«Тексты переформатировали жизнь»: Юрий Сапрыкин о «новом средневековье»

Термин «новое средневековье», который вынесен в заглавие лекции, неслучайно вспоминается, когда мы говорим о способности литературы предсказывать будущее, он вообще витает в воздухе и проявляется в самых разных явлениях — от всеобщей любви к сериалу «Игра престолов» до религиозных войн со сносом языческих памятников, судебных приговоров со ссылкой на решения Трулльского собора или бесконечных историй об оскорблении тех или иных святынь. Иногда кажется, что мы то ли уже оказались, то ли стремительно проваливаемся в архаику, в темные века. На самом деле в новом средневековье нет ничего нового, этому термину три с лишним века. Впервые он возникает в конце XVIII века у немецких романтиков и после этого живет своей жизнью, всплывая время от времени в разных культурах и разных произведениях. Для России это, прежде всего, Бердяев, в 1924 году он выпустил книжку под названием «Новое средневековье» и задал направление мысли, которое так или иначе существует с тех пор внутри российской культуры. По Бердяеву, новое средневековье — это если не желаемое, то по крайней мере вполне приемлемое состояние, это реакция на бездуховность и атеизм, в которые проваливается западная культура, и вот, дескать, мы должны вернуться — и неизбежно вернемся — к сакральности и религиозности, к ремесленным коммунам, рыцарской романтике, культу святой дамы, и в нашу жизнь вернется Дух (с большой буквы Д). Впоследствии про новое средневековье писали и Питирим Сорокин, и Александр Зиновьев, если вы наберете в «Гугле» слова «новое средневековье», то без труда найдете кучу современных статей и диссертаций, которые рассказывают примерно ту же историю, только применительно к сегодняшнему дню; если открыть наугад какое-нибудь патриотическое издание, то с известной долей вероятности можно обнаружить вариацию на эти же темы: Запад разлагается и гниет, кругом полный моральный упадок, забыли люди Бога, мужики женятся на мужиках, все идет к полному распаду и развалу, и только Россия может стать якорем в этом бурном океане, который зацепится за традиционные ценности и вернет в мир утраченное сакральное измерение. В этом смысле новое средневековье — это такая же традиционная фигура русской мысли, как особый путь России или богоносные свойства русского народа, и прогноз, что Запад вот-вот окончательно развалится, а мы вернемся в благие патриархальные, в хорошем смысле, средневековые времена, — он так же стар и так же неосуществим, как мечта о возвращении Константинополя и проливов.

Вернемся на разлагающийся Запад. У этого термина там сложилась другая судьба, в консервативно-реставрационном смысле его употребляют (по крайней мере после окончания Второй мировой) не так уж часто, а новую жизнь он получил в 1970-е годы, когда итальянский ученый Роберто Вакка написал книжку «Ближайшее средневековое будущее». 1973-й — это год энергетического кризиса, когда дико подорожали энергоносители, когда Европа и Америка в буквальном смысле слова стояли в шаге от того, чтобы погрузиться во тьму. И вот, отталкиваясь от этого события, Вакка пишет, что, вообще-то, технологическая цивилизация настолько многообразна и сложна, что в этой цепочке рано или поздно что-нибудь да порвется. Завтра где-то в одной из больниц дрогнет рука молодого хирурга, и все полетит в пропасть. Он описывает такую картину: из-за снежных заносов опаздывает в аэропорт команда диспетчеров, те диспетчеры, которые уже на дежурстве, вынуждены оставаться на рабочих местах, они начинают клевать носом, из-за этого сталкиваются два авиалайнера, их обломки падают на Роберто Вакка — самый влиятельный интеллектуал для кинематографистов 1980-хФотография: Wikipedia электропровода, происходит короткое замыкание, одна за другой выходят из строя подстанции электросети, начинается блэкаут, города погружаются во тьму, и так далее, и так далее, и вот уже через неделю по всей Европе война, эпидемия, снежный буран, космоса черные дыры. Начинается голод, по темным улицам городов носятся стихийно организовавшиеся банды, обезумевшие толпы сносят все правительства, на их месте возникают более жесткие авторитарные режимы, законодательство и судебная система летят под откос, любые вопросы решаются с помощью оружия или по праву сильного, вместо товарно-денежных отношений возникает прямой товарный обмен, начинается парад суверенитетов и так далее. Как