Все наше навсегда «Я — Пахом»: как превратить свою биографию в произведение искусства

Этот материал впервые был опубликован в декабрьском номере журнала «Афиша»

Вы, должно быть, слышали: Сергей Пахомов, художник, музыкант, актер, арт-директор, мем и просто незаурядная личность (как он сам говорит, «… проссышь, кто я»), теперь еще и юродивый экстрасенс Дед Пахом. Сергей пришел на ТНТ на шестнадцатый сезон «Битвы экстрасенсов», прошел ряд испытаний и добровольно покинул программу, уступив место дуэту Иоланты и Россы, против которых проголосовало жюри. Под прицелом камер Дед Пахом объяснил свой поступок желанием сделать доброе дело. За шесть серий Пахома узнали в лицо порядка десяти миллионов россиян — рейтинги шоу сравнимы разве что с показателями новогоднего поздравления президента. Пахом рос в неполной семье. Отец, профессор-микробиолог, расстался с мамой, когда Сергей был еще ребенком. В детстве у Пахомова были галлюцинации и видения, он мог проплакать шесть часов от одной мысли о смерти матери. «А у меня все переживания в жизни были. Я что подумаю, то и переживаю. Когда ребенок один в семье, это говорит о болезненности. Я все пытаюсь эстетизировать, ее в том числе. Это хороший инструмент для познания мира: через страдание, через психоз. Но болезненность у меня всегда на грани маскарада, что важно. Потому что, конечно, я за жизнь, а не за смерть», — мы встретились с Пахомовым через неделю после показа последнего выпуска «Битвы экстрасенсов» с его участием. «Дед Пахом — это собирательный образ. Такая мифологема русской культуры, некий простофиля, не вытирающий носа, не стригущий ногтей. Глас народа», — объясняет Сергей. О Сергее рассказывает Мария Шайкевич, бессменный продюсер передачи «Битва экстрасенсов»: «Он человек гиперчувствительный, а что это, как не экстрасенс? Мы не хотели, чтобы он уходил. Прочили ему победу». Источник на ТВ подтвердил, что Пахом был фаворитом как у жюри, так и у зрителей: по опросам, он набирал 50% голосов, в три раза опережая ближайшего преследователя. Я интересуюсь у Пахома, видит ли он как ­медиум свою собственную судьбу. «Конечно. ­Такое ровное озарение. Это называется манией величия».

В живописи Пахомов колеблется между абстракционизмом, иконописью и лубком: «Мне нравится псевдометафоричность, псевдобанальность, подобие чего-то, нечто, похожее на проблеск мысли, но именно что похожее, потому что так оно становится многозначительнее»Фотография: Иван Кайдаш6.32. Суббота. Крым. «Good morning, Great Moloch», — приветствует меня Сергей Пахомов на пустыре в пяти шагах от центральной площади Балаклавы. Времени в обрез. Сергей начал утро с кофе и последнего альбома Ариэля Пинка; в машине предлагает перекусить жареной барабулькой художник Владимир Ярин, так же как и Пахомов, работающий на съемках нового сериала Валерии Гай Германики «Бонус». В череде фантастических метаморфоз Пахома закинуло сюда художником-постановщиком. По дороге спрашиваю Пахомова, что их объединяет с Германикой. Стилистика кабаре? «Наверное, да. Когда я жил в Берлине, то ходил в старые кабаре, впитывал в себя музыку Клауса Номи. С Германикой нас объединяет сила и беспомощность. Или сила беспомощности. Мне близка идея величия через убожество», — поясняет он. Пахомов обращает мое внимание на сходство лоскутного утепления хрущевок с картинами Пауля Клее, оживленно рассказывает о съемках «Шапито-шоу» в Симеизе, но, когда разговор сходит с накатанных рельс светской беседы, внезапно серьезнеет: «В искусстве можно идти в сторону совершенства. А можно идти обратно, в разрушение. Но и там надо искать свои ритмы, свою логику распада, уметь выявлять цикличность». Речь заходит о «Зеленом слонике» — артефакте девяностых, глубоко метафоричной камерной драме, против задумки авторов ставшей за последние годы настоящим интернет-хитом. «Он мог быть снят только в той дешевой стилистике; я понимаю и люблю все уродливое, убогое и некрасивое. Потому что оно прекрасно», — голос Пахома дрожит, а на глаза вот-вот навернутся слезы. В рассеянных лучах солнца, пробивающегося сквозь серые облака, он похож на большого ребенка.

