«В России все настолько запущено, что большие проекты не работают в принципе»
Создатель проекта «Культурный альянс», куратор и галерист Марат Гельман — о том, что такое настоящая культурная политика, а также о конкуренции регионов, функциях акционизма и фрагментации искусства.
- Государственная культурная политика в последние годы производит довольно шизофреническое впечатление. С одной стороны, министр постоянно произносит какие-то пугающие слова, все современное искусство находится под подозрением, с другой стороны, в Пушкинский музей назначают Марину Лошак, в театр приходят прогрессивные люди, минкульт поддерживает биеннале, а в Эрмитаже готовится «Манифеста». Существует ли сейчас государственная политика в области культуры и как ее можно сформулировать?
- То, что вы перечислили, — не культурная политика, а художественная.
- Давайте сразу проведем границу.
- Художественная политика — это идеология институции, идеология художника, в это государство не должно вмешиваться. Основная претензия к Мединскому — вместо того чтобы заниматься культурной политикой, он занимается художественной. Он отсматривает фильмы, дает им оценки, пытается заказывать сценарии. Когда меня спрашивают, как я к этому отношусь, я говорю, что это не страшно, потому что у них ничего не получится. Если художественная политика не совпадает с интересами художника, она проваливается. Ты получаешь очередь конъюктурщиков, очередь худших, и один, например роман «Теллурия», перекрывает все твои усилия. Вообще, у нас несколько культурных политик. Самым активным в этом году было не министерство культуры, а Государственная Дума. Ее политика в том, что нужно выстроить узенький коридорчик, лимитировать свободу творчества, суть ее политики — это цензура. Вторая по активности у нас церковь. Там есть такое фундаментальное понимание, что все наше прошлое — это хорошо, а будущее — плохо. При этом внутри этой политики они еще придумали модернизацию. Выставка «Романовы» в Манеже — это прошлое, но на 3D-мониторах. То есть они предлагают уже не просто любить прошлое, они предлагают прошлое вместо будущего. Третья культурная политика, назовем ее путинской, — это лояльность. Есть такая среда: писатели, художники; лучше бы их, конечно, не было, но они есть. И наша задача, чтобы они были лояльны к власти, не ходили на митинги, или чтобы был хотя бы какой-то баланс. Путинская лояльность — это продолжение в грубой форме сурковской модели. Просто Сурков больше знал и взаимодействовал с реальными фигурами: с Гребенщиковым, еще с кем-то. Главное, делал это тет-а-тет. Лояльность для художника вещь неловкая. Собирать литературные собрания с призывом быть лояльными контрпродуктивно. Даже те, кто был готов это поддержать, посчитают это «неприличным предложением». А Мединский — это советская модель, он другой не знает и не понимает. Для него искусство — это элемент пропаганды. Вот посмотрите, в Америке же есть патриотические фильмы с хеппи-эндами, давайте и у нас такое делать. Вот такой у нас набор культурных политик. С моей точки зрения, они не могут быть успешными. Они могут помешать творческим людям реализовывать себя, но не могут сделать художественную жизнь более интенсивной. Они не могут быть успешны именно потому, что не интересны художникам. Единственная культурная политика, которая сегодня может быть успешной, — это культурная политика города.
Красноярский художник Василий Слонов осмыслил грядущую Олимпиаду в рамках выставки «Welcome! Sochi 2014», прошедшей под патронажем Гельмана на пермском фестивале «Белые ночи». В результате выставку закрыли, а Гельмана уволили
- Кстати, почему в этой схеме отсутствует капковская версия культурной политики?
- Я специально это отложил. То, что я понял в Перми, и то, что подтвердил Капков и что сейчас подтверждает и Воронеж, и Калуга, — интересы города и художника совпадают естественным образом. Первая проблема всех городов, кроме Москвы: молодые люди уезжают. Два человека из трех уезжающих едут за более интересной жизнью, и только один за карьерой. Соответственно, первое: сделайте нам в городе интересную жизнь, чтобы на ваши события стояла очередь. Художник тоже хочет, чтобы на его события стояла очередь, это для него естественно. Второе: город говорит — хочу быть известным на весь мир. Сделайте мне масштабное событие. Чтобы приходили инвестиции, приходили люди. Художник тоже хочет сделать такое событие, чтобы о нем узнал весь мир. Это совпадение, оно естественно, и в этом смысле усилия Капкова успешны не столько от того, что у него правильная картинка в голове, а от того, что он министр именно городской культуры. Позитивный сценарий для российской культуры требует единственной вещи — увеличить бюджеты городов и дать им возможность открыто конкурировать между собой. Сегодня государство оставляет муниципалитетам около 8%, то есть город распоряжается всего 8% от налогов людей, которые в нем живут. Второе — нужно разрешить городам конкуренцию и дать им для этой конкуренции какой-то ресурс. Все остальное они сделают сами. Любой экономист скажет, что главное преимущество любого города, любой страны — это люди. 50 или 100 лет назад можно было говорить: «Россия – это огромная страна». Сейчас Россия — это 120 миллионов человек, которые в ней живут.
