Неделя страха «Советский мир нейтрализует смерть»: психотерапевт и антрополог о языке ужаса

Роман Лошаков, психотерапевт: Мне в детстве казалось, что страх и ужас стимулируют творчество и выбивают человека из привычного состояния. Потом, когда я начал заниматься медициной, выяснилось, что довольно много моих пациентов предъявляют жалобы на то, что меня, собственно, и интересует. Для меня страх являлся источником собственного драйва и миросозерцания, а для них — непроходимой областью, которую они тщательно избегали. Помню, в юности родители рассказали о Ницше, о Шопенгауэре, дали почитать Пильняка, Андреева. Чего боялись их современники? Толстой, который жаловался, что ему не страшно, когда его Андреев пугает… Мне было любопытно, каким образом возникновение психодинамических дисциплин в конце XIX века и проникновение идей психоанализа в кинематограф меняли общественное мнение относительно того, что следует считать жутким, ужасным, страшным. Михаил, а вы как этой темой заинтересовались?

Михаил Климин, философ, антрополог: Для меня точкой невозврата, после которой я стал по-настоящему серьезно увлекаться ­историей страха в России, стал фильм Альберта Мкртчяна «Прикосновение» 1992 года. Формально это низкобюджетное жанровое кино, его часто воспринимают как фильм категории «Б». На деле же он показывает некоторые формации, образующие пресловутый русский ужас. Героически умирает советский рабочий, он заслоняет своим телом поток кислоты в цехе и препятствует ее проникновению в другой цех, что могло бы вызвать серьезную аварию. После смерти он начинает являться своим родственникам, вынуждая их совершать самоубийства, буквально перетягивает близких в мир мертвых. Классическая такая быличка про вернувшегося покойника — не находите? В ситуации пытается разобраться милиционер. Он влюбляется в дочку мертвеца и в кульминации фильма, когда заканчиваются все возможные рациональные решения, приходит на кладбище поговорить с могилой. И покойник ему отвечает! Милиционер клянется перед могильным камнем, что будет совершать убийства и творить зло во имя этого мертвого героя.

Лошаков:Очень необычно даже для перестроечного кинематографа. Когда я задумался о том, какие страхи, тревоги, ужасы свойственны русским, то мне сразу в голову пришла книга «Философия одного переулка» буддолога и индолога Александра Пятигорского в очень специфическом жанре философской прозы. В романе он описывает судьбу одного человека через термин «паралич страха» — очень важное понятие для человека, который живет в России. Это 30-е годы XX века. В таком состоянии люди здесь жили очень долго.

Климин: В издательстве «НЛО» недавно выпустили книгу о советском образовании 1920-х годов. Там приводилась любопытная статистика, что на волне смелых авангардных психиатрических исследований у ранних советских людей выявили очень большой процент психических отклонений, связанных, скорее всего, как раз с этими социальными потрясениями. И это то поколение, которое участвовало в становлении культурной, социальной, промышленной жизни Советского Союза.

Лошаков: И задавало социальную границу нормы.

Климин: Мне вспоминается голод в Поволжье, который активно освещался тогдашними СМИ, голоду посвящались книги. Я, к примеру, сейчас не представляю такую психологическую ситуацию, когда во всех газетах пишут о случаях каннибализма. То есть контекст такой: 20-е годы — годы вынужденного вегетарианства, мясо в дефиците, а при этом в медиа распространяются истории о случаях каннибализма в регионах бедствия. 

Лошаков: Была еще расхожая идиома «Ты, что, из голодного края приехал?», которую адресовали людям, набрасывавшимся на еду. Интересно, что государство было против частной инициативы под названием «Комитет помощи голодающим». По сути, такая постановка проблемы создавала альтернативную культуру. Власти на местах всячески препятствовали деятельности организаций, которые с голодом боролись. Государство попросту старалось изолировать проблемное сообщество. Таким образом вызывая чувство вины и сопричастности у тех, кто остается в более благополучных обстоятельствах. Пятигорский описывает свое детство на «Кропоткинской» в Обыденском переулке, где близкие его соседей и друзей родителей безосновательно и регулярно попадают в тюрьму. В таких условиях ситуация потери начинает восприниматься как нормативная. Интенсивно бояться могут позволить себе либо те, кто принимает решения, поскольку они могут лишиться не только жизни, но и власти, либо те, кто погружен в церковную жизнь. Но у вторых эта эмоция воспринимается не совсем как страх, но как испытание.