Другое важное впечатление детства Пахомова — лубок, понятый как своеобразная картина мира. Это заметно по его живописи — яркие, контрастные цвета, грубая, но меткая начертательность, повсеместные надписи — от вполне ясных до абстрактных и самодостаточных. «Барин-гомосек», «Свобода, равенство и братство, обожаю прикасаться», «Соф Яоц Зююл». Впервые его показали по телевизору в конце восьмидесятых в передаче «Взгляд» именно в качестве живописца. Он продавал свои картины на улицах Москвы, а в начале девяностых отправился в затяжное путешествие: разрисовывал Берлинскую стену, дружил с парижской богемой и получал гранты в Нью-Йорке. Судя по всему, ему действительно сопутствовал успех: Пахомов участвовал в знаковых коллективных выставках восьмидесятых, а в нулевые у него сложилась так и вовсе блестящая галерейная история. Чего стоит инцидент с приобретением Saatchi одной из монументальных работ художника — «Я Пахом» — шестнадцати деревянных досок с одинаковой надписью, объединенных в гигантское панно. Живопись, видео, фотографии, да и сама жизнь Пахома явно подвержены принципам серийности. Взять «Blaue Hand» — инсталляцию в Берлине, состоящую из трех сотен снимков руки Пахома в синей перчатке, попадающей в интересные жизненные ситуации. «Я вообще сторонник банальности. Знаешь, мне нравятся люди, которые анекдоты рассказывают, а лучше один и тот же анекдот. А идеально, чтобы человек вообще одно слово выговаривал, — мы сидим с Пахомом в кафе. — Вот мечтал я о таком человеке, а потом деревянный герой появился в американском фильме, он там говорил: «Я — Грут». Сейчас уходит шелуха и остается только «я — Катя», «я — Петя», «я — Джон». Больше ничего. Потому что песен много, червей много, войн много — всего много. Материальные ценности уходят. Хотеть уже не важно, делать — тоже. А вот момент идентификации важен». Сергей Пахомов не скрывает, что воспринимает жизнь как творческий акт, а биографию — как произведение искусства. Такой подход соотносится с установками позднесоветских нонконформистов — Мамлеева, Пригова, Сорокина, Зверева. Со многими из них он пересекался в молодости. «Надо просто понимать, откуда мы вышли, куда мы движемся», — Сергей доедает лапшу, а вокруг нас в крошечном кафе шушукаются люди. Хорошо слышно слова «Пахом», «битва» и «слоник».