мы видим, эта картина технологического апокалипсиса на Западе совершенно не осуществилась и особенно ни на что не повлияла, кроме, может быть, массовой культуры: мы все это видели многократно в «Безумном Максе», в «Терминаторе» и много где еще или читали об этом в романе Кормака МакКарти «Дорога», где отец с сыном идут по такой вот постапокалиптической выжженной земле, среди разрушенных зданий и искореженных механизмов, отбиваясь от диких банд, и это такое паломничество сквозь разрушенный и обезбоженный мир к неким исчезнувшим святыням. Что-то подобное мы можем встретить в финале романа Дугласа Коупленда «Когда подружка в коме», где мегаполис тоже переживает технологический коллапс, и из этого Коупленд высекает страстный манифест возвращения к естественности, к природе, к гуманистическим ценностям. И вот эта картинка, которая в западной реальности осталась не более чем привычной риторической фигурой массовой культуры, оказывается ужасно похожа на Россию 1990-х годов, где наполовину независимая Уральская Республика обменивается металлом на зерно с наполовину независимым Татарстаном, вокруг рыщут вооруженные отряды на вишневых «девятках», нет ни закона, ни справедливости, зато на каждом углу строят церкви — вот оно, собственно, новое средневековье, оно у нас уже было; в российском варианте это не патриархальная сакральность, о которой мечтают консервативные философы, а именно постапокалиптический хаос, предсказанный европейскими футурологами.

В либеральной традиции эта новосредневековая раздробленность предстает как антиутопия, как то, чего нужно бояться и чего необходимо избежать, — при этом и на Западе, и в России существует направление мысли, в котором это состояние является желаемым и достижимым, которое рассматривает его скорее в модусе утопии, пытается его спроектировать, не всегда, впрочем, пользуясь именно термином «новое средневековье». Понятно, что в этом утопическом модусе технологический коллапс и обесточенные города выводятся как бы за скобки, речь о них не идет — а говорится тут обычно о разрушении отживших свое традиционных институтов, будь то государство, экономика, семья, религия, армия, о возвращении к архаическим формам жизни, более простым, более примитивным, в предельной форме — о культе силы, культе почвы, культе традиционных ценностей. Отчасти этот ход мысли пронизывал и западную контркультуру, то, что происходило в конце 1960-х годов в Америке и в Европе. Вот этот антисистемный посыл, который объединял любые идеологии, любые духовные практики: маоизм, анархизм, оккультизм, астрология, психоделика — что угодно, лишь бы сломать опостылевшую, созданную родителями систему, поднять бунт детей против отцов, войну за возвращение более простым, более архаичным, но и более правильным ценностям. Этот посыл в контркультуре 1960-х был очень силен. Возможно, все разговоры о новом средневековье в 1970-е — это тоже была инстинктивная реакция на это странное нашествие варваров изнутри уже существующей культуры, на студенческие бунты, на психоделическую революцию. И странным образом нечто очень похожее стало происходить в России в начале 1990-х, в тот момент, когда, казалось бы, постылая система, созданная отцами и дедами, только что была разрушена, а новая еще не начала появляться. И появление нового либерально-буржуазно-капиталистического уклада тут же стало сопровождаться антисистемными движениями, очень похожими на то, что происходило в Европе и Америке в конце 1960-х. Я имею в виду прежде всего круг Лимонова — Дугина, людей, Александр Проханов закладывает матрицу в читателя газеты «Завтра»
Фотография: РИА Новостикоторые как-то не ассоциируются сейчас с калифорнийскими хиппи, расширяющими сознание с помощью ЛСД, но тем не менее в начале 1990-х у них было очень много общего с классической американской и европейской контркультурой. Именно Лимонов оказался нашим Даниелем Кон-Бендитом и нашим Джерри Рубином, если хотите, хотя идеологические знаки у них могли быть совершенно разными. Газета «Лимонка» образца 1995 года — это тот же самый идеологический синкретизм, все сваливается в одну кучу: Пол Пот, Че Гевара, Муссолини, «Утро магов», все что угодно, все, что направлено против вот этой зарождающейся буржуазной системы, все сгодится, каждое лыко в строку. Если посмотреть на лимоновские тексты тех времен, то, в общем, они все про разрушение традиционных ценностей, традиционных институтов, в