Конец эпохи доллара: Россия как дохлый суслик

Валютчика Рокотова (фигуранта известного судебного процесса 1961 года) арестовывали артистически. Рокотов время от времени перепрятывал чемодан (чемодан, вокзал, валюта) в разных камерах хранения. В тот день приехал на Ярославский — метнулся, проверяя хвосты, в Загорск. Выскочил из электрички в последний момент, разжав двери, вернулся обратно через Мытищи — типичное воскресное утро богатого человека.

Подошел, наконец, к камере хранения. Рядом с ним стоял юноша с лыжами и флиртующая пара (комсомолец и девушка в спортивной шапочке). Рокотов отдал номерок «старику-приемщику в массивных очках». В этот миг «его схватили за руку» — слева навалился лжелыжник, а справа — лжелюбовник. Рокотов закричал, что приемщик сослепу принес не тот чемодан. «Перестаньте ломать комедию, Ян Тимофеевич», — раздался голос сотрудника, дежурившего в камере много дней». Раздался как с небес. Собственно, комедию разыграли (и даже лихо урезали) сотрудники, Рокотову было не до смеха — у него жизнь отнимали. Во время задержания реальный Ян Тимофеевич прокусил себе пальцы до кости. А у публицистической сцены был эффектный финал: «Когда чемодан открыли, оперативные работники и понятые отшатнулись». Не от блеска сокровищ, как бы ослепленные, а в порыве брезгливости. Чемодан был набит долларами.

Все символично, все в жанре. Парень с лыжами, девушка в спортивной шапочке: молодое, свежее, морозное, чистое, правильное отторгло от себя тусклый коричневый чемодан с чужим и нечистым.

Именно таково было советское декларируемое отношение к доллару — он кровавый, грязный, опасный. Он карикатурен даже в своей символике — извивается как змея и перечеркнут, как если б уже находился за чертой. В известном произведении гибкого баснописца Сергея Михалкова «Рубль и доллар» (1952 год) два знака ведут диалог. Доллар «куражится и хвалится» (извивается):

«Я все могу купить, чего ни пожелаю,
Одних я жалую, других — казнить велю,
Я видел Грецию, я побывал в Китае —
Сравниться ли со мной какому-то рублю?..»

Рубль рубит правду-матку: 

«Тебе в любой стране лишь стоит появиться,
Как по твоим следам нужда и смерть идут.
За черные дела тебя берут убийцы,
Торговцы родиной тебя в карман кладут».

Поговорили, называется. В эсэсэсэрном взгляде на порочную бумагу был даже и отблеск непристойности.

Вот, например, в очередном милицейском детективе добродетельный романист вводит хрестоматийную преступную пару, излюбленную советским жанром: взрослый фарцовщик, «быстрый и жилистый» тамбовский волк, сложившийся негодяй, и запутавшийся студент, лох и хлыщ, столичный розанчик, избалованный мамой-генеральшей. «Ты не должен никому говорить о том, что я тебе сейчас покажу, — сказал Евгений, задергивая штору, и Рудик быстро закивал головой». С такими словами обычно в моей юности порнографическую открытку показывали — и то в лучшем случае. Но между Рудиком и Евгением произошло откровение пострашнее. Евгений показал доллар. И даже несколько долларов. Это, безусловно, сцена растления.

К чему это я? Это я к тем житейским обстоятельствам, которые сложились сейчас в стране, к тому, что называют концом эпохи доллара, — к очередному падению рубля и близящимся финансовым печалям. Сегодняшние публицисты, впрочем, говорят и о конце эпохи евро — собственно, о том, что пора прекратить мерить русское хозяйство иноземными градусниками и истерически (исторически) бояться ослабления национальной валюты. Во-первых, рубль не падает, а плавает, ему, наконец, Центробанк разрешил «стать самим собой»; во-вторых — народ спокоен, и это ясно показывает, как изменился общественный взгляд на валютные колебания.

Перед нами — конец эпохи! Перед тем как гадать, отчего народ спокоен (и спокоен ли), хотелось бы вспомнить эпоху доллара. Евро, конечно, помоднее будет и поживее, но это ведь знак молодой, без богатой истории бытования в России. Не такой многозначительный.

Итак, в девяностые годы доллар въехал с советской подкладкой — порочный, но притягательный предмет, который абсолютное большинство населения в руках не держало. На протяжении 1991 года цены взлетели в 26 раз, и квартирные воры стали выносить из домов содержимое холодильников. До этого, в самом начале 1991-го, еще была павловская денежная реформа. Разумеется, по русскому обычаю, еще за неделю до события премьер-министр Павлов заверил население, что о реформе никто и не помышляет.