8.30. Суббота. Симферополь. Мы прибыли на опустевший после закрытия сообщения между Украиной и Россией вокзал. По сюжету «Бонуса» вокзал расположен в Белгороде, но это только малая часть забот Пахомова. Он заходит в местную каптерку, которую необходимо переоборудовать в отдел полиции. Приветственные шутки, пристальный осмотр помещения и чеканные распоряжения: поклеить пленку на окна, принести шкафы, поменять стулья. По слаженности работы команды видно, что Германика сегодня действительно большой режиссер — как минимум в институциональном смысле. Десять минут до начала. Рации, крепящиеся на поясах съемочной группы, начинают трещать и разражаться криками все чаще. 9.05. Пахом, вытянув ноги, сидит в трейлере Германики и помогает советами. В просмотровой разлита нервозность: на пороге вторая декада ноября, и многие боятся, что постпродакшен сведется к раскраске желтых листьев в кадре. Германика приехала на серебристом «мерседесе» E-класса и с любимой собачкой Моней — на Валерии розового цвета костюм и зеленые кроссовки. У Пахомова — New Balance цвета мадженты и зеленоватая швейцарская куртка. «Изумруд и маджента — это наши цвета, все на них нанизывается», — поясняет Пахомов, разработавший визуальную концепцию сериала. «Бонус» рассказывает о судьбе молодого и неизвестного рэпера и его драматичной любви к девушке из богатой семьи — Ромео и Джульетта с хип-хопом, легкими наркотиками и хорошим бюджетом. Пахом не только, как он говорит, разводит кадр, но еще и снимается в роли короля автосвалки Чиллума (имя неслучайно, другого героя сериала зовут просто Гашик) да и вообще, похоже, выступает в качестве музы этого проекта. «Ты сейчас поймешь, как мучительно сложно делать кино. Я решил, что лучше со своим личным сценарием внедриться в уже готовый формат, где есть свет, звук, продакшен. А искусство в том, насколько грамотно ты расскажешь историю за шесть серий, чтобы были начало и конец», — объясняет Пахомов свое участие в «Битве экстрасенсов». По его словам, шесть выпусков с его участием — это законченное произведение, которое нужно смотреть не отдельными кусками, а как есть, игнорируя только рекламу. Его появление в телешоу вообще многих взбудоражило: когда ­Пахомов объявил о решении покинуть проект, в социальных сетях начались стихийные акции протеста — комментарии с хэштегом #вернитепахома до сих пор всплывают под новыми выпусками. «Многие люди не смотрят «Битву экстрасенсов» именно потому, что там участники выглядят как ряженые. И каждый раз, когда появляется человек, иначе себя подающий, — это сенсация. Тем более если у него что-то получается», — делится впечатлениями телепродюсер Георгий Мхеидзе. Кривотолки, возникшие после добровольного ухода Пахома, множатся, как теории заговора. Комментирует Мария Шайкевич: «Люди хотят зрелища и мало думают о том, как тяжело дается участие в «Битве». У нас вообще передача про смерть, мы уже девять лет пытаемся доказать бессмертие человеческой души. Естественно, когда человек пытается что-то почувствовать, это отнимает много сил. У Сергея особые техники, в реальности это занимает не 5 минут, как в эфире, а несколько часов. И когда он имел дело с землей, на которой нашли мальчика убитого, он потом несколько дней не мог отойти». Вторая версия — Пахомов не смог справиться с необходимостью переключаться между «Бонусом» и «Битвой». Третья — процедура телевознесения была нужна Пахому, чтобы выбить клин клином и уйти от надоевшей экзальтации вокруг «Зеленого слоника». Абсолютная внутренняя свобода, которую ищет Пахомов, не предполагает заключения в рамках одного образа.