Климин: Вы упомянули религиозное испытание, и мне вспомнился роман Ивана Шмелева «Солнце мертвых», где описывается кровопролитная резня в Крыму, там еще Розалия Землячка участвовала, у которой был партийный псевдоним Демон. Так вот, у Шмелева есть в тексте два направления. С одной стороны, он описывает мощным радикальным поэтическим языком ужас происходящего — к примеру, безумного врача, который предлагает ведрами собирать молодую кровь и делать из нее таблетки или продавать вагоны с мясом куда-то за границу. С другой, весь мир романа проникнут религиозным аскетизмом, Шмелев вообще популярный в православной среде автор. Там есть совершенно потрясающая сцена, когда у него на руках от голода умирает курица по имени Торпедка и солнце мертвых отражается у нее в глазах. Вот это и есть история Гражданской войны, которая предшествует новым ужасам 30-х годов. А если говорить про 30-е — вспоминается история, когда, по-моему, в 1937-м или 1938-м на Рождество в передовице «Правды» был заголовок «Экскурсия на скотобойню». В статье очень подробно описывалось, как быков оглушают, убивают, потрошат, то есть вся конвейерная подноготная. Интересно, как это воздействовало на читателя?

Лошаков: Для людей, которые выросли в деревне, процесс забоя скотины был лишен пафоса. Я думаю, что речь шла как раз о праздничной коллективной жертве типа рождественского гуся или индейки. В конце 30-х годов, как вы понимаете, большую часть населения городов составляли люди, которые приехали в ходе индустриализации из деревни и освоили городские специальности. Так что я подозреваю, что процесс забоя и разделки крупного рогатого скота — такая метафора изобилия. И вместе с тем в этой заметке присутствует тема окончательной победы над врагами. Черно-белая газета, которая по сути выбрасывает на читателя красные кровавые слова, метафоры, соответственно, забоя крупного рогатого скота. При этом я не так давно читал у Вадима Шефнера описание детства в Петрограде. Так вот, в 20–30‑е у детей красный цвет воспринимался как положительный, а опасным считался черный. Шефнер рассказывает о том, как впервые попал на похороны трех детей, которых завалило сгоревшей стеной в сожженном доме, куда они полезли доставать тесину для лыж. Там одна женщина причитала: «Господи, лица как почернели! Господи, за что, за что!» Потом они с друзьями рассказывали друг другу, как за ними гоняется по улице «черный шкилет». Неожиданно опасным красный стал почему-то в 70–80‑е годы, вплоть до массовых коллективных страхов в пионерлагерях. Тогда один мой товарищ вернулся с Северного Кавказа из пионерского лагеря и рассказал странную историю о том, что кто-то из его товарищей видел ночью в темноте нечто красное и, когда вернулся в корпус, про это рассказал. Вожатые ему объяснили, что вокруг водятся шакалы. Но дети им не поверили и подумали, что это, собственно, лютая смерть пришла. В общем, они собрали все красное, что у них было, и сожгли на территории за пионерским лагерем. Потом оказалось, что таких случаев было три или четыре по всей стране.

Климин: Костер из пионерских галстуков.

Лошаков: Дедушка Ленин был бы доволен.

Климин: Возвращаясь к 30‑м годам, я недавно наткнулся на книгу Зильвера, изданную в 1938 году, — «Быть на-чеку!». Рассказы о коварных методах агентов фа­шистских разведок и работе славной советской контрразведки по их разоблачению. Это рассказы про шпионов для детей, построенные по принципу былички. Там была интересная история про возвращение мертвеца. Характерный сюжет для того момента, когда в революцию кто-то теряется, его считают мертвым, а потом в 1937 году человек приходит к какому-нибудь инженеру, к примеру, и говорит: «Я — твоя троюродная сестра». И в итоге начинает плести паутину, собственно. «Паутина» — очень важное слово для маркировки потусторонних сил. В советской культуре если начать искать тексты по слову «паутина», то практически все будут маркированы как вторжение из потустороннего мира.

Лошаков: Возвращающийся мертвец соответствует системе судопроизводства. Когда человека приговаривают ко второй степени расстрела, то есть не на немедленное исполнение, а «10 лет без права переписки». Все окружающие ждут, когда он вернется. Это ожидание могло бы быть разряжено приходом врага-соседа. В котором раньше вражеского не замечали, но теперь что-то есть.

Климин: Кстати, еще один важный мотив для советской ментальности — образ врага.