22 января в девять часов вечера в программе «Время» был зачитан указ президента Горбачева. Граждане в течение трех дней могли поменять старые деньги (купюры образца 1961 года) на новые. Но только сумму в 500 рублей. Потом еще три месяца — по пятьсот в месяц. Остальные сбережения на счетах замораживались, а в наличном виде игнорировались. Все, хватит. В тот январский вечер советские богачи ушли в ночное. Пересылали сами себе деньги в ночных почтамтах. Бросились в аэропорты, с тем чтобы купить дорогие билеты — а на следующий день сдать. Деньги пропадали. Все журналисты, работавшие в 1991-м, описывали одну и ту же запомнившуюся сцену-картинку: стылое, как похмельное, утро — и у дверей Центрального почтамта на Тверской замерзшая, усталая, злая женщина невиданного обличья — в большой белой шляпе, от которой несло мало тогда виденным шиком. Как у Бунина в «Иде»: «Большой скромности, большого кокетства и дьявольских денег зимняя шляпка». Той зимой еда пропала уже совершенно. Страна нехорошо замерла. И тогда, как позже писал Александр Лившиц, «власти опомнились. Стали искать способ выпуска пара. Замену еды. В конце концов нашли. Вместо питания дали свободу валютных операций. Пустили к нам доллар. Случилось это в мае 1991 года. Зеленые бумажки были, конечно, несъедобны. Но люди обрадовались. Все-таки ценность. В отличие от рубля — надежная. Хранилище сбережений. Не в банки же нести. Там уж точно пропадут. Научил товарищ Павлов».

Доллар русские люди полюбили. За ним в страну потянулись еда и вещи. Из растлителя, которого только в чемодане прятать, он стал хранителем. Доллар-хранитель, доллар-батюшка. В таком виде прожил в диванах и стенках двадцать пять лет, став мерилом работы и зарплаты. Долгие годы если скромному работнику и платили в рублях, то зарплату называли уж точно в долларах. То же и с ценами. Так было понятнее. Доллар по номиналу как бы больше совпадал с понятным советским рублем. Советский рабочий на заводе получал рублей двести. Вот он уже маленький челнок или менеджер. Сколько получаешь? Триста долларов. Или пятьсот. Так как-то яснее было, на каком свете ты находишься, на что можешь рассчитывать.

На покой рассчитывать точно было нельзя. Сначала пережили «черный вторник» 1994 года (11 октября 1994 года день курс доллара подскочил на 27%), потом «черный четверг» 11 августа 1995 года (банковский кризис). Перед выборами 1996 года — по свидетельству Лившица — случился акт народного финансового неповиновения, «обменный бунт»: «Инфляция приличная — 48%. Тут еще президентские выборы. Кто будет главным — Ельцин или Зюганов? Неизвестно. О судьбе рубля и говорить нечего… Граждане прикинули. Напряглись. И закупили 33 миллиарда наличных долларов. Много или мало? Судите сами — порядка 40% доходов федерального бюджета. Так что аппетит был зверский».

Разве ж аппетит? Жажда покоя была зверская, и умные люди эту народную нужду смогли понять и, так скажем, удовлетворить.

Кризис 1998-го помнится особенно. То был первый отъем заработанного у нового уже поколения. Екатерина Шерга, человек большой наблюдательности, писала в 1998-м о кризисе как об «избиении перестроечных младенцев». Только оделись, поездили немного, почувствовали себя европейцами — и вот первое жесткое столкновение с государственной машинкой. А ведь стоят у своего, родного, близкого уму предмета — долларового банкомата. Не кассирша в кассовом окне — дыре стучит деревянной крышкой: «Денег нет, какой народ пошел непонятливый!» — нет, свой же брат-банкомат щерит пустой узкий рот-щель. Было страшно. Курс доллара в те дни вырос в пять раз. Рублевые зарплаты превратились в ничто. Бегали по магазинам, пытались сделать какие-то запасы.

А сейчас не бегаем. Конечно, доллар и евро не в пять раз выросли — но вполне себе перебили значения «черного вторника» 1994 года. Тогда была паника. Нынче нет. Так, одни разговоры: а вот осенью 2015 года станет вообще очень плохо.

