Новый Сорокин «Теллурия» как энциклопедия русской речи

«Теллурия» полностью соответствует общепринятому представлению о том, как должен выглядеть «новый роман Сорокина»: во-первых, это не роман, во-вторых, автор делает то, что у него лучше всего получается, — смешит; так, как умеет делать только он, — «по-сорокински», как в старые времена.

Описано там некое не слишком отдаленное — сдвиньтесь по временной шкале чуть правее «Дня опричника» и остановитесь где-то между «Сахарным Кремлем» и «Метелью» — будущее. Старшее поколение еще вспоминает исторический полет Путина со стерхами — но скорее как миф, чем как факт. Проект «Крепость Россия» развалился — буквально (кое-где видны остатки Великой русской стены). Россия распалась на множество самостоятельных стран; не лучше обстоят дела и в раздробленной «ваххабитским молотом» Европе. Новое то есть Средневековье: островки (комически) высокой культуры тонут в океане варварства; существа, населяющие Евразию, мутировали и физически, и интеллектуально; всеобщей валютой — и приоритетом — стали теллуровые клинья-гвозди: с традиционными наркотиками теллур соотносится как атомное оружие с обычным огнестрелом.

Роман «Теллурия» поделен на 50 глав, не связанных общими героями и сюжетомФотография: Алексей Калабин«Теллурия» — антиутопия, однако не алармистская, а сатирическая: установленное в будущем зеркало, в котором гротескно отразились — то есть получили политическое воплощение — фобии, мании и идефиксы нашей эпохи: тоталитаризм, китаизация, сталинщина, исламизация, биотерроризм и т.п. Гротескно — однако без кормак-маккартиевской жути; еще в «Опричнике» Сорокин предсказывал — «будет ничего», и теперь ясно, что это «ничего» следует трактовать не столько как Nichts, сколько как «неплохо», «ниче так»: «Взгляните на наш евроазиатский континент: после краха идеологических, геополитических и технологических утопий он погрузился наконец в благословенное просвещенное средневековье. Мир стал человеческого размера. Нации обрели себя. Человек перестал быть суммой технологий. Массовое производство доживает последние годы. Нет двух одинаковых гвоздей, которые мы забиваем в головы человечеству. Люди снова обрели чувство вещи, стали есть здоровую пищу, пересели на лошадей. Генная инженерия помогает человеку почувствовать свой истинный размер. Человек вернул себе веру в трансцендентальное. Вернул чувство времени. Мы больше никуда не торопимся. А главное — мы понимаем, что на Земле не может быть технологического рая. И вообще — рая, Земля дана нам как остров преодоления, и каждый выбирает — что и как преодолевать и как. Сам!»

Фантастический концепт «распада России» оказался для Сорокина крайне продуктивным — и не только как для сатирика: дело в том, что политическая изоляция карликовых, каждое со своим норовом, государств будущего привела к созданию лингвистических эндемиков. В условной Москве доминирует один дискурс («затеплила новостной пузырь»), на Урале — другой, в Рязани — третий и т.д. Грубо говоря, каждая земля сошла с ума по-своему в стремлении дистанцироваться от других и подчеркнуть свою политическую уникальность — а когда под этим «нынешним» сумасшествием обнажаются более архаические (фольклорные, советские, интеллигентские и т.п.) культурные и стилистические пласты, возникает своего рода турбина, вырабатывающая комический эффект. И это, конечно, клондайк для Сорокина, с его гипертрофированным языковым слухом и талантом воспроизводить — вагонами — тончайшие нюансы речевых практик. Ведь Сорокин всегда был по сути артист-трансформатор, которому затем, задним числом, филологические халдеи приписывали самые амбициозные интенции — от террора, направленного против отдельных деятелей классической русской литературы, до испепеления языковой коммуникации вообще. Великий он писатель или имитатор — это вопрос иерархии; факт тот, что голова Сорокина есть аномальная зона, в которой гротескным образом смешались и языки, и литературно-языковые традиции (дискурсы); собственно, он и есть живая Вавилонская башня. 