- Нет ощущения, что эта программа культурного развития на уровне городов немножко из прошлой эпохи? Во время реакции все ищут виноватых, и герои предыдущей эпохи — Капков с велодорожками или Гельман с фестивалями — становятся самой очевидной мишенью.
Либеральная публика говорит — понастроили тут парков с велодорожками,
а вокруг все равно воруют, сажают и запрещают, это вы нам мозги запудрить хотите,
горите в аду. Охранители говорят — понастроили тут парков с велодорожками, а это
все поперек наших традиций и устоев, нам нужен только военный парад и казачий
хор, горите в аду. Позитивные изменения городской среды вызывают раздражение и
у той, и у другой стороны.
Любая модернизация — это процесс, в результате которого кто-то оказывается ущемлен, причем те, кто ущемлен, всегда об этом точно знают. А те, кто получил выгоду, этого еще не осознают. Поэтому к любым изменения нужно спокойно относиться. Задача власти, если у нее есть ресурс доверия, — тратить его на модернизацию. Моя претензия к министерству культуры — в том, что они не занимаются реальной работой. Я сейчас был на Гайдаровском форуме, там собрались все чиновники, кроме Минкульта. Их даже не пригласили, они не интересны. Во всех сферах — образование, медицина — происходят реальные процессы, которые всегда имеют экономическую подоплеку, а у нас идет какой то безобразный срач, хоругвеносцы против масонов. Я сейчас перечислю, что такое, с моей точки зрения, культурная политика, чтобы был понятен масштаб. Первое — это бизнес по обслуживанию свободного времени. За 100 последних лет люди стали в три раза меньше работать, свободное время стало доминировать над рабочим. Если взять марксистскую теорию — тогда классы определялись по отношению к работе, сейчас по отношению к отдыху. Лондонская семья тратит 17% своего бюджета на свободное время. А то, что называется креативный бизнес, в совокупности дает больше, чем сельское хозяйство. Второе — это туризм. Да, это локальная вещь, например, для Санкт-Петербурга — да, а для Новосибирска — нет. Все туристы, которых я спрашиваю, зачем они туда приехали, всегда два ответа из четырех — Эрмитаж и Русский музей. Но в Италии туризм приносит больше денег на душу населения, чем нефть в России. И для России это сильно не освоенный сектор. Третье по масштабу — это урбанистика. Нам достались города, не приспособленные для жизни, это пространство, которое нужно пересечь, — от места, где ты спишь, до места, где ты работаешь. Сегодня такой город не нужен. Но для того что бы изменения были видны не через 25 лет а через год-два, нужно работать с искусством. Четвертое — это креативный бизнес. В мебели 30% стоимости — это стоимость дизайна. Если во времена IT-революции в Силиконовой долине, чтобы что-то произошло, должны были встретиться бизнесмен и ученый, то сейчас — бизнесмен, ученый и художник. Пятое — образование. Вот мы говорим — экономика знаний. Но универсальное школьное образование не может дать нам агента этой экономики знаний, его может дать только просвещение. Просвещение — это ты получил школьный минимум, а дальше сам добираешь. В младших классах родители тебя возят на кружки, в старших ты идешь в кино или на выставку или книги читаешь. Так называемое тьюторство, которое долго продвигали в образовании, у нас провалилось, потому что нет культурных инструментов. Музеи есть, но школьный класс не может там сесть на пол и провести там урок. И, наконец, сам по себе художественный рынок. Я, наверное, всем надоел с этим примером — но все же. Мы все понимаем, что такое Газпром. Так вот, один Пикассо создал по стоимости больше, чем весь Газпром. Художественный рынок, начиная от сувениров и выше, — это тоже сектор экономики. Управление культурой — это значит сделать так, чтобы все это работало. А вместо этого мы начинаем рассуждать, этот фильм хороший или плохой, и считаем это культурной политикой. Кашин когда-то хорошо сказал: проблема не в том, что в администрации президента занимаются пиаром, а в том, что они больше ничем не занимаются. Ну, если по отношению к администрации президента это скорее гипербола, то в министерстве культуры все так и есть. Они финансируют музеи, просто чтобы они были. Это 2500 музеев. Представь себе, если бы мы говорили — нам важно сохранить автомобильную промышленность. При этом заводы стоят, оттуда ничего не воруют, в любой момент можно зайти, все как было, так и осталось, только автомобили там не делают. Но промышленность мы сохранили. Примерно такое же отношение у Минкульта к инфраструктуре, которое они получили с советского времени. Они финансируют сам факт существования этих музеев, а не их работу. Для министерства культуры то, что им напрямую не подчиняется, просто не существует. Для них все разделено стеной — это государственное, это нет. Но это абсолютно искусственное разделение.