Это изумительное общественное спокойствие удивляет европейских аналитиков; вот цитата из «Фигаро»: «Население России ведет себя довольно спокойно. Оно, кажется, уже смирилось с неизбежным, понимая, что в скором времени придется затянуть пояса потуже». Страна готова принять вериги «новой бедности».

Хорошая попытка понять ситуацию — идея смирения. Мы смирились. Общество замерло, изображая дохлого суслика, — в надежде, что финансовые потери будут единственными потерями во всей этой ситуации.

В фейсбуке, впрочем, просвещенные люди упрекают друг друга за отстраненную, зрительскую позицию и пустословное, попкорное мужебложество и пишут: с кем ни заговоришь о том, что скоро есть будет нечего, а ездить уже и сейчас почти не на что, получаешь парадоксальную реакцию: люди просто не хотят об этом говорить. Как будто пропускают мимо, не желают вникать — и это притом что «закредитованность» страны огромна, население входит в кризис с гигантскими, в том числе и долларовыми кредитами.

Я вижу сразу несколько общих эмоций, поддерживающих общественный покой.

Для многих важно объяснение происходящего: рубль не просто так плавает, он плавает героически. Причины его водных процедур — санкции, нелюбовь всего долларового мира к России. Эти объяснения рождают важное ощущение общей беды, национального испытания, с которым следует справляться сообща, «на миру». Нет торопливости оставленного властью простака, сироты-неудачника, который должен быстрее добежать до обменного пункта, пока другие, более успешные соотечественники не скупили все стратегические долларовые запасы.

Тема общей беды — удивительно успокаивающая эмоция для половины соотечественников, ибо опыт успешного преодоления общей беды у общества есть, а опыта успешного преодоления индивидуального вызова судьбы у большинства нет.

Пролонгированность кризиса — то обстоятельство, что совсем плохих времен нужно ждать еще год или около того, — успокаивает.

Тут общественный характер. Такое впечатление, что въевшаяся в кровь тривиальная максима про суровость законов, которая умеряется их неисполнением (ранняя редакция известной фразы, от Вяземского), работает в массовом сознании не только на государственных законах, но переносится на законы общественные, биологические и Божьи.

Под боком беда, война, которая не может рассосаться сама собой или кончится ничем, но надежда-то живет.

Есть еще время; может, как-нибудь само собой все устроится. На этом «устроится», на мнимой необязательности исполнения Божьего закона растет отечественная вера в чудо, которое многим мнится частью религиозного народного сознания. Чудо как раз противоположно религиозности.

Суеверное нежелание проговаривать происходящее, говорить о наступающем кризисе (пока живет вера в чудо) — от того же. Главное — не вникать. Несказанное не существует. Пока гром не грянет, мужик не перекрестится. Молния была? Была. Но грома-то пока нет. Женское в общественном укладе — если не любить, то верить ушами. Молнию видели своими глазами, а подтверждения, грома, еще не было. Признания не было, никто за молнию ответственность не взял. Значит, ничего и нет. Удобное для всякого рода пропагандистского дела свойство умственного хозяйства.

И, конечно, анестезирующими свойствами обладает новый образ рая, совместная любовь и нелюбовь, которая сплачивает и рождает важное ощущение общей работы. Без рая, говорил Розанов, русский мужик не живет.

В девяностые годы, когда витал над нами доллар-хранитель, раем, безусловно, была Америка: как пели в фильме «На Дерибасовской хорошая погода», «с другого берега ты раем кажешься и выглядишь окей». Америка была ненастоящей — своего рода фантомом, сказкой, крестьянской страной Белогорией, — но честный насельник американского эдема должен был, разумеется, искать личную свою удачу или испытывать вину за провал.

Нынче образ рая совершенно и даже противоположно изменился и, окончательно порвав с реальностью, из труднодостижимого далека переместился в недостижимое далеко: страна Белогория, мужицкий рай теперь СССР, ушедшее в вечность сказочное государство.

Эсэсэсэрному человеку не привыкать к равенству в бедности, он имеет собственную гордость, опыт выживания в непростых условиях рая и не любит доллар (тем более что в румяных евро деньги хранить несколько выгоднее).

И доллар опять стал порочным предметом. «Не давайте детям в руки валюты, — недавно говорила в школе добродетельная учительница, — разве вы не знаете, что на 97 процентах всех долларов есть следы кокаина?»

Бяка какая. Фу. Они все в кокаине, а мы в ослепительно белом кокошнике. Нечистый денежный знак.

Не прошло и двадцати пяти лет, как круг замкнулся. Эпоха доллара в России кончилась. Кризис еще не начинался.