Лошаков: ...который во всем как бы наш, только задает странные вопросы. 

Климин: Оборотень. Как в классическом фольклорном сюжете, когда с войны внезапно возвращается мертвый брат, у него обнаруживается копыто — и он всех душит. В советской традиции очень важно время. То, что происходило до революции, — это мир мертвых по описанию Горького, Арцибашева и других писателей. И, соответственно, советский мир смерть нейтрализует. Детей кулаков так и называли — «прошлые люди», рожденные от мертвецов до нового времени.

Лошаков: Даже «бывшие люди», что еще больше связывает их с танатосом… Люди б/у.

Климин: Но если про оборотней в советской культуре более-менее все понятно, то вампиры вроде как не самый распространенный антигерой. Я недавно наткнулся на повесть волгоградского писателя Александра Шейнина, которая называется «Вурдалак из Заозерного», где опытный следователь средних лет едет в деревню разбираться с таинственной ситуацией: начали умирать собаки, при смерти был сторож от обильнейшей кровопотери, из-за чего — непонятно. В этой деревне есть озеро. Рядом с которым стоит обелиск…

Лошаков: Советские обелиски вообще важный троп. На территории Первой Градской стоит один, на котором нет надписей. Они были когда-то, а теперь нет. Как-то я спросил об этом старейшую нашу сотрудницу, которая еще диссидентов принимала, кому же, собственно, посвящен этот обелиск? Может быть, жертвам каких-то событий XIX века или доблестным солдатам Второй мировой войны, которые в госпитале лежали? Она многозначительно подняла палец кверху и сказала: а вот им!

Климин: Под обелиском похоронен герой деревни, коммунист, которого замучали и сожгли немцы по доносу одного из жителей. И вот в деревне теперь есть вампир, который высасывает кровь. В «Вурдалаке из Заозерного» есть настоящая сцена ужаса, когда сорокалетний следователь, который ловил матерых уголовников, просыпается ночью, оттого что кто-то смотрит на него в окно дома, и не может пошевелиться от иррационального мистического страха. В итоге оказывается, что в деревню вернулся предатель, который по пути домой в одном из цирков Центральной Азии нашел уникальное существо, нечто среднее между птицей и летучей мышью. И теперь вот эта маленькая птичка, подчиненная его злой воле, терроризирует деревню. Живой мертвец возвращается с того света, пропитанный ужасом войны…

Лошаков: …и вооруженный оружием мертвых. Маленькая птичка, которая выпивает 5–6 литров крови за один пищевой цикл. Дематериализует, по сути, ее. Я думаю, в этой истории, Михаил, присутствует некоторое реактивное образование. Шейнин, я полагаю, имел некоторое представление о массовых захоронениях тех же самых 30-х годов где-нибудь в Белозерске под Вологдой. То есть, чтобы избавиться от ужаса перед своими, которые на самом деле тоже неизвестно куда девают людей, открывают некие порталы, он приписал все ужасы некой иностранной птичке и зверствам фашистов, которые одного человека сожгли и припечатали сверху памятником. Подозреваю, что это просто позволяет освободиться от коллективного страха. Если есть какие-то внешние звери, которых мы вроде как победили, то прошлое можно просто забыть, историческая память в данном случае стирается и акцент ставится на ужасах чужих. Они все-таки за границей и птица иностранная. У нас не водится.

Климин: Я столкнулся в одном исследовании фольклора с географическим различием пищевых пристрастий у вернувшихся с того света. У южных славян, к примеру, в Волгограде, живой покойник обязательно сосет кровь, а у центральных славян злой мертвец вроде ерестуна непременно родственников своих поедает. Ерестун — это мертвый колдун, даже есть лубок, где жуткого вида покойник ножом режет труп, а маленький бес несет ему вилку. Хотя вот Панченко в своей книге про странных святых, которая пару лет назад вышла, упоминал, что на севере у покойников нет вообще никакого негативного смысла. Только тихая святость могил.