них очень мало того Лимонова — государственника и патриота, которого мы знаем сейчас. Вот книжка «Другая Россия», вышедшая в 2002 году, в которой подытожен опыт примерно десяти лет существования национал-большевизма, и в ней описывается примерно такой проект будущего: нужно разрушить семью, разрушить религию, оторвать детей от этих ужасных одышливых стокилограммовых мамаш, которые учат их конформизму и послушанию, нужно вытащить детей из школ, где их пичкают ненужными науками, отправить их в степь, учить их десантироваться с вертолетов, свежевать диких зверей, жечь костры, любить красивых девушек, разрушить до основания все буржуазное общество и создать на его основе такой рыцарский орден, коммуну молодых, злых и агрессивных людей. И, за вычетом культа милитаризма и агрессии, все это действительно очень похоже на американский 1968-й. Многие были поражены тогда, что мощные контркультурные фигуры вроде Курехина и Егора Летова вдруг примыкают к национал-большевикам, — но в каком-то смысле это было совершенно логично. При этом в середине 1990-х этот национал-большевистский проект, при всей его лихости, воспринимался как совершенная маргиналия, этакое чудачество, у которого в историческом смысле нет шансов. Но прошло 20 лет, и странным образом оказалось, что тот мир, в котором мы оказались сейчас, в гораздо большей степени похож на лимоновские манифесты и статьи, чем на то, что заявлялось с государственных трибун или формулировалось в качестве государственной идеологии в 1990-е. Эти люди и эти мысли проползли под поверхностью истории и оказались в середине 2010-х годов победителями, авторами нынешней политической реальности. Антисистемный импульс на этом пути во многом испарился, но многое осталось неизменным или было точно предсказано — иногда вплоть до совсем пугающих моментов. В третьем номере «Лимонки», например, был опубликован текст под названием «Вторая Россия»; сам Лимонов пишет, что этот текст был прислан анонимно, непонятно кем, на конкурс проектов будущей революции. И там говорится, в частности, что нужно сформировать добровольческие боевые отряды, переправить их на территорию одного из соседних государств, населенную преимущественно русскоязычным населением, и эти отряды должны поднять местных русских на восстание, которому потом могла бы помочь российская армия и которое поддержала бы российская пропаганда. В качестве возможных территорий для такого восстания называются — заметьте, в 1993 году — Северный Казахстан, Восточная Украина и Латвия. А в качестве исторического примера приводятся Донецкая и Харьковская Республики, поддержанные большевиками во время Гражданской войны. Тогда это казалось полнейшим бредом. Более того, как известно, в начале 2000-х Лимонов вместе с некоторыми своими соратниками направляется в Северный Казахстан, пытается найти там союзников и подготовить возможный бунт русскоязычного населения с последующим образованием чего-нибудь типа Карагандинской Народной Республики, за это его ловит ФСБ и сажает в тюрьму на четыре года. Потом проходит десять лет, и этот проект с точностью до деталей реализуется при полной государственной поддержке и даже при государственном участии на территории Юго-Восточной Украины. Очень многое из того, что казалось тогда бредом и мракобесием, стало сейчас почти официальной идеологией: вот военно-патриотические лагеря, куда министр культуры предлагает отправлять школьников с 14 лет, чтобы они учились рукопашному бою и лазали по танкам, это то, о чем Лимонов, наверное, даже мечтать не мог, это превосходит все его амбиции. И геополитическая война континентов, описанная Дугиным, и пятая империя, придуманная Прохановым, — все эти концепты сегодня едва ли не ложатся в основу государственной политики. А когда-то казалось, что это просто такие странные тексты. Лев Данилкин, мой бывший коллега, в книге о Проханове пишет, что авторы газеты «Завтра» занимались не только газетной, но и антропологической версткой, они форматировали своего читателя, закладывали ему в голову некоторую матрицу, которая должна в будущем начать жить своей жизнью. Как видим, эта операция удалась, среди сверстанных таким образом читателей оказались люди, которые принимают решения на государственном уровне или распоряжаются большими деньгами, и теперь они видят реальность именно сквозь очки, изготовленные когда-то Дугиным, Лимоновым и Прохановым. Тексты переформатировали жизнь.

