«Танцовщик» Колума МакКэнна: биография Нуреева как песня России

«Танцовщик» Колума МакКэнна вышел на английском языке в 2003 году — то есть очень скоро после 9/11, но задолго до прославившего автора романа «И пусть вращается прекрасный мир». Две эти книги связаны между собой настолько, что первая кажется репетицией второй. Это не лучшая, не самая изысканная, не обязательная к прочтению проза ХХ века. Но очень жизнеутверждающая — в событиях, как будто для этого совершенно не предназначенных, МакКэнн находит достаточно света, чтобы примириться даже с самым печальным течением жизни. Это общее чувство маккэнновской прозы лучше всего выразил ирландский священник из романа «И пусть вращается прекрасный мир»: «Сколько же мужества нужно, чтобы жить обычной жизнью», думает он, наблюдая за своей возлюбленной, играющей с детьми. В книге «Танцовщик» практически те же самые мысли озвучивает великая балерина Марго Фонтейн: «Ведь должен же существовать какой-то ключ к жизни свободной, честной и с любовью». Впрочем, и главный герой романа, танцовщик Рудольф Нуреев, вторит ей с неожиданной лиричностью: «Тайное желание: дом у моря, дети на пляже, на скалах — камерный оркестр, весь мокрый от брызга волн. Я сижу в шезлонге, пью белое вино, старею».

Одной этой цитаты было бы достаточно, чтобы представить, насколько Руди Нуреев из этой книги отличается от Рудольфа Нуреева реального (и совершенно все равно, через какую букву в романе пишется его фамилия). Реальный — это герой скорее сплетни, чем кинохроники: его страстные романы, его сексуальная невоздержанность, татарский перемат его речи, легкое презрение, которое испытывают к нему знатоки балета, считая, что, выпятившись на первый план, он загородил собой лучших. Но МакКэнн-то, конечно, не знаток, и книгу пишет совсем не про балет, а про человека, для которого «танец стал единственной стратегией, принятой на вооружение его телом».

Худшие из выходок этого Руди вроде ресторанных дебошей и щедро раздаваемых пощечин становятся здесь не то чтобы оправданы, а даже симпатичны, и густой русский мат его речи разрежен так, что слышна только ничем не оскорбляющая слух «жопа» («Энди — напыщенная жопа», — это о Уорхоле, «Ноги у тебя коротковаты, жопа», — это о себе). Автор настолько деликатен со своим героем, что избавляет его даже от долгого умирания от СПИДа — роман заканчивается на первом после побега визите в СССР и прощании с матерью. Неожиданным образом Руди из романа видится окружающим как «какой-то свет, вторгшийся в темноту, в которой мы жили так долго».

Точно так же, как в романе «И пусть вращается прекрасный мир», МакКэнн запускает целый great world вращаться вокруг протянутой между башнями Всемирного торгового центра нити, по которой гуляет канатоходец Филипп Пети, так и весь «Танцовщик» вращается вокруг фигуры танцовщика Руди, на самом деле, почти ничего про него и не рассказывая. Как и в других своих книгах, МакКэнн использует принцип полифонического романа, чтобы вместить в книгу и мать, и отца, и сестру героя, и его первую учительницу, и подругу, и партнеров по танцу, и француженку-экономку. Но это не книга о Нурееве, увиденном их глазами, это все остальные, случайно попавшие в направленный на героя прожектор. Танец Нуреева, как танец канатоходца Филиппа Пети, становится чем-то настолько прекрасным, что способно поднять целую толпу героев над обычным течением жизни. Маклюэновское medium is the message могло бы послужить этой книге слоганом, тем более что медиум Нуреев тут настолько несказанно приятнее оригинала.

Другой вопрос — над чем именно возвышает героев, а вслед за ним и читателя эта книга, которая открывается со сцен Второй мировой, а заканчивается практически театральным уходом героя в небытие, вниз по полной мусора и битых бутылок лестнице ленинградского подъезда? Понятно, что МакКэнн выбрал Нуреева на роль героя именно из-за этих резких скачков его биографии: из Уфы в Ленинград, из Ленинграда в Париж, от бесед с Кокто прямо в гущу тусовки «Студии 54»: «Мик Джаггер крутится на рояльном табурете, чтобы получше все разглядеть, Фонтейн хохочет, запрокинув голову, Тед Кеннеди срывает галстук, появляется Энди Уорхол в ярко-красных штанах, из своей квартиры наверху спускается Джон Леннон под ручку с Йоко Оно». Этот веселый неймдроппинг, впрочем, существует здесь скорее как приманка для читателя — в итоге все равно маятник качается обратно, и героя неизбежно затягивает в Уфу, Ленинград, все то прошлое, откуда он и не очень-то пытается сбежать. И тут надо отдать МакКэнну должное: не очень представляя себе советскую повседневность в деталях — тут много смешного в частностях, — он вполне способен описать ее в ощущениях. Вам не понравится: «По берегам пруда сидели семейства, выпивая и закусывая. Пьяницы беседовали со своими бутылками. Продавщица суетилась в квасном киоске. На эстраде играл кто в лес, кто по дрова ансамбль народных инструментов» — вот это все. Для того, чтобы достигнуть высот, МакКэнну нужно дно — и он без труда находит его в ленинградских коммуналках, как позже, в романе «И пусть вращается прекрасный мир» идеальной точкой для наблюдения за красотой танца Пети станет мир бронкских проституток.

В итоге книга о Нурееве, в которой главный герой становится поводом, а не темой, превращается в книгу о России. России, в которой прекрасное сосуществует с ужасным на такой короткой дистанции, что даже с места вставать не надо. Россией, бегство из которой неизменно завершается возвращением. Россией, припечатывая которую «наша сраная страна» (цитата из книги. — Прим. ред.), мы ни за что не делегируем право говорить о ней неуважительно никому другому. Чтобы жить здесь обычной жизнью, и правда требуется немало мужества — но МакКэнну видится в России свет, который сами мы разглядеть не умеем. Спасибо ему.