Павел Пахомов, сын Сергея, попал на премьеру «Зеленого слоника» в девять лет. Увидев в Музее кино афиши фильма, на которых голый отец валялся в луже крови, Павел почувствовал боль в животе и потребовал, чтобы его доставили домой. «Посмотрел фильм только спустя лет восемь на кассете. Какая реакция? Ну так, неожиданно», — рассказывает Павел. В 2015 году «Зеленый слоник» превратился в фабрику мемов — не в последнюю очередь благодаря школьникам. Поиск на ютьюбе по запросу «Зеленый слоник» выдает 14 600 роликов — беспрецедентный случай для российского артхауса. Своими переживаниями делится Антон, отошедший от дел основатель одного из первых фанатских пабликов «Зеленого слоника»: «Средний возраст зрителя «ЗС» уменьшается. Многие интересуются, потому что, мол, это «самый грязный фильм тысячелетия». К сожалению, исчезло понимание смысла картины. Все воспринимается на уровне фекальной лексики. На специальные вечеринки в стиле «Зеленый слоник» приходят сто человек и общаются, как Эллочки-людоедки». «Мне кажется, что и «Зеленый слоник», и «Пять бутылок водки» — это глубинные эксперименты над собой, далеко уходящие в разрушении социальных рамок. Это модернистская метафизика, напоминающая опыты Тимоти Лири в конце 1960-х, когда они перекрашивали еду, чтобы омлет был розовым, а рыба — зеленой. С постоянной сменой идентичности кажется, что люди просто примеряют маски, а на самом деле это очень серьезное испытание», — толкует Мхеидзе. О том, принадлежит ли «Зеленый слоник» апроприировавшей его аудитории «Двача» и «ВКонтакте», рассуждает режиссер фильма Светлана Баскова: «Зеленый слоник» никому не принадлежал и не будет принадлежать. Цитаты, ссылки — делайте что хотите. Но этот фильм никто и никогда не сможет купить, даже если очень захочет». Сам Пахомов любит цитировать слова Тристана Тцары, отца дадаизма: «Произведение живет своей особенной жизнью». Вот и кинокартина 1998 года своей меметичностью заслонила другие ипостаси Пахомова. Свою роль сыграли и медиа — речь Пахома удобно резать на красочные части, что так любят журналисты, но никто не поставил себе задачу разобраться в его удивительной жизни. Отдельное препятствие — система мифов и легенд. За несколько дней мне сообщают, что Сергей пытался сменить пол (неудачно); ездил учиться к йогам в Индию, где одного индуса обратил в православие, а другого довел до самоубийства; учился в престижном британском университете; изменил дату рождения в паспорте. Ничего из этого не подтверждает сам Пахомов. «Очень много слухов я распустил сам — например, что учился в музыкальной школе по классу скрипки. Когда я устраивался на работу в журнале, я старался в свое CV — раз уж мне дают возможность высказаться — вкраплять дезинформацию. А с другой стороны, где правда? Есть ли она?» — задается вопросом Пахом.

10.30. Суббота. Симферополь, вокзал. Ни к кому из тех, с кем мне довелось общаться на протяжении своей карьеры, не подходило столько людей за автографом или просто с вопросом, сколько к Сергею Пахомову. Он беспрекословно расписывает чужие блокноты и встает под прицел камер смартфонов. «Мой знакомый из Голландии сделал вазу из козявки. Сидел утром, палец в нос засунул, вытащил — ему форма понравилась, он ее оцифровал на сканере, и отличная ваза получилась. Его Марсель Вандерс зовут, компания Moooi», — рассказывает Пахом о современном дизайне ошеломленным пятидесятилетним сотрудницам вокзала и паре полицейских. 10.40. Там же. «Нужно играть с собой по-настоя­щему. Риск — это очень важная вещь, к нему нужно быть открытым. Но много грустного случается. Это страшно, когда люди взлетают, а сказать миру ничего не могут. Они не плюют божественным плевком в будущее. Нельзя посылать инопланетянам, к сожалению, песни Лаэртского. Они не дают полную картину. А вот если отправить им песни Лаэртского и Муромова, то картина станет уже полной. А что же мешает быть мне и Муромовым, и Лаэртским, а еще и всем пространством между ними? Амбициозные задачи должны быть. И божественную харкотину для плевка надо все время готовить», — воспользовавшись перерывом в съемках, рассуждает Пахомов, прихлебывая чай из пластикового стаканчика. Правая рука Пахомова, Игорь Гембель, которого с легкой руки начальника пол съемочной площадки зовет Геббельсом, начинает рассказывать, что от фтора закрывается третий глаз, поэтому зубы нужно чистить порошком. «У нас тут все больные на площадке. Все … [со сдвигом]. Здоровые не нужны», — отпускает на ходу Пахом. 