Памяти Жака Ле Гоффа: человек, оправдавший Средневековье

Французский интеллектуал, как русский интеллигент — жанр со своими канонами. Жак Ле Гофф за 90 лет жизни никогда не соответствовал им до конца. Всегда был кто-то другой, заметнее, громче и радикальнее — Сартр, Камю, Леви-Стросс, Барт, Фуко, Деррида, в последние годы Бернар-Анри Леви. Туристам в Париже не показывают любимое кафе Ле Гоффа. Неизвестно, какие сигареты он курил, какую марку одежды предпочитал, какой породы была его собака, о его сексуальной жизни мы не знаем ничего особенного. Ле Гофф был всегда равен самому себе, а его слава — производная только его работ, которые первыми объяснили массовому читателю, что Средневековье — это по большому счету великое надувательство; пропагандистский оборот примерно того же разряда, что истории российского телевидения про «нацистов» и «бандеровцев», захвативших власть на Украине. Франческо Петрарка и наследовавшие ему гуманисты XV века, открывавшие для себя античное наследие, чтобы как-то обозначить период между собой и «древними», ввели термин medium aevum, «средний век». Этой трехчастной схемой воспользовались протестантские ученые: в их противопоставлении Нового времени и Средневековья последнему достались все негативные коннотации. Немецкий картограф и историк Христофор Целлариус в XVII веке закрепил эту идею в том виде, в котором она практически нетронутой дошла до наших дней (добавились разве что драконы из «Игры престолов» и конспирология Дэна Брауна): прекрасную Античность сменило темное Средневековье, но скинув оковы церковников, человечество шагнуло в новую, прогрессивную эпоху. С тех пор «средневековье» в широком смысле обозначает все абстрактно плохое, мракобесное и вообще всякий ад: когда газета «МК» публикует статью под заголовком «Ростовская область — снежное средневековье», не нужно специально объяснять, что имелось в виду. 

Идея Ле Гоффа в том, что специально придумывать время, куда можно скинуть все «плохое» — глупо и легкомысленно. «И в материальной сфере, и в области интеллектуального и духовного, — писал Ле Гофф, — Средневековье оказалось периодом творчества, изобретений и невероятного продвижения вперед». Это было время «голода и великих эпидемий, нищих и костров, но одновременно эпохой соборов и замков, эпохой, когда изобрели (или открыли) город, университет, наемный труд, вилку, меховую одежду, солнечную систему, кровообращение, терпимость». Люди, жившие в Средние века, естественно, не считали свое время промежуточным. Наоборот, им казалось, что они находятся на переднем краю истории и живут в последние времена. Вся эта эпоха проникнута ожиданием конца света, и если бы у тех, о ком пишет Ле Гофф в своей первой книге «Интеллектуалы в Средние века» (1957), был фейсбук, там царила бы такая же паника и ожидание худшего, как и в наши дни. Порой кажется, что Ле Гофф специально выбирал в истории рифмующиеся с XX веком моменты. Но, например, вот эти строки он написал за десять с лишним лет до студенческой революции 1968 года: «В Париже автономность университета была окончательно обретена после кровавых столкновений студентов с королевской полицией в 1229 году. В одной из стычек несколько студентов были убиты полицейскими. Большая часть университета объявила забастовку и удалилась в Орлеан. На протяжении двух лет в Париже почти не было занятий». В четырех десятках своих книг он последовательно рассказывает о зарождении современного восприятия телесности, товарно-денежных отношений, власти, представлений о времени и пространстве, подсознательного и воображаемого — и все это произошло в эпоху Средневековья. Ле Гофф, представитель третьего поколения исторической школы «Анналов», названной так по имени издаваемого ей исторического журнала, придерживался метода longue durée — «большой длительности», оперирующего не династиями и режимами, а экономическими системами и историей ментальности. Система представлений о мире и бытовые, ритуальные и официальные практики занимали его больше биографий и хронологий, на их основании он доводил Средние века до Великой французской революции, которая начала разрушение прежних сословных структур и ускорила экономическое развитие Европы. Расцвет историка пришелся на 60-70-е — эпоху структурализма, когда заниматься диахронией, то есть, как сказали бы сейчас, тупо последовательностью событий, было уже неловко: Якобсон, Леви-Стросс и их последователи яростно доказывали, что хронология вторична по отношению к синхронным срезам, в которых их анализ может полностью развернуться. Ле Гофф и был структуралистом в истории, но новые методы он прикладывал к скрупулезно собранному по архивам материалу, и в этом смысле оставался традиционным историком.

Между строк самых разных монографий Ле Гоффа постоянно встает одна и та же мысль: не стоит бросаться «средневековьем» друг в друга, лучше поднять его с земли, стряхнуть пыль, и тогда оно окажется идеальным зеркалом, в которое время от времени очень полезно смотреться.