Извините за этот политизированный кусок, я попытаюсь сейчас отойти немножко от сводки новостей. Мы сейчас о людях, которые проектировали эту реальность, но были и люди, которые ее талантливейшим образом угадывали, хотя говорили о ней скорее в модусе антиутопии. Речь идет прежде всего о блистательной книжке Сорокина «День опричника», про которую все знают. Многие вспоминали недавно, что он даже с сыром угадал. Если вы помните, там описан такой патриархальный мир будущего, где, в частности, каждого продукта должно быть два: колбаса вареная и копченая, хлеб черный и белый, молоко обычное и топленое, а сыр один — российский. Чтобы человек русский не впадал в уныние от разнообразия еды, а жил бы спокойно и счастливо. Любимое развлечение последних лет — заглядывать в «День опричника» и находить, что еще Сорокин угадал. Вот великая московская стена, которая отделяет нас от Запада, вот дружба с Китаем, вот эта самая опричнина — ну то есть близкие к власти люди, которые поставлены выше закона, и чем ближе они к власти, тем больше у них полномочий и прав. Я бы хотел обратить внимание еще на один момент, по-моему, очень точно угаданный Сорокиным, это то, что современные технологии, гаджеты, интернет, айфон и так далее, они вот в эту новую средневековую реальность прекрасно вписываются, они ей не противоречат и от нее не страхуют. В 2000-е годы мы видели множество технократических утопий, где авторы сообщали нам, что благодаря интернету мир станет прозрачней, новый тип коммуникаций позволит людям обходить пропагандистские ловушки, свободно делиться информацией и строить более открытое, более справедливое общество. Черта с два. Вот в «Дне опричника», собственно, показано, как на «мерседес» прекраснейше приторачивается волчья голова, и мобильный телефон тоже ничему не мешает, на айфон точно так же можно нанести инкрустацию с изображением Святой Троицы и пересылать друг другу ролики с какими-то апокрифами и легендами о людях с песьими головами, которые воюют, например, на стороне украинских карателей. Сейчас я немножко отойду от Сорокина, просто хотелось бы додумать эту мысль до конца. Как только информация стала настолько быстрой, настолько молниеносной и общедоступной, какой делают ее новые технологии, как только исчезла фигура человека, который удостоверяет эту информацию своей пресс-картой или своим статусом журналиста, как мы внезапно снова оказались в совершенно средневековом мире непроверенных фактов, слухов, легенд, апокрифов, фейков, в котором непонятно, где правда. Вот в ходе последнего года украинского конфликта было особенно четко заметно, что люди по обе стороны баррикад рассказывают друг другу абсолютно вымышленные истории, принимая на их основе далеко идущие решения, притом что по сути своей это абсолютно средневековый тип распространения информации. Вот приехал, значит, Ванька с ярмарки из соседнего города и сказал, что у них в уезде поросенок с пятью ногами родился. Это ровно той же степени достоверности информация, которая сейчас разлетается — да что там разлетается, мы ее сами и разносим — с помощью высокоскоростного интернета и высокотехнологичных гаджетов.

Это приводит нас к еще двум основополагающим текстам, важным для понимания нашего нового средневековья. Они появились с разницей в двенадцать лет, но какие-то общие черты этой антиутопии (или утопии, это с какой стороны посмотреть) в этих книгах схвачены очень похоже.  Это «Кысь» Татьяны Толстой и «Теллурия» все того же Сорокина. При всем различии миров, где происходит действие этих книг, точка отсчета в них задана какой-то большой катастрофой. Неким взрывом — там не уточняется, что это за взрыв, но понятно, что это нечто такое, что уничтожило всю цивилизацию, — в случае «Кыси», и какой-то социально-технологической катастрофой, про которую тоже мало что понятно, в случае «Теллурии». В обеих книгах мир в результате этого скатился на несколько ступенек вниз по социальной и технологической лестнице. Я бы сказал, что мир «Кыси», наверное, мог бы быть одним из миров «Теллурии», это такой частный случай «Теллурии». Это мир, в котором люди живут в глухом и диком лесу, в курных избах, охотятся на диких зверей, — в «Теллурии» нечто похожее тоже есть, но есть и много всякого другого. В любом случае это возвращение к более простым экономическим формам, к более примитивным занятиям, падение на более низкий, более примитивный уровень культуры. И там и там все культурное наследие предыдущих веков существует в виде случайных обрывков, которые существуют параллельно друг с другом и складываются в какую-то шизофреническую