Чтение на выходные «Сэлинджер» Дэвида Шилдса и Шейна Салерно

Джин Миллер: Мы были на Дейтона-Бич. Я сидела у бассейна Шератон-отеля, где было довольно много людей, близ пляжа. Это был январь или февраль 1949 года… Я читала Wuthering Heights («Грозовой перевал»), и тут какой-то мужчина сказал мне: «И как тебе Хитклиф? Как он тебе?» Уж не знаю, сколько раз он повторял эти слова. Я была слишком сосредоточена на чтении, но, наконец, услышала его слова краем уха. Я обернулась к этому человеку и сказала: «Хитклиф — беспокойный человек».
Я посмотрела на него. У него было длинное, красивое, худое лицо и глубокие, задумчивые, печальные глаза. На нем был купальный халат из махровой ткани. Его ноги были очень бледными, как и он сам. Не то чтобы он дрожал от холода, но у того бассейна он казался чужим…

Он казался старым. И, казалось, он никогда не перестанет говорить, поэтому я отложила книгу. Мы разговорились, и в разговоре он проявил глубину. Казалось, его ум блуждал по разным темам. Он представился мне писателем и сказал, что несколько его рассказов опубликовано в New Yorker и что считает это своим высшим достижением.
Мы проболтали какое-то время, и, наконец, он спросил, сколько мне лет. Я ответила: четырнадцать. Я очень хорошо помню его гримасу. Он сказал, что ему 30. Он подчеркнул это, сказав, что ему стукнуло 30 первого января, так что ему, между прочим, 30, и он только что вышел из числа двадцатилетних. Он был забавным, острил. Мы просидели не так уж долго. Я ушла, и когда я уходила, он сказал мне, что его зовут Джерри. Я понятия не имела, кто он такой.
На следующий день я снова увидела его, и мы начали наши прогулки. Мы ходили к старому расшатанному пирсу, находили местечко на пляже и усаживались там, где не дул ветер, ели попкорн или мороженое и разговаривали. И кормили попкорном чаек. У него было прекрасное время. Мы очень медленно шли к пирсу. Казалось, что он сопровождает меня. Мы гуляли так во второй половине дня в течение примерно десяти дней.
Он плохо слышал правым ухом. Думаю, оглох он на войне. Он всегда шел позади меня слева и наклонялся, чтобы услышать, что я говорю. Я каталась на пляже на каруселях, а потом бежала в океан, и ему это нравилось. Думаю, он чувствовал, что это близко, возможно, даже к моменту совершенной непосредственности, какой у него вообще когда-либо был. Эти моменты совершенства выводили его из меланхолии, уводили от ужасов войны. Казалось, то, что я была ребенком, доставляло ему радость. Он получал удовольствие от легкомысленности и чистой невинности четырнадцатилетней девочки, какой я тогда была. Думаю, это его привлекало.
Он был очень высоким, худым. Не знаю, был ли он спортивным, но грациозным он был. Он очень внимательно относился к своей одежде и всегда выглядел очень аккуратным. Выглядел он очень хорошо. Внешние данные были не главной причиной его привлекательности, но выглядел он хорошо.
Джерри Сэлинджер слушал собеседника так, словно собеседник был самым важным человеком в мире. Он был первым взрослым человеком, который, казалось, по-настоящему интересовался тем, что я сказала. Ни один взрослый не слушал меня так, словно я самостоятельная, зрелая личность. Джерри интересовался моим мнением; его интересовало все обо мне. Он хотел узнать о моей семье, о моей школе, об играх, в которые я играла. Он хотел знать, что я читаю, что изучаю. Он хотел знать, верую ли я в Бога. А не хочу ли я стать актрисой?...
По вечерам, на танцах, он был другим — очень собранным, общительным, непринужденным и любящим повеселиться. Он мог быть беззаботным. Он был очень добрым, ласковым, очень интересующимся другими человеком. Он не был эгоцентриком. Не был он и солипсистом. Просто его интересовали другие люди…
Он говорил довольно много о своем новом романе, рассказывал, как он работает над книгой и как работал над ней. О Холдене был опубликован, по меньшей мере, один рассказ. Как сказал мне Джерри, в нем самом очень много от Холдена.

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из недатированного письма Джин Миллер):

Ты говоришь, что по-прежнему чувствуешь себя четырнадцатилетней. Мне 34 года, а большую часть времени я все еще чувствую себя шестнадцатилетним Холденом Колфилдом.