- Все эти составляющие культурной политики могут вполне успешно работать как в модернизационной, так и в консервативной системе. Для туризма вполне достаточно Эрмитажа и Золотого кольца. У мебели, которая продается в салоне «Три кита», тоже есть какой-то дизайн. Выставка «Романовы» в Манеже, наверное, более коммерчески успешный проект, чем выставка Бэнкси в Манеже. Вообще, любая выставка с чудотворной иконой на входе убирает по посещаемости любую выставку без иконы. Откуда может взяться запрос на модернизационную культурную политику?
Есть президентские выборы и парламентские. В президентских главное — кто.
По количеству голосов, конечно, победит икона. Но в парламентских главное
— найти свою аудиторию. И та аудитория, которая интересуется современным
искусством, — она для города наиболее ценна. Речь не о том, что Бэнкси должен
победить икону, — на самом деле, каждая аудитория найдет свое. Современная
культурная институция — это штаб, его все интересует — и прошлое, и будущее.
Он понимает, что с этим делать. Действительно, у нас искорежено соотношение
интереса к прошлому и сегодняшнему дню, оно очень сильно разбалансировано в
сторону прошлого. На то есть причины. В советское время приличные люди, которые
не хотят писать про весь этот соцреализм, уходили в «Слово о полку Игореве». Это
было политический жест. Уйти от сегодняшнего дня — означало просто сохранить
себя. Но сейчас этот дисбаланс нужно менять.
- Оглядываясь сейчас на пермский культурный проект, вы как-то анализируете, что было сделано не так? Нет ощущения, что вы делали вещи, к которым жители были просто не готовы?
- Конечно же, многое делалось наперед. До Перми в России существовала уверенность, что организовать насыщенную культурную жизнь вне столицы невозможно. Главный результат для страны заключается именно в том, что было доказано обратное. В России все настолько запущено, что большие планы и проекты не работают в принципе. Набор проблем так велик, разнообразен и нерешаем, что в принципе опускаются руки. Поэтому России нужны не планы, а чудеса. Мы поступали как герои, которые не оглядываются назад. Никогда не было мысли понравиться кому-то, единственная мысль была — что-то сделать. Например, когда объявили проект «Культурная столица», сначала действительно все смеялись и говорили: «Ну какая культурная столица, дороги плохие, в подъездах грязно», — а потом начали мыть шампунем дороги. Вот смотри, Бажанов в 1996 году ушел в Министерство культуры делать музей современного искусства. Мы знаем, на какой стадии все находится, сейчас 2014 год — продолжаем обсуждать проект. У нас такой путь был невозможен, мы должны были что-то выдавать. Одновременно шли выставки в помещении, одновременно что-то проектировалось и т.д. Фатальных вещей, которых нельзя делать, у нас не было. Но нас накрыла федеральная повестка. Ни один пермяк не ответственен за то, что я оттуда уехал, — просто губернатор получил команду из Кремля. Как только в марте Путин выиграл выборы, пошли те изменения, из которых стало понятно, что федеральной децентрализации конец. И Чиркунов ушел, потому что он не хотел в новых условиях работать, а он был ключевым человеком в проекте. В целом в модернизационных процессах изначально заложен конфликт, и эта конфликтная энергия сильно помогает. Например, конфликт с Алексеем Ивановым мне помог. Он пишет письмо Чиркунову: «Зачем нам новый московский музей, у нас есть наша Пермская художественная галерея». Чиркунов говорит: «Ну что, как отвечать?» Я говорю: «Ну пошли в нашу Пермскую галерею». Директор Пермской галереи показывает экспозицию — и кто тут пермский? Айвазовский пермский? Репин пермский? Выяснилось, что из 700 авторов в экспозиции двое пермских. Вот что такое местное культурное наследие. Французские импрессионисты в Пушкинском музее — это российское, московское культурное наследие. Когда меня спрашивают: «Москва — это мировая культурная столица или нет?» — я говорю, что есть один критерий, очень простой: сколько иностранных художников здесь работает. Ты не можешь сделать хорошо только для своих — либо всем хорошо, либо всем плохо. Поэтому Москва не стала интернациональным городом, и даже если увеличить вдвое туристический поток — не станет. Пока здесь не будет интересно художнику, где бы он ни родился, на каком бы языке ни говорил. В этом смысле даже в Питере периодически встречаешь каких-то художников, финнов или еще кого-то, и в этом смысле про Петербург можно сказать — это одна из культурных столиц Северной Европы. Там происходит некий обмен людей. И в Перми мы делали резиденцию именно для этого, чтобы люди сначала приезжали и показывали работы, потом, глядишь, останутся жить.
