов. Утром на скорую руку я набросаю текст, и мне заплатят в сто раз больше, чем я получал за работу, на которую тратил недели.

Успех; собственная читательская аудитория; постоянные издатели; заказчики, готовые всегда платить, — с появлением всего этого в твоей жизни мотивы работы быстро меняются .

И еще одно. Критический порог критерия — он становится выше. Что может сегодня заинтересовать меня настолько, чтобы я сел писать об этом книгу? В юности все было интересно. Не помню ни одной темы, на которую было бы жаль тратить время и силы. Сейчас я подхожу к этому очень избирательно. Становлюсь все более и более разборчивым. Или привередливым? Но я отказываюсь от многого. Во-первых, могу себе это позволить. Во-вторых, с возрастом катастрофически сужается круг неизведанного.

Потные ладони и хихиканье

У меня есть две физиологические особенности, которые могут показаться немного странными. Когда я работаю, у меня потеют ладони, так что клавиатура становится совершенно мокрой. И еще я хихикаю — об этом мне сообщила жена.

Так я выяснил, что, пока пишу, нервно посмеиваюсь, а иногда сам с собой говорю. Однажды, когда я вносил поправки в сценарий, Табита сидела в соседней комнате. Она сказала, что я разыграл сценку, говоря за всех персонажей.

В те благословенные времена, когда я писал ночью, я испытывал чувство полного погружения в текст. День для того не создан, поэтому я отключаю телефоны, опускаю шторы, надеваю наушники и ставлю в плей-лист один и тот же список из двадцати песен, которые звучат все время, но я их не слушаю. 

Все эти манипуляции нужны для того, чтобы не дать внешнему миру проникнуть в мою берлогу. Поэтому я не слышу себя, когда пишу, смеюсь и разговариваю вслух. Я даже не знаю, что шумлю. Но при этом чувствую физическое воздействие любой мелочи вокруг себя. Окружающая тебя атмосфера перестает быть лишь фоном.

Во время работы над книгой я обычно впадаю в крайне возбужденное состояние. Нарушается сон. Мне постоянно снится мой текст. Становится сильнее сексуальное влечение, поэтому увеличивается потребность в физических упражнениях; кстати, катарсис, который я испытываю от них, тоже возрастает. В разгаре работы над книгой — занимаюсь ли йогой, брожу ли по холмам, тренируюсь ли в спортзале — я всегда держу при себе чистый блокнот и ручку. Выполняя очередную йоговскую позу, я умудряюсь сделать восемьдесят коротких записей. Это сводит с ума моего инструктора.

Даже если я пытаюсь выбросить все из головы, я так или иначе думаю о сюжете. Конечно, подобная ажиатация воздействует на психическое состояние. Поэтому я не могу регулярно писать. Почитайте биографии романистов вроде Джона Апдайка, рано встающих каждое утро и пишущих по шестьсот слов. Это не про меня. Меня бы это убило.

Я полностью живу только своей книгой, меня просто нет в реальной жизни — и так бывает месяцами. Расплачиваются жена и дети. Они платят слишком высокую цену за каждую книгу. К счастью, я свободный писатель и волен брать большую паузу, прежде чем приступить к следующей работе. Благодаря этому у меня все еще есть семья.

Со всех сторон я слышу: «У вас такая легкая проза», и у людей создается впечатление, что книга пишется будто на одном дыхании. Я думаю, мои читатели удивились бы, узнав, как мучительно тяжело дается описание интриги, как заставляет страдать каждое слово, сколько черновых вариантов я выбрасываю, пока достигну желаемого, — и все равно сомневаюсь в качестве своей прозы. Такой творческий акт отпугнет любого, кто решит стать писателем.

Празднуй. Отдыхай. Повторяй.

Стопки бумаг на подоконнике? Каждая кучка — будущие произведения, надвигающийся шторм. Прямо сейчас эти стопки представляют собой две вещи для журнала, сценарий и три книги. Скажем так: на подоконнике находятся пять следующих лет моей жизни. Что-то из этих куч может выпрыгнуть и быстро реализоваться. Что-то — застрять надолго.

Обычно у меня под рукой восемь новых тем. Но захочу ли я воплотить в жизнь одну из тех идей, когда книга закончена? Нет. Поэтому восемь тем продолжают пылиться на подоконнике. Мне нужно время между работами. Это как медленно заполняющийся сосуд. Трудно перескочить из одного состояния к другому.

Иногда я жульничаю. Некоторые книги представляют собой просто сборники заметок и статей, написанных для журналов. Я никогда не впадаю в писательский ступор; но порой отчаянно не хватает сил завершить очередную работу. Вообще любая книга отнимает очень много энергии. Меня мучает мысль, что страдают близкие люди, лишенные моего внимания и заботы. Физически я нахожусь с ними, но мысленно — с моими героями. Сознание то включается, то отключается.

Когда у вас три ребенка в трех разных школах — дня практически нет. Сейчас сезон софтбола. Я тренирую дочек пять дней в неделю, два с половиной часа каждый день. Остается немного. Есть маленькое окошко, когда можно писать.

Но хорошо, когда есть такие жизненные периоды. Приятно, что за тобой остается свобода выбора: прямо сейчас писать не буду, но позже наверстаю упущенное. И конечно, многое упирается в деньги.

Деньги меняют все

Коммерческий успех значительно облегчает создание книг, но в то же время создает определенное психологическое давление: хочется достичь большего. Если был продан каждый экземпляр твоей книги из миллионного тиража, то издатель считает, что сможет продать такой же миллион и твоей следующей книги. И он хочет, чтобы ты ее написал.

Жажда успеха и власть денег могут легко нанести вред твоему воображению, по крайне мере ограничить его. Их давление подспудно воздействует на сознание: невольно возникает желание писать о том, что имеет заведомый успех у читателя. Меня, к счастью, это миновало, — никогда даже мысли не мелькает, чтобы отказаться от хорошей темы только потому, что она не будет продаваться. Написание книги — это такая заноза в заднице, что я даже представить не могу, что когда-нибудь сяду за книгу, не будучи заинтересован в теме.

Лучшая минута — это когда в первый раз

Лучшим моментом моей жизни как писателя было увидеть и взять в руки свою первую напечатанную книгу. Я в это время жил в Лондоне по соседству с Джуди Денч, она сказала мне: «Когда выходит твоя книга, возьми экземпляр и брось на пол. И послушай, какой звук она издает». Я сделал так, и ощущение было потрясающим.

До этого тоже был замечательный момент, когда я понял, что моя первая книга будет написана. В ту минуту во мне как будто что-то перещелкнуло — с таким звуком, словно кто-то взламывал сейф. Я точно помню, где и когда это было: одиннадцать вечера, метро Нью-Йорка. Я возвращался из ресторана, где ужинал в компании брокеров из Salomon Brothers, — тогда я и осознал, что все они станут персонажами моей книги. Это будет моя история, история финансового рынка. Боже мой! Книга получится фантастической. Рыба была на крючке. И я знал, что это очень большая рыба. Я выпущу ее из рук только в одном случае: если у меня ничего не получится.

Лучший момент — когда я уже поймал рыбину, когда точно знал, что это именно то, что я должен делать.

После такого внутреннего подъема обязательно наступит спад. Не бывает так, чтобы все шло по плану. Но первый момент — краеугольный камень, место, куда можно вернуться. Что-то вроде компаса, с которым вы проходите во все закоулки своего сюжета.

Первое чувство меня никогда не подводило. Правда, не всегда понимаешь, какими бедами оно грозит. И все равно, это самое лучшее ощущение.