«Просветитель» «Это было навсегда…» Алексея Юрчака: краткий курс внутренней эмиграции

Алексей Юрчак преподает в Калифорнийском университете в Беркли и считает, что Советский Союз разрушали сами его жители — планомерно, на протяжении нескольких десятилетий. Фотография: mythsandtheories.ruПочему развалился Советский Союз — это теперь всем известно. Исходя из принципов ресурсного детерминизма, превратившегося в господствующую идеологию России, согласно которой все в мире определяется ценой на нефть, наличием запасов нефти или желанием оттяпать себе побольше нефти, СССР естественным образом закончился в тот момент, когда цена на нефть упала до 10 долларов за баррель. Эта версия изложена в книге Егора Гайдара «Гибель империи», а Гайдару виднее, к тому же нетрудно примерить эти цифровые показатели на себя: если при нынешней жизни бюджет страны вдруг сократится в 10 раз — в общем, понятно, что останется от нынешней жизни. В конспирологическом варианте этой гипотезы цена на нефть в середине 1980-х снизилась не сама по себе, а потому что Рейган договорился с Саудитами — множество фактов, этому противоречащих, не способны поколебать эту (как и любую другую) конспирологическую теорию; применительно ко дню сегодняшнему она означает, что нефть падает и доллар растет не просто так, а потому что Обама с ближневосточными шейхами решили разрушить Россию. Так или иначе, в обществе сложился консенсус, всеми разделяемое мнение, — что империи падают, когда дешевеет энергоресурс; соответственно, чтобы предсказать будущее современной России, достаточно следить за сводками с мировых товарных бирж. 

В книге профессора Калифорнийского университета в Беркли Алексея Юрчака «Это было навсегда, пока не кончилось» слово «нефть» не употребляется ни разу; вынесенный в заглавие парадокс — как система, казавшаяся вечной, могла рухнуть за три года, если не дня, — объясняется не через цену за баррель, без апелляций к гонке вооружений, Афганской войне, конкуренции двух супердержав, безотносительно к Рейгану, Тэтчер, Бжезинскому и прочим внешним врагам. На протяжении почти что шестисот страниц Юрчак подробнейше исследует, как советские люди постепенно и незаметно выходили из-под нормативов этой системы, создавали смыслы, языки, образы жизни, системе неподконтрольные, так что к концу 1980-х от системы осталась только оболочка из мертвых догм, а поставленный во время перестройки вопрос «Зачем они вообще нужны, какое отношение они имеют к реальной жизни?» уничтожил и эту иллюзорную скрепу. 

Предпосылки, из которых исходит Юрчак, неожиданны для западного читателя и успокоительны для читателя постсоветского: главный внутренний конфликт позднего СССР — отнюдь не борьба с режимом, которую вели диссиденты и правозащитники, при всем уважении к их личному мужеству, значение этого противостояния для судеб страны не так велико, как представляется западным медиа, соответственно, обычных людей, в этой борьбе не участвовавших, невозможно обвинить в лицемерии, двоемыслии и нечестности, их отношение к режиму не объясняется формулами «знали, но молчали» или «послушно поднимали руку». СССР 1970-х — это страна, в которой по отношению к господствующей идеологии стали возможны иные позиции, кроме как «соглашаться» или «противостоять»; идеология во многом превращается в фон, деталь пейзажа, которая не мешает людям жить своей жизнью, придавая висящему на стене лозунгу какой-то новый смысл, иронически его переосмысливая или вообще не обращая на него внимания. Относительно господствующей идеологии, «авторитетного дискурса», становится важен не буквальный смысл его формул, а сам факт их воспроизведения в речах, передовицах и лозунгах, единственное требование к которым — быть похожими на все предыдущие передовицы и речи. Даже люди, занимающиеся производством этого дискурса профессионально, все больше делают это «не приходя в сознание», отчего смысл и ценность дискурса постепенно выхолащивается, расширяя пространство для не связанных с ним жизненных практик. Юрчак называет этот процесс «нормализацией дискурса» — и смысл этого термина удивительно схож с сорокинской «нормой»: да, тебе нужно съесть содержимое пакетика, сходить раз в полгода на демонстрацию или поднять руку на собрании, но участие в этом ритуале дает возможность в остальном жить вполне насыщенной и относительно свободной жизнью — изучать языки, слушать King Crimson, вести философские споры в кругу своих или просто думать о душе. Для описания методов ухода из-под идеологической власти Юрчак использует бахтинский термин «вненаходимость»: позиция, в которой ты остаешься своим и одновременно становишься чужим, в которой формальное участие в жизни системы дает санкцию на многообразие способов жизни, которые система не способна заметить и тем более контролировать. Описание вариантов этой вненаходимости намекает на то, что Юрчак несколько преувеличивает значение специфического опыта Ленинграда 1970-х: вряд ли опыт митьков, некрореалистов и завсегдатаев «Сайгона» хоть сколько-нибудь релевантен в масштабах страны, и воспоминания о том, как «мы сбегали с лекции и отправлялись в парк разговаривать о Бродском» наверняка смогут разделить далеко не все жители, к примеру, Нижнего Тагила. Но общий посыл книги Юрчака, описание того, как советские люди обустроили для жизни множество локальных миров, ничуть не похожих на тот, о котором рассказывают в программе «Время»; как граждане позднего СССР умудрялись жить одновременно в нормативно-идеологизированной реальности — и на придуманном ими Западе (ничуть не похожем на настоящий); как советский режим обзавелся (с изнанки и незаметно для самого себя) множеством вполне симпатичных человеческих лиц — это описание будет знакомо всякому, кто помнит, как олимпийский мишка полетел на воздушных шариках над расчудесной страной. 

«Читатель ждет уж рифмы «розы»: а какое все это к нам имеет отношение, можно ли примерить этот опыт на себя, есть ли у эскапистов 1970-х пригодный к употреблению рецепт — как жить внутри режима, с которым не хочется иметь ничего общего и который, кажется, установился навсегда, при каких условиях он развалится и что будет потом? И вот с историческими параллелями начинаются сложности. Никакой мертвой авторитарной идеологии, с которой можно механически соглашаться, постепенно привыкая ее не замечать, в нынешней России не существует; картина мира, которую создают сегодняшние идеологические рупоры, не задана от века, она динамична и подвижна, и важна в ней не цельность и не последовательность, а сила отдельных ее сообщений, их способность цеплять, задевать, вызывать сильные эмоции. Нынешний «авторитетный дискурс» — это  машина по производству сверхэмоциональных историй, к ней не получается относиться отстраненно; какой бы древнекитайской каллиграфией ты ни занимался, история про распятого мальчика достанет тебя и там и заставит как-то на себя реагировать. Место «голоса власти» занял бесконечный поток шокирующих новостей, к которому тоже можно относиться по-разному: некоторые пытаются сложить из него слово «вечность» (или идею России как единственной силы, противостоящей враждебному прогнившему Западу), иные пытаются научиться смотреть на него, как на воду или огонь, — так или иначе, парадоксальным образом он оставляет меньше внутренней свободы, чем позднесоветский официоз, и очевидно, что так теперь будет всегда (пока не кончится).