10.55. Там же. Погрузка в поезд Симферополь–­Севастополь, в вагоне-ресторане которого должны продолжиться съемки. Германика и Пахомов едут в купе. Тронулись. Команда «Мотор» откладывается, откладывается, откладывается — в какой-то момент арт-директор и режиссер начинают хором петь «Этот поезд в огне». Состав ползет, нарушая все мыслимые законы о минимальной скорости движения, за окном тянутся сталкеровские пейзажи. Сергей тщательно чистит рукав куртки от обнаруженного пятнышка. Для человека со столь оголтелым образом жизни он на редкость хозяйственный. «Я люблю шутки. Но мне как любителю изящества абсурд кажется более тонким, чем прямолинейный юмор. Шутка, не похожая на шутку, что-то такое», — повествует Сергей. 11.40. В вагон заходит заместитель генерального директора телеканала «Дождь» Алексей Казаков, одетый в костюм проводника. Отпустив несколько комплиментов Германике, он начинает подкалывать Пахомова тем, что «сцена не выстроена». «Кто выстраивает-то? Все уже сделано давно! Нерукотворность — наш принцип, понял? Вот как Крым, он нерукотворен», — машет рукой Сергей. Однако вскоре Пахомов заводится и грозит команде «бахнуть по башке молотом Тора». Впрочем, уже по всему понятно, что он не Тор, а Локи, бог лукавства. Германика делится печалью по поводу угнанного в Москве автомобиля. «Я новый хочу. Написала в «Фольксваген», я же Германика, чтобы они дали. И в «Шкоду» написала — на Октавию (имя дочери Валерии. — Прим. ред.). Второго ребенка Мерседесом назову», — хлопает себя по животу режиссер.

Одной из вех партизанской борьбы Сергея Пахомова оказалось его трудоустройство на руководящие посты в крупнейших глянцевых изданиях. «Это так далеко от меня было на тот момент, вся структура, компьютеры эти — мне было интересно с нуля начать. И при этом вести все время двойную жизнь, днем концепцию журнала в голове держать, а вечером идти сниматься у Басковой», — не устает объяснять Пахомов. Главным занятием Пахомова в нулевые был стендап, странный, как речи Поехавшего из «Зеленого слоника». Чтобы посмотреть на перформансы Пахома, каждый вторник богемные круги Москвы забирались по отвесной пожарной лестнице в неотапливаемое помещение за театром «Школы современной пьесы», переоборудованное ресторатором Аркадием Зельцером то ли в офис, то ли в частный клуб. «Сами перформансы могли длиться по две минуты, когда Пахом упоротый мог что-то проорать, удариться лбом об стену и упасть. Но после он вставал, отряхивался, выходил в народ и как ни в чем не бывало вел изящные светские беседы», — смеется главный редактор отечественного Rolling Stone Александр Кондуков. Главный редактор издательства Ad Marginem Михаил Котомин вспоминает: «Меня поражал его драйв. Было холодно, но Пахомыч в сорокинских нарративах разогревал себя настолько, что в какой-то момент скидывал тулуп и оставался в трусах, не замечая происходящего вокруг». Манера Пахомова была, с одной стороны, ­сфомирована трамвайными скандалистами, городскими сумасшедшими, уличными проповедниками, а с другой — поэтом-концептуалистом Дмитрием Александровичем Приговым: «Он умел смотреть на себя со стороны во время выступления. Маленький Пригов управлял большим. Как любой перформансист мирового значения, Пригов понимал, что он не может отпустить экстаз полностью. Неконтролируемое безумие попросту неинтересно». Сам Пахом — как имя, как кристаллизовавшийся образ — появился в 2005 году, во время первого, краткосрочного опыта сотрудничества с ТНТ. «Мы хотели попробовать превратить Пахома в анти-Гришковца. Но Пахомыч развернул это в другую сторону: мы по его просьбе купили ванну, из которой