«История Российского государства» Акунина с точки зрения строгой науки

Борис Акунин опубликовал первую часть «Истории Российского государства» собственного сочинения. При таком известии у отечественного читателя, не вовсе утратившего словесной чувствительности, случается когнитивный диссонанс, или — старым слогом — глубокое недоумение. По традиции ученые изыскания о быте уральских раскольников писал Павел Иванович Мельников, а захватывающие дух романы из раскольничьей жизни — Андрей Печерский. Равным образом государственные прожекты нешуточного характера составлял рязанский вице-губернатор Михаил Евграфович Салтыков, а искрометно пародийную «Историю одного города» Глупова писал Николай Щедрин. Новоявленная «История», титулом претендующая на равенство с монументальными трудами Николая Карамзина и Сергея Соловьева, подносится публике под псевдонимом беллетриста-детективщика. Относительно жанра сочинения немедленно возникают резонные сомнения.

Сомнения, впрочем, быстро рассеиваются: текст акунинской истории безусловно принадлежит беллетристу. По существу это даже не связное повествование, а простое собрание выписок, сгруппированных «по персоналиям» первых киевских князей. Прежде всего — выписок из «Повести временных лет», которую автор отважно полагает единственным письменным источником (капитальный пятитомный свод «Древняя Русь в свете зарубежных источников», обнимающий византийские, арабские, западноевропейские и скандинавские источники, совершенно напрасно не заслужил внимания Акунина). Подробно выписанные баснословные предания из летописи далее сопровождаются комментариями, а по существу — выписками же из весьма немногих обзорных трудов историков первого ряда: Николая Карамзина, Василия Ключевского, Сергея Соловьева и Георгия Вернадского. Почему в эту почтенную компанию затесался обильно цитируемый Александр Дмитриевич Нечволодов — генерал-лейтенант Главного штаба и составитель патриотических басен о России для кадетских корпусов, утверждавший, в частности, что «кентавры и амазонки были русские», а «Троей овладели предки донских казаков» — понять решительно невозможно. Существенно, однако, что все эти исторические своды писаны давно, задолго до того, как историки научились с большой пользой для своей науки использовать важнейшие для понимания древности археологические и лингвистические источники, и современного состояния науки никак не отражают. Самый поздний из цитируемых Акуниным опусов — «Язычество древней Руси» Бориса Рыбакова — вышел в 1987-м, когда достигший почтенного возраста официальный и монопольный глава советских археологов впал в очевидную неадекватность и, изощряясь в фантастических спекуляциях, прозревал в былинном Змее Горыныче динозавра, на которого древние славяне, по его понятиям, с успехом охотились.

Борис Акунин анонсировал в своем блоге книгу «Истории Российского государства» словами «новый Карамзин явился»Фотография: ИТАР-ТАССВооружившись таким архаическим арсеналом источников, Борис Акунин естественно оказывается в плену понятий сильно устаревших и прямо ложных, возвращая читателя к представлениям о государственном строительстве едва ли не осьмнадцатого столетия. Устроение государства для него равносильно установлению династии. Откуда следует безапелляционное утверждение, что Древняя Русь зародилась на севере, в Новгороде, с приходом Рёрика Ютландского. Между тем уже в 860-м Русь совершила мощный и долгопамятный для византийцев поход на Царьград из Среднего Поднепровья. Акунин пытается уйти от этого неудобного противоречия, пересмотрев традиционную датировку «добровольного призвания» — 862 год. Действительно, историки почитают ее условной и недостоверной, но попытка Акунина сместить призвание варяжского конунга ильменскими словенами и их соседями на 856-й, дабы его дружинники Аскольд и Дир поспели в Киев к 860-му — совершено произвольна и невероподобна. Во всяком случае, исторический Рёрик в 857 году еще владел леном в Дорестаде на территории современного нидерландского королевства и по благословению своего сюзерена императора Лотаря совершал экспедицию в занятую датчанами Ютландию, которую и повоевал вполне успешно.

Мало того: послы из Среднего Поднепровья от «кагана» (chacanus) народа (gens) «Рос» (Rhos), оказавшиеся этническими свеонами (шведами), уже в 839-м посещали двор франкского короля Людовика Благочестивого в составе посольства византийского императора Феодосия, о чем повествуют неоспоримо достоверные в этом случае Бертинские анналы. Акунин этот эпизод решительно отказывается упоминать. А между тем это важнейшее после археологических данных свидетельство того, что государственные институты складывались одновременно во многих славянских землях/племенных союзах и достигли уже довольно высокой стадии зрелости задолго до появления варяжской династии на севере Русской равнины.