Лошаков: На тему заложных покойников у меня сегодня ночью была забавная история, показывающая, как старый миф может в современных страхах откладываться — и какие новые страхи появляются. Привезли к нам бабушку, которая у психиатра никогда раньше не наблюдалась. Старушке 67 лет. Бабушку отправила в психиатрическую больницу дочь. Бабушка лежала на полу, вокруг разбросано пшено — тоже вполне себе сакральный мотив, — окно открыто, и в комнате кормились этим пшеном голуби. Данное поведение дочка расценила как ненормальное. У бабушки очень плохой слух, ей надо орать прямо в ухо. Санитарам она не давалась, кричала, что они ее на органы разберут. Мне она тоже про это сказала. При этом мышление связное и последовательное. Оказывается, что на полу она лежала, потому что у нее тяжелейшая анемия. А птицы откуда взялись? «А это мои голуби, — говорит бабушка смущенно. — Они пришли весной, умирая от голода, и так и стали в комнате жить». До меня доходит: лежит она себе на полу, вдруг появляются какие-то оголтелые люди в синих комбинезонах. С полу ее поднимают. Возможно, довольно грубо. Она и отреагировала вполне себе живо — что ее забирают на трансплантацию органов. Как только мы ей объяснили, что в 67 лет ее органы никому на хрен не нужны, больше эта тема не присутствовала. Вот, собственно, колдун, который ест чужие органы, вернувшись и не передав кому-то свое искусство, и страх перед трансплантологами, которые неожиданно являются и тебя разбирают на органы, я подозреваю, что онтогенетически это трансформация одного и того же мифа.

Климин: Я еще про Волгоград хочу рассказать. Этот город вообще воспринимают как южную столицу мертвых. Помните песню Майи Кристалинской «На кургане», когда девушка назначила парню свидание, она поется таким томным мрачным женским голосом, — самая настоящая южная готика. Как-то я оказался на Волжском трубном заводе. Там было 25 женщин-рабочих, и одна из них решила доверить мне свой сон: «Снится мне, будто я Андрюшку своего топором зарубила и ребрышки на сковородке жарю. Муж должен прийти с работы, как это ему объяснить? А на кухне бабушка сидит и говорит: ничего-ничего, мы в 30-е годы людей ели, и посмотри, какая я здоровая». Вот такая обыденная история.

Лошаков: И мы все-таки вернулись к теме голода в Поволжье. Может быть, обсудим наконец новое время?

Климин: Для меня тексты о новом времени отличаются от советских прежде всего языком, к примеру, в милицейских рассказах, таком бульварном чтиве того времени, все, что ни возьми, называлось ЧП. Как только случилась перестройка, можно стало говорить свободно о смерти и сексе. Возможность делиться самыми омерзительными и грязными подробностями сильно изменила массовую культуру. К примеру, я недавно читал текст Анеса Батаева «Конец кровавого дьявола». Про Суклетина, татарского каннибала, который убил семь женщин. Его любовница ему их готовила. Эту книгу написал прокурор, который в советское время себе ни за что бы не позволил такого: вот тут Суклетин убил 15-летнюю девочку, его любовница поджарила ее мозги с луком, и он сказал, что ему надо развлечься, она поехала по поддельному паспорту купила магнитофон, чтобы он мог послушать свою любимую музыку — Пугачеву и какую-то еще советскую эстраду. Благодаря подобным текстам в начале 90-х происходило мощнейшее изменение языка жутких историй.

Лошаков: Но это напряжение продержалось недолго. После периода кооперативов пошла активная бандитская жизнь, и собственно ожидание саспенса было вытеснено другой темой. Теперь ужас можно было наблюдать на улице. Вышел к ларьку и увидел всю эту замечательную жизнь, которую тебе в желтой литературе предлагают на прилавках. Интересно, что это было время, когда страхи стали совсем другими, та же тема каннибализма, которую мы тут с вами определили как одну из важнейших на рос­сийском ландшафте, не поднималась. В конце 90-х, правда, снова появилась в интересном виде: бандиты стали легитимизировать свои бизнесы, и тема одного предприятия, которое съело другое предприятие, тема слияния и поглощения стали вполне себе облигатными. 

Климин: Интересно, что один из новых многообещающих хорроров, в связи с которыми нас тут «Афиша» собрала, все о том же каннибализме, с которого мы начали. В «Озере» Серебренникова, которое собираются снимать, к паре в загородный дом приезжают друзья, а потом из гостей же шашлыки и жарят. Картину объявили, к съемкам скоро приступят.

Лошаков: Я вспоминаю, что во время очередного подъема православия Андрей Кураев сказал такую фразу, которая тут же стала афористичной. Кто-то у него спросил в таком наивном модусе, что вообще в постсовременном мире должен есть и чего не должен есть христианин во время Великого поста. И Кураев ему ответил: «Ешьте что хотите, только друг друга не ешьте».