- Еще одно изменение федеральной повестки заключается в том, что у нас появилась какая-никакая государственная идеология, она существует в основном на уровне пиара, но на культурную политику, безусловно, влияет. Смысл ее в том, что мы особые, мы не такие, мы храним патриархальные семейные консервативные ценности, от которых Европа отошла.
Мы очень осторожно относимся ко всему,
что идет из-за рубежа, главное для нас — сбережение наследия.
Что с этим будет дальше, как это будет развиваться после Олимпиады?
- Я уверен, что первое время этот тренд будет усиливаться, потому что Путин свои ставки на Олимпиаду проиграл. Если бы все шло замечательно, как он планировал, тогда доминировала бы идея, что мы часть мира. Но поскольку его планы терпят фиаско, то результатом опять станут ограничения, обращение к прошлому. Вообще, консервативный элемент внутри культурной жизни необходим. Но не дай бог, чтобы какой-то элемент взял верх и победил. Культурные модели, которые базируются на консервативных ценностях, неконкурентоспособны. Наверняка есть люди, которые из-за возможного успеха или под воздействием самой этой пропаганды захотят двинуться в консервативную сторону. Но они там моментально упрутся в стену. Вот палех — всемирно известная традиция, но мы не знаем имен тех, кто делает эти палехские шкатулки. Ты должен полностью уйти в эту традицию, исчезнуть, раствориться. Ты перестаешь быть уникальным. А это людям искусства неинтересно, и это главный приговор. В целом этот год будет плохим, конъюнктурщики всей страны должны сильно подняться. Люди же не понимают, что с точки зрения бюджета великое произведение искусства или хороший фестиваль ничем не отличается от проходного. Картина Ван Гога — подрамник, холст и столько-то красок, картина на Арбате — подрамник, холст и столько-то красок. Культурная политика — это не про количество, а про то, что нужно создавать условия, чтобы появился один Пикассо, который больше Газпрома. Никакая власть это организовать не может, но она может создать свободные условия, и тогда этот художник здесь останется. Или даже если он родился где-то в Финляндии или Испании — переедет к нам. Почему я на города русские напираю — я считаю, что, вообще, цивилизация становится городской, патриотизм становится городским. В Германии никто тебе не скажет — «я немец». Обязательно — «я берлинец» или «я мюнхенец».
При этом консервативном откате не получается ли так, что самая продуктивная стратегия для художника, который хочет стать заметным, востребованным, влиять на жизнь вокруг себя, — это политический активизм? Да, это рискованная история, можно сесть в тюрьму, можно себе навредить, но зато ты сразу становишься героем. Стоит ли ожидать, что все пассионарии еще больше двинутся в эту сторону?
- Акционизм как искусство никогда не был массовым явлением. Очень хорошо, если в художественной среде есть радикалы, но никогда такого не было, чтобы большинство становилось радикалами. Эта граница между жестом и поступком — ее переходят всегда единицы. Другой вопрос — как это выглядит с точки зрения медиа. Надя и Маша сейчас самые влиятельные по рейтингам, они заходили в тюрьму неизвестными, а вышли звездами. И, безусловно, любой запрет — это прямое указание человеку: делай именно это. Есть табу, которые объективно существуют в обществе, художник хочет и их нарушить, но уж формальные табу, которые навязаны властью, — это просто безусловный сигнал для художника, что именно туда надо двигаться.
- Насколько я понимаю, на вас сильное впечатление произвел роман «Теллурия» и следующий выставочный проект связан именно с ним. Вы видите в нем какой-то реалистичный прогноз?
- Как раз позавчера обсуждали с Володей Сорокиным киевские события— фанерные щиты, доспехи, катапульта. Если «День опричника» у него начал реализовываться через два года после публикации, то новый роман буквально сразу. Но выставку я придумал не из-за этого. Что такое «Теллурия»? Случилось все самое худшее, мир превратился в огромное количество миров, локальных, герметичных, кое-как друг с другом связанных. Это примерно то, что произошло в искусстве после кризиса модернизма. Ушел мейнстрим. Сейчас нельзя сказать, что есть какая-то генеральная линия. Художественная среда существует, люди понимают друг друга, ходят на выставки, хотя они вроде бы из разных миров. Вообще, всех художников можно разделить на три группы. Часть художников занята языком, формальными вещами, часть — месседжем, а часть создает свои миры. Локальные, абсолютно герметичные, но при этом входящие в общую картинку. И «Теллурия» показывает, что все самое худшее случилось, но при этом мир не исчез. Все как-то живет.