Григорий Дашевский. «Якиманка»

Когда ты шел от Якиманской набережной по Малой Якиманке или по началу Большой Якиманки, из-за реки ветром приносило кондитерские запахи — и вроде бы тут все было понятно: все знали, что на Берсеневской набережной стоит «Красный Октябрь», — но от речного воздуха было ощущение сильной тяги, и потому казалось, что в сплошной Москве вдруг открылась какая-то щель, разрыв — и это оттуда тянет чем-то сладким. Было похоже вот на что: как когда в город, стоящий на реке в двухстах километрах от моря, вдоль реки, как по коридо­ру, приносит ветром запах моря — и вдруг становится ясно, что оболочка города не герметична, что огромное пространство снаружи всегда может ее прорвать. Тут запах приле­тал не из пространств за пределами города, а из самого его центра, но чувство возникало похожее, то есть что рядом какая-то дыра. Но из-за того, что запах из этой дыры веял сладкий, это чувство было как бы двухтактным. Обычно, когда ты вдруг осознаешь, что в окружающей тебя оболочке есть разрывы и сквозь эти разрывы что-то веет или виднеется, то это «что-то» тебя пугает — как, например, то огромное и ужасное, что видно сквозь стеклянный пол высотных смотровых площадок, где люди от страха на этот же пол и ло­жатся, — поэтому пребывание внутри такой оболоч­ки обычно называется «блаженное неведение», а правда о твоем истинном положении называется «жестокой». А в этом разрыве открывалось что-то не ужасное и не ог­ромное — не «как будто бездна под ней чернеет и шумит», а что-то, наоборот, чуть ли не детское, в любом случае — что-то меньше похожее на бездну, чем сама Москва, что-то менее черное и менее шумное, чем она, — и правда оказывалась более блаженной, чем неведение. «Тут щель — за ней могло бы быть что-то ужасное или огромное, а на самом деле там что-то совсем другое» — вот такое раньше было чувство в этом месте, то есть чувство отмененного страха. Теперь это чувство куда-то делось. Может быть, в городе ­стало слишком много разных запахов — и уже невозмож­но впадать в транс при каждом веянии. Или, может быть, все дело в том, что теперь рядом стоит церетелиевский Петр, в котором и детскость, и ужасность, и огромность предъявлены в отвратительно-наглядном варианте — и эта наглядность парализует любые предположения от­носительно невидимой стороны дела.