он собирался вещать, заказали неоновую надпись «Пахом-ТВ». Была договоренность, что он не будет материться, но, естественно, когда он вошел в свое состояние, про запрет забыл, и пилот так и лег на полку студии», — рассказывает Котомин. Своими соображениями делится сын Павел: «Пахомов — это впитывающий организм, а Пахом — извергающий. Пахом не способен к социальной жизни, он живет в царстве полного абсурда, а Сергей может еще вопросы бытовые решать. Но мне кажется, что Пахом постепенно поглощает Сергея Пахомова. До абсолютного может дойти». Кондуков не пропускал тогда ни одного выступления Пахома: «Это духовызывательские психоделические истории, как у Питера Мерфи и Марка Алмонда, таких иконообразных страстотерпцев. И он в некотором роде был одним из них. Он всегда фигурировал на пограничной территории, он мог уйти вечером за выпивкой и вернуться без зубов. Меня это и тянуло — мужчины вообще стараются общаться с теми, от кого идет такой хороший дух опасности», — в голосе Кондукова ­скользит легкая грусть. Спрашиваю Пахомова, как ему удалось отойти от разрушительного образа жизни: «Я пил каждый день в течение 30 лет. А физика сдает, надо промывки всякие, прочистки, больнички, мне лень. Я подумал, лучше я не буду пить, лучше мне будет … [насрать] — и все. Я без башни. Я как вор в законе, без башни. Я свободен. Я могу пить, могу не пить, могу быть алкоголиком, могу не быть. А могу не мочь. Все могу. Ну чтоб было интересно, главное. Чтоб движуха была».

«Мне нравится пре­небрежительно относиться к деньгам. То есть их … [вступать в сексуальную связь], мне нравится. … [вступать в сексуальную связь] деньги. Важный момент. Чтоб они стонали». Последние пятнадцать лет работы Пахомова пользуются хорошим коммерческим спросомФотография: Иван Кайдаш9.40. Воскресенье. Дорога до Ялты в микроавтобусе Гембеля. Зачитывается новость, что Сергей попал в список выдвинутых общественностью кандидатов в депутаты Госдумы от Омской области. На ум приходит недавняя история с перезапуском «Кинопоиска», когда недовольные редизайном пользователи стали в знак протеста выводить «Зеленого слоника» в топ лучших фильмов в истории кинематографа. На момент сдачи номера в печать рейтинг «ЗС»составлял 9,1 с почти тридцатью тысячами проголосовавших. Это больше, чем, например, у фильма «Летят журавли», 71-е место в списке. В топ-250 фильмов «Слоник», тем не менее, отсутствует. Компания «Яндекс» отказалась от комментариев. Пахом привык, что его имя становится синонимом мягкого неповиновения системе. «Я представляю людям симпатичный инструмент. Я ввожу его в мейнстрим как аррогантный элемент, а мейнстрим покрывается сколами и трещинами изнутри», — говорит он, пока мы подъезжаем к строению, которое надо превратить в дом бабушки главной героини «Бонуса». Владимир Ярин показывает на айпэде референсы, отрисованные Пахомом в его фирменном гро­тескно-иконописном ключе. С домиком, к которому мы подъехали, явно придется повозиться: искомой волшебности в нем ни на грамм, обычный кондо на берегу моря, построенный людьми, недалеко ушедшими из карикатурного мира новых русских. Для Пахомова неполное соответствие референсу — это не проблема, а задача. Вскоре начинают сыпаться реплики вроде «белый, светящийся голубизной, или белый матовый?» и предложения сделать дерево из линолеума, камень — изо льна, а железо — из пластика. 12.40. Мисхор. Разобравшись с делами, стоим и курим на серпантине. То, что он делает, Пахом называет диджеингом: настройкой на несколько волн сознания и выходом в транс. Горло холодит то ли от холодного ветра, то ли от мысли, что для того, чтобы разобраться в этом человеке, надо писать не журнальную статью, а монографию. «Я считаю, что сейчас в мире этом нашем перемешанном, где царит страшный миксер, который все перемалывает, где нельзя взять баклажаны и их порезать ножичком аккуратно. В этом мире, чтобы быть, надо быть таким, как я, во всех ипостасях», — когда Пахом начинает разговаривать цитатами из своих же знаменитых стендапов, становится и вовсе не по себе.