Джин Миллер: О художественных достоинствах своей книги он не беспокоился. Его не беспокоили даже финансовые аспекты публикации книги. Его беспокоило то, как примут его книгу люди, особенно те, которых он любил — родители и разные друзья. Язык Холдена заставлял Джерри нервничать. Читатели могут счесть этот язык ненужным. Но он хотел, чтобы люди поняли, что он пытается написать хорошую книгу — не просто бестселлер, а хорошую книгу. И чтобы в этом абсолютно ни у кого не было сомнений.
Я чувствовала себя с ним очень непринужденно. Подошел Лент, и я сказала, что хочу поделиться с ним попкорном. Любой другой человек за 30, услышав, что я говорю, сказал бы: «Ну и ладно», но он, к моему изумлению, отнесся к моим словам очень серьезно. Он серьезно относился ко мне. И я, четырнадцатилетняя, была очень благодарна ему за это. Ни один взрослый никогда по-настоящему не слушал меня так, словно я была полноценной личностью.
Об Уне О’Нил он говорил очень нежно. Для Джерри естественность значила очень многое. Он считал, что Уна была не претенциозна, что она была почти ребенком, и это производило на Джерри сильное впечатление. Понятия не имею, была ли Уна действительно такой или просто он так видел ее. Но он определенно очень любил ее, несмотря на то, что больше ее не видел. У меня сложилось впечатление, что он считал Уну восхитительной. В его голосе совсем не было горечи. Он рассказывал о некоторых моментах, проведенных с Уной.
Он много рассказывал о своей первой жене. Не знаю, была ли она француженкой или немкой, но они поженились в Европе после войны. Не знаю, как они встретились. Он сказал, что они продолжают поддерживать телепатический контакт.
О войне он со мною не говорил.
Моей матери не слишком нравились наши прогулки по пляжу. Мать выяснила, что Джерри был Дж. Д. Сэлинджером. Она читала New Yorker и сказала: «Он выглядит, как Симор». И это было верно, но я еще не читала рассказа. Я понятия не имела, кто таков Симор. Да и не интересовалась.
Мать сказала мне: «Таким людям нужно одно, Джин. Будь осторожна». Мать знала, что он написал рассказ «Хорошо ловится рыбка-бананка».
Время, проведенное на пирсе, было самым беззаботным и веселым: мы узнавали друг друга и получали от этого удовольствие. Те два дня были, наверное, самыми лучшими, из тех, что достались нам с Джерри. Много позднее он сказал: «Хотелось бы удержать тебя на том пирсе». До встречи с ним я никогда не разговаривала с творческим человеком. И никогда не разговаривала с таким эрудированным человеком, сведущим в столь многих областях. Он был очень занимательным — мигал глазами и все время шутил. Он везде подмечал смешное, но подшучивал над всем очень по-доброму. Если я передавала слухи о ком-то, кого я не знала (может быть, я даже пересказывала что-то обидное), он защищал человека, о котором я говорила. Он говорил: «У этого человека есть что-то за душой, даже если это старуха, причем толстая. Она не сует нос в чужие дела, она просто очень любопытна. Тебе следует искать в людях хорошее. Не надо все время видеть их худшие черты»…
Он хотел знать, что я изучаю. Он хотел знать обо мне все и пытался, очень деликатно, вложить в меня некоторые мысли о том, как в будущем я смогла бы собраться и построить жизнь вокруг чего-то, ради чего я могла бы работать, а не плыть по течению. Он заставил меня начать образование. Это было началом моего мышления, необязательно в интеллектуальном смысле, хотя и в интеллектуальном смысле тоже, но, прежде всего, в смысле установления контакта с самой собой.
Он тянулся к той невинности и чистоте детства, которые пытается восстановить дзэн. Живи в настоящем моменте, полностью, всецело в этом моменте, как это делают дети. В состоянии благодати…

В конце его пребывания в Дейтоне, в самый последний день, он вручил мне в качестве талисмана маленького белого слоника и сказал: «Даже если мы никогда больше не увидимся, я желаю тебе всего хорошего». А еще он сказал: «Я поцеловал бы тебя на прощание, но, как ты понимаешь, сделать это я не могу». Мы уже договорились, что будем переписываться. Перед расставанием он подошел к моей матери в вестибюле «Шератона» и сказал: «Я собираюсь жениться на вашей дочери». Не могу вообразить реакцию моей матери.
Он написал сразу же — письмо, отправленное на отель Princess Issena в Дейтона-Бич, где мы жили, пришло очень быстро. Он жил в Стэмфорде, штат Коннектикут. Адрес был печатном бланке письма. Он просил писать ему, и мы приняли такой порядок: он писал мне, а я отвечала на его письма. «Разумеется, это был подходящий вариант».

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Джин Миллер, 19 марта 1949 года):

Дорогая Джин,
я приехал в Нью-Йорк с ключом от номера в «Шератоне» в кармане.
Приятно думать, что ты все еще в Дейтоне — гуляешь по солнышку, сидишь в зеленых полотняных шезлонгах у бассейна, играешь в теннис в своем красном свитере.
Надеюсь, ты напишешь мне пространное письмо, Джин. Здесь холодно и уныло. Ни одной чайки не видно (чайка стала моей любимой птицей).
Твой Джерри.

Джин Миллер: Мы стали переписываться. А позднее он стал отправлять мне телеграммы через Western Union. Он всегда рассказывал о своей работе. Я написала ему о его рассказе «Человек, который смеялся». Я написала, что у меня были трудности с лексикой рассказа, а он ответил, что такие же трудности возникали и у него. Это был рассказ, в котором нужны были большие слова, обеспечивающие целостность повествования.

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Джин Миллер, 28 марта 1949 года):

Дорогая Джин,
твое письмо — единственное из когда-либо полученных мною писем, в котором есть чайки. Еще до того, как я распечатал письмо, я услышал в конверте шум хлопающих крыльев. Я поставил себе срок окончания работы — до лета, и, возможно, в течение нескольких недель у меня не будет возможности писать тебе. Но если у тебя есть время, напиши мне, хорошо? Я скучаю по тебе и думаю о тебе.
Джерри.