«Мы одни на всем белом свете»: Габриель Гарсия Маркес о времени и о себе

«Прежде чем научиться читать и писать, я все время рисовал комиксы — и в школе, и дома. Самое смешное, что в школе у меня уже была репутация писателя, хотя я тогда еще ничего не писал. Но если нужно было написать фельетон или какую-нибудь петицию, это приходилось делать мне, потому что все считали, что я вроде как писатель».

«У всех людей есть три жизни — публичная, частная и тайная».

«Меня всегда забавляет, что в моей работе наибольшей похвалы заслуживало воображение, хотя на самом деле у меня нет ни единой строчки, которая бы не опиралась на реальность. Проблема в том, что на этом континенте реальность похожа на плод самого бурного воображения».

«По большому счету литература — это просто столярное ремесло. В обоих случаях ты имеешь дело с реальностью — материалом таким же неподатливым, как древесина».

«Знаменитый писатель, который хочет продолжать писать, должен постоянно выстраивать оборону против собственной славы».

«Литература была изобретена в тот день, когда Иона вернулся домой и сказал жене, что пропадал три дня потому, что его проглотил кит».

«Самая важная вещь в семье — не счастье, а стабильность».

«Жизнь — это не то, что человек проживает, это то, что он вспоминает, и то, как он это вспоминает, прежде чем пересказать».

«Слава — очень приятная штука, беда в том, что она длится 24 часа в сутки». 

«Человек умирает не тогда, когда стоило бы — а тогда, когда получится». 

«Люди проводят всю жизнь, думая, как им хотелось бы жить. Я спрашивал своих друзей, никто ничего толком не знает. А мне сейчас все понятно. Я бы хотел жить так, как в то время, когда писал «Любовь во время чумы».

«Ложь удобней сомнения, полезней любви и прочнее правды».

«Когда мне исполнится 90, я хотел бы подарить себе ночь страстной любви с юной девственницей».

«Я говорю из ряда вон выходящие вещи обычным тоном. Главное — правдоподобие, и тогда вам что угодно сойдет с рук».

«От всего, что попадает ко мне в рот, я толстею; всего, что исходит из моего рта, я стесняюсь».

«Я все пытаюсь прорваться сквозь клише о Латинской Америке. Сверхдержавы и прочие чужаки веками дрались за нас, вообще не вдаваясь в наши проблемы. На самом деле мы совсем одни на всем белом свете».

«Неправда, что люди перестают гнаться за мечтой, потому что стареют — нет, они стареют, потому что перестают гнаться за мечтой».

«Мои литературные корни по большей части в поэзии, причем в плохой поэзии — потому что только плохие стихи могут привести вас к хорошим».

«Не знаю, кто сказал, что писатели читают чужие книги, только чтобы понять, как они написаны, – но это правда. Нам недостаточно тайн, которые всплывают на поверхность страниц: мы вертим книгу в руках, чтобы увидеть швы».

«Мужчина понимает, что постарел, когда он становится похож на своего отца».

«У человека должно быть две жены: одну он будет любить, вторая будет пришивать ему пуговицы».

«Гораздо больше, чем книжки, на меня повлияла музыка, колумбийские песни вальенато. Говорят, твой дом — там, где твоя библиотека. А мой — там, где фонотека: у меня дома пять с лишним тысяч пластинок». 

«Я помню, как я работал на El Heraldo: мне платили три песо за статью, и еще три песо — за передовицу. Жить мне было негде, и я жил в отелях для приезжих, они были прямо рядом с газетой. Там вокруг работали проститутки, и они пользовались крохотными гостиницами по соседству. На первом этаже нотариальные конторы, а наверху номера. Я обнаружил, что за полтора песо они пускали на сутки кого угодно. Номера за полтора песо в сутки, о которых никто не знал! Это было поразительное открытие». 

«Я дружил с проститутками. Они готовили мне незабываемые завтраки. Одалживали мыло. А я дописывал свою «Палую листву».

«Сто лет одиночества» во многом соткан из моих воспоминаний. Моя мама прекрасно их читала: «А, это такой-то, ну, это тоже, а это ж вообще мой приятель, люди еще считали его геем, и совершенно зря».

«Честно говоря, всегда был убежден, что моя настоящая профессия — журналист».