Музыкант Сергей Пахомов снискал меньшую известность, чем художник и уж тем более медиум, но и здесь он нашел свой стиль. В хтонической природе его музыкальных спектаклей сложно усомниться — когда в Москву в первый раз приезжали «4 позиции Бруно», второй группой в этот вечер стояли «Пахом и Вивисектор», и было четко видно, что оба коллектива хотят забраться именно на темную сторону луны. Музыкой Сергей занялся еще в начале восьмидесятых. Его первая группа «Дзю Ом» задумывалась как ансамбль душевнобольных. На одном из немногих оставшихся от «Дзю Ом» видео участник группы Берендей декламирует следующий стих: «Три колбаски из говна/Обывателю за ворот,/Музыка моя нужна/Лишь художникам да ворам». Немногие свидетельства о «Дзю Ом» приводят хиппи-сайты. «Да, мы же все хиппи. Но мы все равно там были чужаками, мы были такие боевые хиппи, которые могут в морду дать, на нас многие косо смотрели. Мне важно выламываться из контекста. Когда ты знаешь правила, ты можешь их изящнее нарушать», — раскладывает по полочкам Пахомов. Музыке он учился сам — благодаря маме Сергей часто бывал в Консерватории и в Большом театре, а о его осведомленности говорит то, что в семнадцать лет ему попала пластинка Терри Райли. В восьмидесятые он был уже достаточно известным художником и мог покупать сам себе не только редкие записи, но и драгоценные инструменты — свои любимые конги он брал как у Давида Тухманова, так и у безвестных гаражных Кулибиных. «А на перкуссии тогда никто не играл, это тоже был своего рода нонконформизм. Вообще, легко играть антимузыку, если ты ее много слушал. Мы делали пародию на авангард, он считался капиталистическим говном тогда, но, по сути, это был максимальный панк — играли до последнего зрителя. Часто во всяких странных местах, в холлах, на улицах, посреди публики на чужом концерте. Нас били, вызывали милицию. Помнится, музыкальный критик Татьяна Диденко кричала: «Хулиганы, хулиганы!» А через три дня позвонила мне и сказала, что до нее дошло, что это был охренительный концерт», — посмеивается Пахомов. Рассказывает Михаил Вивисектор: «Наши выступления обычно начинались под пьяные крики и звон бокалов. Но когда мы в середине делали паузу с тишиной, то было слышно, что никто не пьет ничего, все сидят молча, уткнувшись в сцену. Он умеет взять под контроль толпу даже самых неадекватных людей, затащить их в свое кино». Михаил пересказывает историю, как они с Пахомовым ехали с гастролей из Эстонии и российские пограничники при проверке документов подняли всех на уши, заставили вставать и приседать, сличая лица с фотографиями. Единственным человеком, которого не тронули и даже не попросили предъявить паспорт, был Пахом. «Они чужды мистике, совершенно дубовые солдафоны, их нельзя заподозрить во внушаемости. А он их сделал в один момент, — горячится Вивисектор и следом озвучивает еще одно предположение, почему Дед Пахом ушел из «Битвы экстрасенсов»: — Я ожидал от него чего-то подобного. Потому что он мастер по выкидыванию таких фокусов. Он не может идти по прямой. Он не может как все».

16.21. Воскресенье. В автобусе. «Все из моего детства идет, из сознания фантазийного. Приятно быть резидентом, шпионом таким, менять все постоянно. Почему? Это из-за воображения, из ужасного страха смерти — желание прожить еще какую-то жизнь, а лучше — много жизней. Я понимаю тех, кто меняет пол, потому что им хочется получить новый опыт в другом теле. Еще раз найти себя».