«Там, где живут чудовища»: вся история мировой культуры в 338 словах

Нарядившийся белым волком мальчик по имени Макс терроризирует — в шутку, наверно, или нет? — свою собаку, гоняясь за ней с вилкой; когда мать является вразумить его, он грозит сожрать и ее тоже. Та, рассердившись, отправляет его спать без ужина. Комната превращается в лес, там появляются море, яхта, и Макс уплывает на ней куда-то далеко-далеко — туда, где живут чудища-страхобразы, готовые — ну да, снова-здорово — слопать его. Загипнотизировав, однако ж, их своим тяжелым взглядом, Макс становится их царем; вдоволь наигравшись со своими новыми подданными, он начинает скучать и возвращается домой, где наслаждается привычным комфортом и уютом; мать, по-видимому, за это время подостыла — чего не скажешь об ужине, который ждет героя на столе.

«Американский Чуковский» Морис СендакФотография: sirmitchell.comЧеловека, который создал эту странную сказку, где все гротескно озабочены проблемами пищеварения, звали Морис Сендак; он был писатель и иллюстратор; после того как в 1963-м вышли «Чудовища», он стал в Америке кем-то вроде Чуковского в СССР — и наслаждался этим статусом еще полвека. На «Чудовищах» успели вырасти несколько поколений детей, их пытались запретить, экранизировали, трансформировали в оперу и пьесу, переводили на все языки мира, пародировали в «Симпсонах», продавали (миллион, два, три… двадцать, теперь уже, наверно, тридцать миллионов экземпляров) — и интерпретировали, интерпретировали, интерпретировали. Взрослые быстро уловили, что «Чудовища» — текст «с секретом», и, оставив детям возможность извлечь из книги неоднозначные — и тем более ценные — уроки о том, как устроена жизнь, предприняли беспрецедентный по соотношению количества текста и объему интерпретаций герменевтический штурм, сопоставимый по масштабам с «Гамлетом» и Евангелиями. Оказалось, в 338 словах — иные толстовские фразы будут подлиннее, — как в спирали ДНК, зашифрована чуть ли не вся история мировой культуры: от блейковских «Песен невинности» до стивенсоновского «Джекилла и Хайда», от кафкианского «Превращения» до конрадовского «Сердца тьмы», от Младшей Эдды… Ну а что, очевидно же, что яхта Макса — это, по сути,  корабль Нагльфар, тот самый, что сделан из ногтей мертвецов; неочевидно? 

Сюрреалистическая — не слишком характерная для детских книжек — графика отсылает к Уилльяму Хогарту и Пикассо. Узнаваемый и по фольклору, и по мировой литературе сюжет: История про (кафкианское) Превращение и Путешествие (в сердце тьмы), про Преступление и Наказание, про Власть и Подчинение, про Гнев и Раскаяние, про Героизм и Приключение, про Дикость и Цивилизацию, про Возвращение Блудного Сына — и про Прощение Матери, про Инициацию и Страх. А этот странный — не сказать дэвид-линчевский — мальчик-вервольф, вступающий в (эдипальный? «Мама-я-тебя-съем». Съем? Ох. А где при этом отец? Нет ответа) конфликт с властной, но любящей его матерью? По сути, перед нами история про отложенную трапезу — и не нужно быть первоклассным психоаналитиком, чтобы понять, какой именно ритуал может подразумеваться.

Еще хуже обстоят дела с (подозрительно груффалоподобными; хотя «Груффало», конечно, был создан гораздо позже) монстрами-страхобразами: они вроде бы и страшенные, но одновременно комичные; а главное, непонятно какие по сути — колеблющиеся, сидящие, так сказать, на метафизическом заборе, разделяющем Добро и Зло; и черт его знает, на какую сторону им взбредет в голову спрыгнуть. Понятно, что они неискушенные и неизощренные; и явно неслучайно они напоминают туземцев из книжек об эпохе Великих географических открытий — идеальный материал для конкистадоризации и колонизации. Однако и с «туземной» темой тоже не все слава богу: известно, что Сендак рисовал страхобразов со своих дальних родственников, которые имели обыкновение приходить к нему домой, гладить его по голове, приговаривая что-то вроде «Ты такая прелесть — пальчики оближешь»; в опере по своей сказке Сендак прямо назвал чудовищ именами своих дядюшек и тетушек — Цыппи, Мойше, Аарон и т.п. Ирония еще и в том, что обращение самого Макса к страхобразам очевидным образом повторяет — и опять же пародирует — речь его собственной матери, от которой он сбежал («Прекратить страхобразие! — приказал Макс. И отправил всех спать. Без ужина»): по отношению к ним он взрослый, властный и цивилизованный. Так, есть основания предположить, что перед нами еще и некоторым образом история Запада, который колонизировал остальной мир, чтобы затем, к 60-м годам ХХ века, немного подостыв, вернуться к собственному ужину и если не раскаяться, то подуспокоиться. Да, такая история чему-то учит.

Учит… озадачивает… наводит на параллели… шокирует неожиданными аллюзиями… все так; непонятно вот только, как такого рода книга — хотя бы и действительно представляющая собой оригинальное и причудливое художественное исследование детских фобий и тех механизмов, с помощью которых наше воображение с ними справляется, — в самом деле может стать любимой у какого-то ребенка? Наравне с «Айболитом», «Усатым полосатым» и «Болтуньей»? Не у ребенка, воспитанного на Чуковском, Маршаке и Барто, по крайней мере.