калейдоскопическую картину. Ну «Теллурия» сама по себе и есть вот этот калейдоскоп, каждая глава написана как бы изнутри особенного мира, в своей особой стилистике, один мир живет внутри советского производственного романа, другой мир живет внутри славянофильской традиционной прозы, третий — в мире какого-то кибертехнофутуризма. А в «Кыси» это культурное наследие существует в виде обрывков классической поэзии, которые герои механически переписывают, не понимая смысла слов, из которых эти стихи состоят. А вот смычки — это что такое? Ну это, наверное, какие-нибудь поющие девушки, фиг его знает. Они пытаются домыслить классические тексты, от которых остались лишь отдельные строки, их смысл уже неясен. И в обоих этих романах очень важное место занимают мутации, буквально биологические мутации. В «Кыси» это одно из следствий вот этого взрыва, в результате которого все животные и растения приобрели не тот вид, который мы знаем. Есть вот котя, но с розовым хоботком, и пальчики у него — как у младенчика, есть дерево клель, есть черные зайцы, которые скачут по верхушкам деревьев, и куры, которые улетают на юг. У Сорокина все то же самое существует как результат генной инженерии. Как он говорил в одном из интервью, ну вот понятно, что в этом мире уже закончились нефть и газ, закончились традиционные энергоресурсы, но зато рванули вперед биотехнологии, поэтому почему бы не пересесть с машин и самолетов на каких-нибудь трехэтажных верблюдов или гигантских лошадей. И люди при таком уровне развития биотехнологий тоже оказываются совсем другими и совсем разными, увеличивается количество человеческих видов. Есть люди большие, есть люди маленькие, есть какие-то зооморфы — разного вида гибриды человека и животного и так далее. Мир, в котором все мутировало и все на биологическом уровне не такое, как сейчас, не такое, как здесь. Интересно, что — возвращаясь к политическим реалиям — одна из глав «Теллурии» выглядит абсолютно как репортаж из Донецкой Народной Республики, там сидит командир какой-то уральской партизанской бригады, которая ведет бои с барабинской оккупационной дивизией, и вот он, попивая любимый улун из походной кружки, рассказывает, как они борются с миром капитала, пуская поезда под откос. С другой стороны, если вы помните историю майдана, это все происходило буквально через несколько месяцев после выхода «Теллурии», и вот эти картины, где бьются люди в самодельных шлемах и с самодельными щитами, на которых нарисованы рыцарские кресты, а на улице Грушевского строят гигантскую катапульту-требушет, которая должна обстреливать камнями ряды ОМОНа, — это тоже абсолютно картины из «Теллурии». Я уж молчу про «Исламское государство», про разгром музеев и разрушение Пальмиры — это все абсолютно вышло со страниц Сорокина. Если вы помните главу про ваххабитско-талибанское вторжение в Северный Рейн — Вестфалию и про рыцарей, которые садятся на крылатые ракеты и летят в очередной крестовый полет, вот это все, к сожалению, — наверное, все-таки к сожалению, — буквально предсказанные и моментально сбывающиеся реалии.

Я хотел бы поговорить о некоторых вещах, не имеющих отношения к литературе, — при этом они, возможно, создают ощущение нового средневековья в гораздо большей степени, чем книжка «Теллурия» или репортажи из Донецка. Вот смотрите. Если пять лет назад все модные московские ребята мечтали открыть стартап, чтобы делать приложения для айфона, то сейчас модные ребята скорее будут мечтать о том, чтобы открыть столярную мастерскую и тесать там рубанком столы ручной работы. Заметьте, как важно стало, что это стол именно ручной работы, как важно стало знать, где он изготовлен, чьими руками, как важно стало знать, что ты покупаешь не просто курицу, а курицу, так сказать, с именем и фамилией, которую вырастил фермер такой-то из Липецкой губернии, и пьешь ты не просто пиво из бутылки, а крафтовое, сваренное вот здесь за углом. Почему-то стало важно, кем и как сделаны вещи, которые мы покупаем или едим, и чем более ручным, чем более неанонимным является производство этой вещи, тем она кажется для нас ценнее. Заметьте, как расцвел в последнее время разного рода аскетизм. Не религиозный, а вполне светский. Вот есть популярное фитнес-движение «Секта» — оно даже называется «Секта». Как нетрудно заметить, я не практикую какое бы то ни было фитнес-сектантство, но, насколько я понимаю, смысл этого движения в том, что люди себя изнуряют гипертяжелыми тренировками, причем на принципах круговой поруки. Если кто-то профилонил, остальным сразу — кросс пять километров в противогазе. Поэтому группа сама