Особенности государственного устройства и своеобразие древнерусских правовых институтов автора не занимают. Политический строй он однозначно толкует как монархический, князья, во всяком случае, прямо именуются у него монархами. Беда, однако, в том, что наследственность княжеской власти установилась в отдельных землях Древней Руси только к исходу XII столетия, с наступлением удельного периода. И политические перипетии предшествующего периода, которые приходится в лицах описывать Акунину, из монархической логики явно выпадают. Столкнувшись с этим досадным фактом, писатель берет на вооружение гипотезу относительно устройства княжеской власти, выдвинутую в середине XIX столетия Сергеем Соловьевым. В соответствии с этой гипотезой очередного порядка, или лествичного восхождения князей, Русь находилась в нераздельной собственности всего рода Рюриковичей. При этом существовало будто бы и понятие об иерархии земель (старшим городом считался Киев, за ним шли Чернигов, Переяславль и т. д.), и параллельной иерархии княжеского рода по старшинству. После кончины очередного киевского князя две эти иерархии должны были заново приводиться в соответствие: на киевский престол переходил старший во всей династии Рюриковичей (как правило, это был не сын, а брат почившего князя), следующий за ним по старшинству перебирался в Чернигов и так далее. Однако гипотеза эта позволяет объяснить гораздо меньшее число фактов, нежели остается фактов ей противоречащих. Приходится писателю отделываться невнятно-уклончивыми формулировками по части того, что «дробление страны на автономные мини-государства при отчинном делении все равно происходило… Владетельные принцы начинали жить интересами своей территории, вовсе не обязательно стремясь захватить власть над всей страной... Богатые города, обладавшие собственной военной силой, могли выразить недовольство властью князя, даже изгнать его и пригласить другого». Читателю останется неведомо, что со времени выхода в 1890 году фундаментальной монографии Василия Сергеевича «Русские юридические древности» более адекватным в науке считается иной взгляд на дело, в соответствии с которым все отношения между князьями Рюрикова дома носят исключительно договорный характер. Этими договорами, до XIV века заключавшимися в устной форме, устанавливались вполне произвольно взаимные отношения старшинства князей по «чести», вне зависимости от кровного родства. Городские же общины в выборе князя вовсе не всегда принимали это княжеское старшинство в соображение. Заключение «ряда» — договора — с призываемым князем вовсе не было экзотической особенностью новгородского политического устройства, но повсеместно практикуемым обычаем. И Древняя Русь, соответственно, вовсе не была единым монархическим государством, но представляла собой скорее конфедерацию вполне независимых земель — волостей, главным политическим органом которых выступает повсеместно народное вече, называвшееся только в южных землях думой.

Грубо говоря, в акунинской «Истории государства» читатель не найдет как раз истории государства. Обретается же на этом месте «собранье пестрых глав» и множество занимательных сведений — вплоть до того, каким обидным иероглифом обозначали Россию японцы в XVII веке и как голосованием в акунинском блоге княгиня Ольга была признана русской Скарлетт О’Харой. Любители порассуждать о народном характере и влиянии на него климата и ландшафта (такие споры любили вести романтики в первой половине XIX века, но современная наука от них решительно уклонилась за отсутствием объекта, уловимого средствами рационального познания) также найдут себе в книге обильную поживу. Наряду с обширными выписками из щедринской «Истории одного города».Читателю же рациональному и ищущему современного знания лучше сразу поверить автору, предупреждающему во введении, что «предлагаемый вашему вниманию текст совершенно нереволюционен и нетемпераментен», и поступать с ним соответственно.

Случай досадный. России давно подобало бы соорудить адекватную современным научным представлениям историю, писанную хорошим слогом. Задача трудная, но исполнимая. Историк Григорий Чхартишвили обладал всеми задатками, чтобы совершить такой важный гражданский подвиг, но зачем-то доверил дело беллетристу Борису Акунину. Нового Карамзина, на что многие надеялись, не получилось. Получилось собрание конспектов и выписок писателя Акунина, готовящего новый роман из древнерусской жизни, в дорогом сувенирном полирафическом исполнении. Хороший подарок фанатам на Рождество. Но не более.