Памяти Григория Дашевского

Григорий Михайлович Дашевский. Поэт, переводчик, критик, педагог. Лауреат премии Андрея Белого. Его ранняя смерть рождает в кругу и в цеху горе, приводящее к немоте. Как уже замечено не мной, трудная радость и важный долг говорить о нем сегодня доступны только не самым близким его друзьям, не самым верным его ученикам. Говорить о нем честно — это значит говорить о нем самыми возвышенными, самыми редкими и даже пафосными словами, которыми он сам никогда бы не воспользовался, так точны, ясны и скромны были его голос и взгляд на вещи.

Он был поэтом необычайного дарования, которого не называли крупным, значительным или великим только потому, что он владел, возможно, самой лаконичной, самой тихой, но самой твердой русской речью, которой не только не могло быть много — три небольших сборника, — но и которую невозможно было рассматривать как часть большого — литературного процесса, поколенческого сдвига, поэтического кружка.

Он был переводчиком невероятной смелости, которой требуют от античника переводы Катулла и от русского литератора переводы Бродского на русский, от гражданина — переводы Арендт, от христианина — переводы Жирара.

Он был литературным критиком — безжалостным и милосердным, как никто глубоким, но удивительно ясным. Критиком, в котором вместо журналиста говорили мыслитель и педагог.

Печальная редкость наших встреч и разговоров, его необыкновенная скромность и щепетильность не дают мне права и возможности знать, каким бы он хотел остаться в нашей памяти, но вероятно, что его жизненная стратегия была жанрово чиста, он говорил, а не кричал, учил, а не поучал, не вторгался, но должен сохраниться в нашей речи, в нашем дыхании, в негромком московском свете, в утренней хрипотце.

Но сейчас, когда некому меня одернуть, я хочу вспомнить Григория Дашевского, Гришу, как пример несказанного, никогда не виденного мною человеческого мужества, стойкости и достоинства, которое не может даже служить примером, настолько непредставима, непримериваема на себя его участь. Он болел всю жизнь, неизлечимо, последние тридцать лет — невозможно тяжело, с ежегодными больницами, частыми операциями, постоянными болями и обязательными при этом, особенно в нашем городе, унижениями инвалида. Огромную часть жизни он провел взаперти: в кабинете, в тюрьме больничной палаты, с кандалами инвалидного кресла, без ноги. И не благодаря этому, и не назло и вопреки, а просто — вместе с этим он был, возможно, одним из самых свободных людей, с которыми мы жили рядом, и что меня всегда завороживало — безумно красивым, не какой-то скрытой, внутренней, духовной красотой, а самой что ни на есть внешней. Он наверняка не хотел, чтобы мы вспоминали его таким, но это невозможно забыть: смирение и сопротивление сочетались в нем с такой невероятной точностью, терпением и доблестью, для каких в русской поэзии не придумали еще языка, кроме, собственно, Гришиного. В этом году я сам долго лежал в больнице, и когда препараты превращали меня в ничто, в какую-то капризную беспомощную массу, я вспоминал, что «тот храбрей Сильвестра Сталлоне / или
его фотокарточки над подушкой, 
/ кто в глаза медсестрам серые смотрит 
без просьб и страха», а еще чаще — «вы в мечту вековую не верьте / нет на Марсе ничто кроме смерти / мы неправда не мучайте мы».

Это видно по его ученикам, это видно по записям в соцсетях, это видно даже по некрологам и воспоминаниям этих суток, в которых с Дашевским странным образом оказались связаны даже такие люди, как министр Козырев и уполномоченный Лукин, Гриша делал нас лучше. Он помогал нам осилить и выжить. И я верю, что и дальше, в какие-то безнадежные мгновения, мы справимся, вспомнив, каким он был.