поддерживает своих участников в тонусе и заставляет их все более и более себя изнурять. Слово «секта» тут кажется очень точным, это действительно принцип общины или монашеского братства. Я уж молчу про всякие диетические практики, которые давно уже вышли за пределы заботы о собственном здоровье или внешнем виде, а превратились просто вот в форму аскезы, когда чем больше ты себе всего запретишь, тем ты круче, вот — и это очень важный такой тип московского разговора, — вот принесли меню, а мне здесь заказать нечего, я ничего этого не ем. И в этот момент твой социальный статус резко поднимается, потому что ты ну до такой степени аскет, столпник, до такой степени отверг все искушения этого погрязшего во зле мира, и глютен, и углевод, и ГМО, все что угодно, что ты сразу достигаешь какой-то такой светской святости. Все больше разговоров про диджитал-детокс, отказ от гаджетов, отказ от соцсетей, вот дочка Бродского говорит в знаменитом интервью «Кольте.ру» — «я снесла свой аккаунт в фейсбуке», и почему-то сегодня это звучит круто. Три года назад почему-то казалось, что чем больше у тебя аккаунтов, чем больше ты в них присутствуешь, тем выше твой социальный вес, а сейчас все наоборот. Как-то более весомо выглядит человек, который снес все аккаунты и ходит со старой алконокией, это самый писк. И все это тоже в каком-то смысле проявление архаизации, сознательное самоограничение, отказ от новых технологических возможностей и возвращение к более простой, ручной и умопостигаемой жизни. Если вы помните, последняя глава «Теллурии» представляет собой совершеннейшую оду такому способу жизни, мы посмотрели на все эти миры и сталкиваемся в финале с человеком, который рассказывает, как он, значит, попил чайку, подоил коровку, поел медку, полюбовался закатом, под горочкой посидел, и хорошо, и больше ничего не надо. То есть оказывается, что в этом мрачном, раздробленном новом средневековье тоже есть покой, тоже возникает чуть ли не больший простор, большая свобода для частного человека, чем в мире современных технологий.

В завершение я бы хотел сказать две вещи. Во-первых, ничто из вышесказанного не надо принимать всерьез, новое средневековье существует прежде всего у нас в голове. Конечно, оно даже в XX веке много раз возникало в тех или иных формах, иногда в очень страшных, и конечно, не очень уютно оказаться сейчас снова в ситуации, когда расцветает всевозможный авторитаризм, и даже европейский мир оказывается разделен на совершенно несовместимые части, и это чревато разнообразными конфликтами. Но, видимо, это одна из естественных волн, которые переживает европейская культура и цивилизация, — вслед за тем или иным Ренессансом наступает то или иное Средневековье, вслед за освобождением наступает закрепощение, вслед за расширением наступает сжатие. Остается только надеяться, что эта волна не принесет с собой особых жертв и разрушений и не примет каких-то совсем уж кровавых и человеконенавистнических форм. Во-вторых, что касается популярности сериала «Game of Thrones», я долго думал, а куда бы его в этом рассказе приспособить, это явно какой-то важный феномен, вот почему все люди, не только в России, и не только начитавшиеся Проханова или Сорокина, и не только переживающие на себе вот этот взрыв мракобесия, как завороженные смотрят это мрачное фэнтези, где один клан кровавейшим образом борется с другим кланом нипочему, просто потому что одни Ланнистеры, а другие Старки, и все, никаких других отличий между ними нет, и это уже достаточный повод, чтобы друг друга кровавейшим образом поубивать. Почему именно эта история стала едва ли не главным поп-культурным феноменом 2010-х? Мне кажется, причина в том, что нам почему-то именно сейчас интересно вот таким образом смотреть на политику и на мир вообще. Мы не верим в большие идеологии, даже когда нам их активнейшим образом навязывают, мы верим в то, что просто есть паны, которые меж собой дерутся, а у холопов чубы трещат. Есть враждующие кланы, которые постоянно друг на друга нападают и борются за свои, иногда воображаемые, интересы. Не за идею, не за справедливость, не за тот или иной проект будущего, а за то, чтобы оттяпать друг у друга территорию или сферы влияния. К сожалению, мы именно так сейчас смотрим на мир, и наши правительства и государства, похоже, во многом именно так сейчас смотрит на мир, российское — так уж точно. Но даже самые длинные и кровавые сериалы все равно в какой-то момент заканчиваются, а вслед за ними начнутся другие.

Редакция благодарит за помощь в создании материала Британский совет и фестиваль Ahmad Tea Literature Summer.