«Теллурия» — жанровая кадриль; здесь нет сквозного сюжета; «фрагменты с «я»-рассказчиками чередуются с кусками «от автора» — хотя ясно, конечно, что и там и там персонажи — подставныелица: Сорокина совершенно не интересуют характеры, только речь и — шире — тип лингвистического сознания, генерируемого этими фантомными фигурами. Он штампует все новых и новых големов — в «Теллурии» анекдотически много глав, и любую из них можно механически удалить или переставить в другое место; если бы Сорокин был курицей, он писал бы этот «роман» даже после того, как ему отрубили бы голову. Примерно четверть «Теллурии», кстати, отдана под описания ритуалов вбивания гвоздей в голову; Сорокин давно понял, что сцены «порчи» человеческого тела — распилы, разрезы, трепанации, втыкания и вбивания — моментально «створаживают» любой литературный жанр.

По сути, «Теллурия» — коллекция пародий, как «Норма»:  псевдоисторическая проза (про тамплиеров, залезающих в ракетных роботов — бомбить Стамбул), артхаусный сценарий, воззвание-листовка, декадентская проза, статья в «Википедии», романтическое письмо, соцреалистический очерк, газетная заметка («Ох и хороша лошадиная ярмарка в Коньково!»), сказки, побасенки («Купил папаня на базаре умницу»), ориентальные поэмы, экспериментальная проза, очерк иностранца о России; Сорокин воспроизводит не только литературные жанры, но и разговорные речевые практики — интеллигентский рассказ, хипстерский суржик, гастарбайтерский языковой «кордебалет», мещанское просторечие. «Главы» расползаются, как тараканы, караулить их некому; и раз так, здесь возникает даже совсем уж «посторонняя» — и умеренно, надо сказать, смешная — про и некоторым образом «под» Пелевина. «Виктор Олегович проснулся, вылез из футляра, надел узкие солнцезащитные очки, встал перед зеркалом, забил себе в голову теллуровый гвоздь, надел монгольский халат, вошел в комнату для медитаций и промедитировал 69 секунд», «…надолго завис над Болотной площадью, планируя, кружась, набирая высоту и снова планируя. Он заметил, что слив pro-теста начался ровно в 15.35 по московскому времени». На Болотную выползают «подготовленные в лабораториях Лубянки разжижители pro-теста» — а против самых неуемных «были применены металлические шнеки быстрого вращения, разделяющие активную часть pro-тестной массы на пирожково-пельменные заготовки, которые быстро отправлялись в морозильные камеры для дальнейшей обработки».

Кадриль, да; но и нечто большее, однако, больше чем стандартная сорокинская комедия. По «Теллурии», как по банку ДНК, можно восстановить, какой была литература — и даже больше, еще и окололитературные речевые практики, доминировавшие в России начала XXI века. И разумеется, не случайно «Теллурия» в целом напоминает — или даже откровенно пародирует — лингвистические коллажи, «венерины письмовники», Михаила Шишкина: то же затейливое «экспериментальное» сочетание стилистически узнаваемых фрагментов из разных литературных и паралитературных источников, только вместо надрыва и многозначительности — абсурд, дающий комический эффект. В сущности, Сорокин подметил — очень остроумно, — что весь этот чрезвычайно востребованный сегодня михаил-шишкинский «постнабоковский» «надреализм» — такая же характерная стилистика эпохи, как соцреализм при Сталине. Ни Шишкин, ни Шевцов сами по себе не хороши и не плохи, у Сорокина нет оценочных характеристик — просто, среди прочего, они тоже продукты эпохи, что бы ни мнили о себе сами авторы.

Какая литература — такой и Сорокин. «Норма» была «зеркалом» 1979 года; «Теллурия» — 2013-го. Да, имитатор; да, «максимгалкин», да, зависимый форвард, которому, чтобы забивать, нужны пасы других игроков — Шишкина и Алексея Иванова, Пелевина и Проханова; но все-таки форвард, ничего не скажешь, настоящий.