«Анархия и хаос» Олега Иванца: научно-популярное исследование бандитизма 1990-х

В России практически нет книг, посвященных анализу девяностых. На память кроме «Силового предпринимательства» Волкова приходят разве что «Бандитский Петербург», «Кто есть кто в русской мафии», «Возвращение Япончика» и еще сотни трэшовых книг для любителей острых ощущений. Серьезно на эту тему писать не любят, а читать об этом неприятно. У каждого, кто был в девяностые совершеннолетним, есть пара-тройка историй, связанных с бандитами, вспоминать которые стыдно. Люди часто стесняются своего страха — и на данный момент нет ни одного художественного произведения, которое условно можно отнести к высокой литературе, в котором описывается и анализируется это время. Мы успокаиваем себя и снимаем с себя ответственность, приговаривая, что время якобы еще не настало.

Олег Иванец — человек, что называется, интересной судьбы: бывший анархист, кооператор, в какой-то момент — держатель криминального общака, отсидевший несколько лет в конце 90-х — начале нулевых. О своей биографии очень увлекательно рассказывает здесь. Фотография: Из архива автора.А вот Олег Иванец (самарский активист и автор блога о криминалитете региона. — Прим. ред.) считает, что пора. Источники, которыми он пользуется, не всегда внушают доверие, его рассуждения порой тенденциозны. Однако Иванец сразу оговаривается, что его книга «Анархия и хаос» основана преимущественно на личных впечатлениях, опыте и общении с криминалом в тюрьмах.

Автор ищет причину возникновения бандитизма в 1990-е годы, и картина у него получается страшная. Его ответ на вопрос о том, почему вчерашние пионеры, комсомольцы, ученики школ олимпийского резерва вдруг взялись за оружие и стали грабить и убивать, крайне неприятен. Миф о благородных разбойниках, о том, что «не мы такие, а жизнь такая», Иванец уничтожает уже в небольшой автобиографии, предваряющей основной текст книги. Попав в бандитскую среду из анархистов, Олег и сам, скорее всего, верил в «Робин Гудов с Железки», и тем интереснее причины его разочарования. У нас в обществе принято рассматривать бандитизм 1990-х как некоторый романтический казус, сам собой возникший и сам собой исчезнувший, — этакая комедия положений, в книге же жестко увязаны социальные изменения и их политические причины.

Российское сочувствие к оступившимся (от тюрьмы и от сумы не зарекайся), любовь к слезливому шансону, близость тюрьмы, когда за ничтожное правонарушение или просто по воле барина человек мог отправиться по шоссе Энтузиастов на восток навсегда, произвели странные трансформации в обществе. Сочувствие и симпатия появились сразу после того, как страх ушел из повседневной жизни. Сейчас люди, у которых 15 лет назад «отжимали» квартиры, собственность, работу, будущее, с умилением и со слезами на глазах могут слушать шансон, смотреть фильм «Бумер» и сопереживать этим героям. Стокгольмский синдром? Короткая память? Никто не хочет ассоциироваться с жертвами и убитыми, но то ли дело герой Бодрова-младшего.

Чтение книги Иванца наносит серьезный удар по этому сердобольному всепрощению. Автор показывает машинерию, технологию перевода страны из одного в другое агрегатное состояние. В рамках этой машинерии жизнь человека ничего не стоит, и перевод части активного молодого населения в контролируемые бригады для решения большого количества текущих задач (а затем в надгробия с брелоками от «мерседеса») по всей России — только одно из ее проявлений.

Во второй части книги автор деромантизирует исторических Степанов Разиных. Можно сказать, что холодный и рационалистичный подход к истории фактически лишает волжского разбойника даже «персидской княжны» (что, с моей точки зрения, излишне). Иванец выявляет различные причины, приведшие не только к «криминальной революции 90-х», но и к множеству народных (подлинно народных) «разбойничьих» восстаний прошлых веков. Деромантизируя оба эти явления, он показывает, что в русской истории были попытки самоорганизации, самоуправления и протеста, не организованные верхами и не сманипулированные. И как бы мы к этому ни относились, сложно не почувствовать разницы между «Из-за острова на стрежень» и «Никого не жалко, никого —/Ни тебя, ни меня, ни его».